Пальцы приятно отстукивают простой ритм. Глухие удары успокаивают. Порой конечности живут своей жизнью, и кто я такая, чтобы этому сопротивляться?
Белые полупрозрачные занавески нервируют. Они слишком идеальны. Ткань гладкая, без единого изгиба или надлома. Я пыталась это исправить, стягивала занавески, скручивала, вымещала всю злость на несчастных кусках ткани, но им хоть бы что.
Однажды проводница пришла через три секунды после того, как я закончила очередную экзекуцию и села в нормальное положение. (Удивительно, но я совсем не слышала приближающихся шагов). Она долго смотрела на меня своими уничтожающими тëмными глазами, в которых, как мне показалось, я увидела кричащие лица прошлых пассажиров. Женщина простояла надо мной минуты три, во время которых я пыталась не дышать и вообще делала вид, что меня здесь не существует.
- Что-то не так? – Спросила я тихо.
Ушла она также молча.
За окном – белëсый туман, мерно плывущий по чуть заметным очертаниям гор. Или я их выдумала? Изредка из него выплывают электрические вышки, подобно маякам.
А может, это глаз слепого великана, который любит играться с паровозиками. Кто же виноват, что я оказалась внутри. Возможно, я – его выдумка, творение фантазии. Мне бы хотелось думать, что я у него в любимицах.
Вагон старый, затëртый до дыр, но идеально-чистый, будто его только и делали, что драили, почти не используя.
Все полки в моëм плацкартном прямоугольнике пусты. Здесь нет матрасов или одеял, а мне так и не выдали постельного белья. Но, наверно, так оно и должно быть. Чего уж точно я не стану делать, так это идти к проводнице и требовать одеял. Нет, уверена, она маньяк и тут же меня уничтожит, испепелит на месте или вырвет сердце прямо из груди и будет смотреть на него своими тëмными глазами.
Я бы хотела иметь длинные ногти, чтобы стучать ими по поверхностям. В этом движении есть нечто паучье. Пальцы приходят в движение, от мизинца до указательного, большой почти не участвует. Связки выступают под тонкой кожей, соединяются и разъединяются. И кажется, будто это и не твоя рука вовсе, а перчатка из кожи и мышц.
Может, скелет наш – игрушка, а все мы – кукловоды?
А всë-таки мне нравится ездить в поездах. В какой-то момент тряска и глухой треск прекращают въедаться в мозг, становятся белым шумом, этакой колыбелью для взрослых. Если закрыть глаза, можно представить чьи-то сильные руки, которые укачивают тебя, и губы, расплывающиеся в улыбке.
Но… нельзя же вечно спать, верно? Хотя в поезде это куда проще, чем дома. Дома всегда крики, всегда ругань. Мама сделала неправильный соус или добавила сахар вместо соли, а он, единственный работающий в этом доме человек, просто хочет поесть супа, разве он так многого просит?
И вот они сцепились, в бой пошла посуда, звон бьющегося стекла до сих пор давит уши. А мне ведь просто хочется поспать, всего лишь.
Ну, это я сейчас так легко говорю о подобном. Раньше всë было иначе. Удивительно даже.
Проводница любит думать, что ей все должны. Два раза в день, в одиннадцать утра и семь вечера, она приходит мыть пол. Только так я и узнаю время.
У меня из вещей – единственные шлëпки, миниатюрные и максимально простые, салатовые. Но женщина пыхтит, тяжело вздыхает, долго смотрит сначала на скромную обувку, затем на меня, а, уходя, бурчит: «Можно было и убрать внутрь».
Конечно можно. Но как бы я тогда ходила в гости к другим пассажирам?
Например, в двух прямоугольниках от меня едет девушка 25 лет с очень старым лицом. Про себя я зову еë Кошатницей, потому что рядом с ней всегда сидят четыре кошки. Уж и не знаю, как проводница еë ещë не убила.
Старшую кошку зовут Маруся, она всегда сидит на самой верхней полке и смотрит на тебя, как на кусок чего-то мерзкого. А если спускается, то близко не подходит, садится так, чтобы рукой было не достать, и смотрит в окно. Манерная дама черепахового окраса. Мне она всегда нравилась.
Следующая кошка – абсолютная противоположность, мини-рысь с самыми пушистыми лапами, которые я когда-либо видела. Зовут эту красавицу Лиса и она всегда ласкова. Ластится, садится на колени или просто рядом, еду почти не клянчит, очень тихая и грациозная.
