«И перед рассветом, ей снился сон… Она идёт по резаной пологой кромке канала, что соединяет холодное северное море. С проливом. Который, в свою очередь, разделяет по принадлежностям. Владения двух маленьких островных и полуостровных государств. И берег расстилается перед глазами. Так же монотонно, серо и уныло. Как вышеприведённое описание оного. И солнце. Вечно — декабрьское, невысокое, студёное, нечернозёмное — висит над левым виском. И почти не присутствует в событиях. Под ногами, в крепких шнурованных ботинках, оскальзывают валуны. И гроздья галек — виноградными спелыми сыпанными кистями — скрипят и елозят. Отмеряя заунывным звуком каждый мерный шаг. Горизонт теряется в сумеречной дымке. И кажется, что восход просто не состоялся. По крайней мере, полностью. Сколько хватает взора. Канал пустынен, и мёрзлое одиночество расползается из всех закоулков и впадин. Мелкие барашки волн набегают на камни, суетливо брызгают и отползают вспять. Им тоже страшно. День будто проносится ускоренной перемоткой. Хотя его — дня — и не было. И вот уже накатывает темнота. Окружно, словно обступая, вражески. И откуда-то налетают птицы. Они носятся — рвано и заполошно — в сполохах беззвучной грозы. Или это что-то иное? Потому как, дождя тоже нет. Молнии хлещут по всему небу. И крылья чаек, с остроконечными пиками, отбрасывают кровавые отблески.
На последнем крике — протяжном, резком. Тоскливом и безнадёжном; как зов о помощи, погибающего моряка. Она всегда просыпалась. И угомонив волнение в груди. И слив тяжесть в затылке, по хребту, вниз. Ещё часа три лежала. И пялила неспящие зрачки в потолок. Можно было встать, выпить успокоительного. И попытаться снова заснуть. Но, во-первых, она знала, что — бестолку. А во-вторых, бесцельными эти часы давно не считала. Сон предвещал тяжёлые сутки. Он неоспоримо и обязательно нёс хлопоты, заботы. И это — как минимум. А чаще, неприятности и беды. Чем надёжнее и плотнее - в сновидении - её успевал объять и поглотить мрак ночи. Тем хуже проживались грядущие часы. Она настраивалась. На то, что подарит ей, приходящий денёк.
И это был июль. И с самого утра затеянный скандал с консьержкой. За крайнее любопытство и разнос зловредных слухов. Среди населения клубного дома. Порочащих и сбивающих с толку, чинных состоятельных граждан. И стычка на перекрёстке. С наглой «шашечницей». «Тачка ей моя, поршевая, — не по нутру! Классовые закидоны — «в бальных лаковых туфлях»!» И жёсткий догон, и «фак» — в окно. Не х**, дребезжать! И разнос секретарше. За оставленные немытые чашки и трёп «по личным». И обнос чаевыми официантки. Медленно и неласково! За такие-то конские деньги! В заведении. И прессинг партнёров по бизнесу. Всё бабы, бабы. Урвать по-быстрому. И свалить шопиться в Милан. Прорвы ненасытные! А вечером, в сети, схлест с давней дружбанцией. На тему — кому жить хорошо. Тему несгораемую и трепетную. Для тех, кто напрягаться не привык. И очередной «окончательный» разрыв. Ибо, зависть! Великая штука. Рушит любое…
И засыпая: «Чёртовы жирные чайки. Шлюшки и гарпии зла. Всё тычут и тычут. Моими заслугами. Моими!.. Не стемнеет у них никак!.. И сегодня! Порушила их! А завтра — как новенькие будут. В силах и намерениях… Откуда, б*я, берутся? Я их не заказывала… Зачем мне во сне молнии? Если у меня нет меча... Где мой честный вепрь? Почему эта стая мне, а не кому-то пожиже? Сил к терпению нет! С*к этих бить!..»
И в полузабытьи, с надеждами: «Вальхалла, прими воина! Своего...»