Вначале она мне совсем не нравилась, уж больно подозрительна эта любовь. Но потом я поняла, что она просто такая, сама по себе. Так что я больше не отсаживаюсь от Лиски, а, наоборот, радуюсь еë приходу.
Ещë есть два парня – рыжий Толя и Сергей, серый. Оба – лентяи, бездельники и наглые обоятели. Вот уж в ком я действительно души не чаю. Толя как-то раз залез прямо мне на голову и решил там остаться, а я и радовалась, как дурочка, и гладила его задницу, пока рука не устала. Вот уж не думала, что докачусь до такого.
Сама Кошатница мне тоже очень нравится. Она всегда сидит очень свободно, серые глаза блуждают в тумане, макияж чуть размазан, волосы выбились из пучка. Она всегда выглядела так, будто только проснулась. И отвечала с лëгкой задержкой, прорываясь сквозь думы.
- Коша, милая, скажи, а когда следующая остановка? – Спрашиваю я, сражаясь с Серым, пытаясь удержать его на коленях. Толстяк брыкается и готов пустить в бой когти, но это ничего, я уже привыкшая.
- М? А, остановка. Не знаю.
И – всë. Молчит. Юбка пеньюара чуть задирается и на боках видна белëсая паутинка шрамов. Я стараюсь на них не смотреть, не хочу смущать Кошатницу.
- А ты до какой едешь?
Девушка тяжело вздыхает, берëт на руки Марусю и гладит еë. Единственная, кому та даëтся.
- Не всë ли равно? Я так устала, мне совсем не до этого. Нужно ещë многое обдумать.
- Например? – Интересуюсь я скорее из вежливости.
- Я недавно рассталась с парнем. Прыгнула в первый попавшийся поезд и решила не оборачиваться. А всë-таки стоило повременить. Мы ведь только решили съехаться, даже общий фикус купили…
Да, история о парне, вечная и неповторимая. Евгений, старше на пять лет, красивый и из обеспеченной семьи. А Кошатница, по еë же словам, противоположность.
- Так и встретились два одиночества, хах.
Иногда она смеëтся чему-то у себя в голове. Так загадочно, тихо. А иногда, после таких взрывов, внезапно умолкает, ложится и отворачивается к стенке. Я стараюсь сидеть как можно тише, но в какой-то момент раздаëтся глухое, булькающее: «Рита, ты ещë здесь? Иди к себе, я хочу спать».
Кошки в такие моменты все к ней сбегаются. Я обычно и не против, всë равно отчего-то устаю жутко. Плетусь медленно к своему месту, ложусь так, чтобы видеть окно. Только сон всë равно не идëт. Иногда кажется – вот сейчас, я уже почти, но глаза раскрываются сами по себе, как у какой-нибудь старой куклы.
Кто бы знал, как сильно я скучаю по снам. Раньше всë было иначе. Ночью я жила даже ярче, чем днëм, потому что видела множество снов. Волшебные миры, просто безумства, очень часто – любовь, безграничная и абсолютно открытая.
Я как-то раз влюбилась в очень симпатичного кудрявого мальчика, а он оказался наркоманом. Хотя чего ещë ожидать? Мама с самого начала говорила, что ничего путного из меня не выйдет, что я обязательно забеременею в 13 и загажу всю жизнь себе.
Хочу заснуть и вновь очутиться Дома. Только без родителей. Может, с бабушкой, она вроде классной была. Жаль, виделись редко.
Из тумана на секунду выплыла электрическая вышка и также быстро в нëм тает. Если бы не эти маяки – создалось бы впечатление, что мы вечно стоим на месте. Всë-таки к шуму и небольшой тряске привыкаешь настолько, что и не замечаешь их.
Я повернулась на живот и закрыла лицо руками, так, чтобы в глаза не попадал свет. Ну же, спись. Просто засни. Давай же.
Но глаза подводят. Кажется, я даже не могу их держать долго закрытыми. Совершенно нереальное действие.
Лежать долго на месте я не могу, натура не позволяет. Так что я вновь надеваю тапки и шлëпаю мешаться другим постояльцам.
Чуть дальше Кошатницы находятся отец с девочкой. Я в начале поездки их побаивалась, старалась в глаза не смотреть, особенно мужчине. Просто… эта тëмная кожа и длинные волосы на руках. А сам по себе – тонкий и вытянутый, в распахнутой рубашке блевотного цвета. И лицо странное, резкое, совсем некрасивое. В таких 15-летние девочки не влюбляются.
А вот его дочка мне нравилась. Тихая, с большими бархатными глазами и вся мягкая, похожа на булочку или пельмешек. Вырастет наверняка красавицей.
И не поймите меня неправильно. Я знаю, что способов воспитания много. Но он ведь просто загнобил еë! Иногда мы сидим, общаемся с девочкой, смотрим в окно и рассуждаем, выплывет ли оттуда какой-нибудь ëжик, а еë отец вдруг как подскочит, как начнëт ругаться и выгонит меня. Видите-ли, ëжиков не существует и чего мы вообще глупости распространяем. А я! Я так и вовсе бездельница невозможная, учу его дочь воображать лишнего. Нет уж, он такого не потерпит.
И приходится выметаться.
Но, на самом деле, всë не так плохо. Потому что иногда он наоборот очень добрый, помогает забраться на верхние полки, даëт поиграть в свой ноутбук. Сеть тут правда не ловит, на что я слышала миллиард жалоб, а ведь у него инвесторы и партнëры, ну как так, он точно будет ругаться с начальством.
- Цветик, а кем ты хочешь стать в будущем?
Девочка озирается на папу, непроизвольно закусывает губу, теребит рукава кофты. Какая она в этот момент сладкая, так бы и съела!
Отец оторвался от ноутбука, откинулся к стенке и внимательно посмотрел на дочку. Та заëрзала ещë сильнее.
- Не знаю. Как папа наверно.
Довольная улыбка, дочь чуть расслабляется, все выдыхают. Одну меня это напрягает и волнует: как папа? Носиться вечно с сетью, искать покупателей, втюхивать им что-то? Да разве Цветик мечтала об этом?
Я до сих пор помню наш разговор, когда еë отец вышел ругаться с проводницей. Девочка сначала смотрела на дверь, потом в окно, а затем вдруг улыбнулась с хитринкой, показала свои дырки в зубах.
- Люблю динозавров. Мне папа включал мультики и фильмы с ними.
Я в тот момент почувствовала себя самой счастливой, потому что это было секретное откровение, предназначавшееся только мне. Ведь лишь дети могут открыть тебе дверь в детство.
- Будешь изучать их?
Девочка кивнула.
- А какие твои любимые?
Она вновь заулыбалась и я, кажется, успела расплавиться от этого тихого смеха в щëчки.
- Трицератопс. Я думаю они самые добрые.
Клянусь, в тот момент я была готова найти для неë реального динозавра.
Правда, отец вернулся быстро и больше мы эту тему не затрагивали.
- Нет уж! – вспылила я внезапно, - нельзя Цветику работать как вы. Она отдельный человек и ей нравятся другие вещи. Прекратите навязывать ей свои стандарты жизни, у неë она другая!
Я слышала, как чуть слышно вскрикнула девочка. Мне показалось, что мужчина начал медленно распухать. Вот ещë секунду назад его тонкие руки стали раздаваться вширь и расти, ноги удлинились и налились мышцами, грудь из впалой превратилась в настоящий щит.
- Не надо, - прошептала Цветик со слезами в голосе, но никто еë не услышал.
- Я сам выберу, что лучше для моего ребëнка, - прогремел еë отец, наваливаясь на меня со всех сторон, вытягивая из кожи воздух.
В эту секунду я до странности оцепенела. Передо мной был не человек, а зверь, причëм мистический, сильный и кровожадный. Волосы на его теле превратились в шерсть, лицо исказилось в морду.
И я застыла. Превратилась в камень. Слëзы криком застряли в горле. Невозможная. Чудная. Нереальная правда жизни, горькая и едкая.
Запах псины из пасти зверя, едкая слюна с шипением разъедает кожаные сидения. Господи, как страшно. У меня больше нет сердца, оно не стучит, не двигается, кровь прилипла к венам. Я застыла, навечно в этом сером мареве, навечно в бестелесности. Всë зыбко, земля исчезла, есть только падение куда-то дальше, вглубь.
Может, потому мы и выбираем смерть в земле, чтобы не слышать этого свиста.
Очнулась я в своëм купе. Надо мной, всë такая же хмурая, возвышалась проводница. Простояв над моей душой ещë пару минут, с этим красноречивым молчанием, она ушла.
Туман и серо-бордовый плацкарт. Стерильные, но какие-то убитые сидения. Тоска по чему-то яркому, нормальному. По живому. Здесь всë приглушëнное, примятое к земле. Кошатница вся в чëрном и сером, рыжий кот скорее ржаво-песчаный, высушенный на солнце, которого здесь так не хватает. Цветик одета в тускло-розовую, цвета убитой розы, кофту.
Я сжала руку в кулак так сильно, что ногти впились в ладонь. Как выглядит нормальное небо? Господи, я не могу вспомнить обычных цветов. Закат, восход. На что это похоже? Такая, вроде, неважная мелочь, совершенная глупость. Но сейчас я бы всë в мире отдала, чтобы полюбоваться восходом.
Или, например, трава. Я точно помню, она была очень насыщенной и сочной. Всë кажется ярче под солнечными лучами. Но, кажется, даже мои мысли стали тусклыми.
Что, если я потеряла и другие воспоминания? Что тогда?
Меня охватила паника. Я просто сидела и перебирала воспоминания в голове, по слайдам. Вот мои родители, их редкие улыбки, всë больше – страх и гонка за чем-то несбыточным. Вот детский сад, обшарпанные, раскрашенные стены из серого кирпича, края которого стëрты вечными дождями или детскими ботинками.
Моя закрытость от других. Раньше было комфортно играть одной. Мир был огромным, а я – крошечной. Я наблюдала за насекомыми, некоторых – ела, из любопытства или ещë чего, придумывала фантастические сюжеты и проигрывала их в голове. Мне не нужны были актëры, я в главной роли – и этого достаточно.
Но всë не то. Воспоминания растворяются в дымке, а вместе с ними – и я сама. Останусь ли я тем же человеком, если моя память потухнет и притупятся чувства. Что, если я – это эмоции, энергия, излучаемая мной?
Стало страшно. Мне даже показалось, что мои пальцы истончаются и исчезают. На секунду я увидела своë сиденье откуда-то сверху, такое чистое и пустое. Поезд ехал всë дальше, за окном проплывали маяки, а проводница наконец перестала хмуриться, еë взгляд смягчился, на суровом лице расцвела полуулыбка.
Я подскочила, до сих пор неуверенная, что хочу сделать, надела шлëпки и пошла в противоположном от Коши направлении, туда, откуда обычно приходит проводница.
Глаз коснулся внезапный огонь и я даже зажмурилась, настолько это было ярко. А, прозрев, увидела симпатичного парня, смотрящего в окно. Непринуждëнная поза, спокойный, ровный взгляд, кудри, длинные худые ноги и алые, кричащие кроссовки.
- Привет, - сказала я неуверенно.
Незнакомец молчал. Он даже не повернул головы. Мне стало неловко, но уходить я не хотела. Что угодно, лишь бы не оставаться в том ужасающе-пустом купе, где мне нет места.
Я села напротив и начала рассматривать красивое лицо. «Как с картинки».
- Ты давно тут едешь? – Решилась я задать ещë один вопрос, но и этот остался без ответа.
Поэтому мы просто сидели и молчали. В какой-то момент я даже расслабилась. Может, он видится моему воспалëнному сознанию, а может – это ангел, решил забрать меня из этого жуткого места.
- Здравствуй, - произнëс парень и я вздрогнула, ошпаренная чужим голосом.
- Привет.
Повисло новое молчание. Незнакомец явно не собирался продолжать диалог. Ему будто было всë равно, есть перед ним кто-то или нет.
- Мне понравились твои кроссовки, - сказала я тихо.
Зачем я вообще сюда сунулась? Я здесь явно лишняя. Мне просто хочется… мне хочется чего-то другого. Совсем другого. Не могу понять чего.
Парень кивнул. Я хотела встать и убежать, но внезапно послышались шаркающие шаги, столь знакомые слуху. Проводница моет пол. Значит, сейчас вечер или утро, пять или одиннадцать.
Женщина грузно поставила ведро рядом, взялась за швабру и пророкотала: «Поднимите ноги».
Отчего мне так неловко? Будто нас за чем-то застукали. Я не должна быть рядом с кем-то столь красивым. Сразу же видно, что я лишь надоедаю, наседаю своим вниманием, своей странной, истерзанной любовью. Нет, нельзя так. Нужно уйти и как можно скорее. Лишь бы продержаться.
Закончив с мытьëм полов, проводница встала, отряхнула руки, посмотрела сначала на парня, затем на меня, а потом, обращаясь к незнакомцу, произнесла: «Плохой выбор».
Конечно плохой. Кто захочет видеться с такой, как я. Глупая.
Но… что-то во мне зашевелилось. Нечто забурлило внутри живота, разожгло печи и огненные языки начали терзать грудь. Мне стало жарко. В горле скопился внезапный ядовитый комок и мне его срочно нужно было выплюнуть.
- С чего плохой? Какое вы вообще имеете право? – Вырвалось внезапно из чужих уст на моëм лице. Контроль утерян, самолëт стремительно падает, просьба сохранять спокойствие.
- Прямое.
- Ты всего лишь обслуга. Всю жизнь обслуживала, а теперь считаешь, будто тебе все должны!
Внезапно прорезался голос. Звуковая волна на мгновение окрашивала мир в живые цвета. Приятно. Отчего я всë время разговаривала шëпотом?
- Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Ты ещë ребëнок. Этот вагон и всë, что внутри него принадлежит мне. Пока ты в нëм, ты – моя собственность. Прояви уважение, - она стукнула шваброй по полу так сильно, что на меня попало пару грязных капель.
Стало мерзко и неприятно. Руки затряслись. Надо было что-то сделать. Опять. Всë должно измениться.
Сначала – красное. Мне нужен цвет. Я быстро стащила кроссовки с парня и надела их на себя. Как влитые.
«Что ты делаешь?»
Не знаю. Я не знаю. Но он их не ценит. Ему плевать на мой дар, плевать на всë в мире.
Алые кроссовки, как и голос, меняли мир. Они окрашивали путь.
И я побежала. Сначала медленно, приноравливаясь. Оказалось, что тело имеет вес, что дыхание жжëт грудь, что вся я – здесь, в этой маленькой точке из костей и мышц.
Свет начал мелькать. Теперь я – это сосредоточение мира, центр, то, к чему всë стремиться и откуда выходит. Я перестала распыляться.
У Кошатницы темно. Кошки сгрудились над ней и пожирают еë плоть. Рыжий поедает глаза, серый – губы, рысь – что-то из развороченной грудной клетки. Откуда-то сверху шипит Маруся, еë неоновые глаза напоминают раскаленные угли, фонари в неизбежное.
- А ну отстаньте от неë!
Я пытаюсь отбиться от кошек, разгоняю их и вижу скелет, обтянутый кожей и волосами. Челюсть ходит ходуном, из горла рвутся хрипы: «Я так боюсь одиночества».
Что-то падает на голову, рвëт щëки и лоб. Безумная старая кляча! Я пытаюсь отшвырнуть еë, но та когтями цепляется в руки, оставляет вечные царапины. Наконец, мне удаëтся освободиться и я бегу дальше.
В вагоне почти нет света. Я бегу дальше, лицо и руки горят, что-то тëмное капает на пол. Мне нужно в конец. Почему этот вагон такой длинный?
Останавливаюсь мимо купе Цветика. Девочка лежит прямо, солдатиком, смотрит прямо, глаза белëсые, губы посинели. Меня бьëт мелкая дрожь.
- НЕТ!
Я падаю рядом, хватаю еë маленькие ручки, пытаюсь их отогреть. Маленький, невинный херувим.
- Что ты сделал?
Я нападаю на еë отца, но тот молчит и не реагирует, смотрит в тëмный экран, а на щеках – две солëные тонкие дорожки.
Нельзя здесь долго оставаться. Они и меня убьют. Надо бежать. Быстрее. Однажды это кончится. Должно кончиться.
Мелькают двери. Их хлопки напоминают крылья бабочек. Коридор сливается в единую нору или недра какого-то существа. Я бегу всë ниже и ниже. Крылья хлопают. Им не видно конца.
Красные кроссовки распаляются всë ярче и ярче. Мои ноги в огне, также, как и моя душа.
И внезапно – тупик. Самая тëмная точка, а вместе с тем – пик пути. Кабина машиниста.
Первое, что бросилось в глаза – это лобовое стекло, за которым не было привычного тумана. Была тьма, безграничная бурлящая, как из дëгтя. На панели – старые кнопки, поросшие паутиной и травой, заржавевшие рычаги. А по стенам, будто приклеенные, различные черепа животных и птиц, а где-то даже высушенные тела насекомых.
В кресле – скелет в форме, синяя фуражка съехала набок. Я подхожу ближе. Что-то в нëм проскальзывает совсем знакомое и родное, но что конкретно – непонятно.
Кости приходят в движения, дëргаются. Скелет улыбается.
- Убийца!
Настенные черепки гогочат, зубы сталкиваются, треск заполняет уши. Так хлëстко и едко.
- Как мне отсюда выбраться?
- А зачем ты пришла, дочка? Зачем забралась в такую глухомань?
- Потому что я больше не могла там находиться.
- А убила зачем? Для чего уничтожила Кошатницу и Цветика?
Кислород пузырями застревает в горле. Голова кружится.
- Это не я.
Новый взрыв гогота.
Я кидаюсь на какую-то стенку, рушу черепа, крошу их в пепел.
«Заткнитесь!»
- Ты, дочка. Всë ты.
Я начала искать спиной поверхность, на которую можно опереться. В голове гудит. Странные, дикие мысли рождает воображение. Разве могла?
- Все ты, - уже без тени улыбки говорит скелет.
- - Маргаритка, цветик мой, иди сюда, - большие, широкие руки обхватывают меня так легко, садят к себе на колени. Я вижу колючий подбородок, такой выпирающий, как скала.
Иногда папа становился очень добрым. Порой мне хочется обнять его так крепко, чтобы он осознал, как сильно я им дорожу, как сильно люблю, а значит – нельзя сдаваться, он просто не имеет на это права.
Мамы нет дома. И я просто прижимаюсь щекой к его груди, пытаясь слушать сердцебиение. Мне больше ничего и не надо.
- Папа. Мне тебя так не хватает.
- Но я же здесь.
- Сейчас – да. Это похоже на сон, но я не могу здесь спать. Здесь не существует снов.
- Ох милая, - и меня обнимают ещë крепче. Я не вижу лица, потому что боюсь увидеть мëртвые, слепые глаза.
- Пап.
- Что?
- Кажется, я сделала что-то очень плохое.
Я слышу, как он улыбается. Я это почувствовала. Он всегда улыбался так, будто и нет в мире никаких проблем, будто всë можно решить. Но, на самом деле… есть вещи, которые вернуть не получится.
- Я знаю, милая.
- Я не могу вспомнить, что конкретно.
- Я покажу.
Он ставит меня на землю, берëт за руку. Так тепло и покойно. Я знаю, что всë это – лишь часть декораций, представление, разыгранное специально для меня. Но хотя бы на секундочку, пока я ещë ребëнок, я же могу поверить, что это всë взаправду?
Мы приходим на могилу. Всë приглушëнное и убитое. Небо плачет вместе с вдовами.
- Это твоя? – Спрашиваю я тихо. Я так и не пришла к нему на могилу, за столько лет. А сейчас и жалеть нет смысла.
- Нет. Это твоя.
Прямоугольник земли с крестом, который не вызывает у меня никакого отклика. Неужели я – там? В двух или трëх метрах под нами? Я представляю себя в неестественной позе, скрюченной, с тонкими, отхилевшими руками. Процесс разложения уже начался, но что станется с мумией. Так странно. Так дико.
- Я думала, таких не хоронят.
- Времена изменились.
Рядом с могилой – молодая девушка в чëрном платке и пальто. Еë вид мне неприятен. Мне хочется отвернуться и не смотреть, иначе что-то внутри прорвëт.
- Кто это? – Не выдержав, я рассматриваю другие могилы, а после и вовсе утыкаюсь в руку отца.
- Не узнаешь?
Я заставляю себя всмотреться. Из-под платка выбиваются тëмные волосы. Лицо красивое, пухлые губы, светлые глаза, отдельные от всего остального. Такие же, как у Жени.
Догадка разбивает все стены. Я рвано вдыхаю, так, что кислород застревает в горле. Отчаянный, безумный стыд обрушивается на тело, дырявит к земле. Господи, как же плохо. Я хочу исчезнуть. Просто раствориться. Господи.
- Машка, - всхлип вырывается из меня вместе с соплями. Я стараюсь руками унять сердце, ноющее в груди. Как же больно.
Руки приобрели морщинистый вид. Кожа съëжилась и задряхлела. Я вернулась свои годы вновь.
- Как же ты так, цветик.
- Мне было одиноко. Совсем одна, без будущего, без мужа, страшная, уродливая старуха.
- Ради дочери.
Я взвыла. Это то, что я всегда боялась услышать. Дочь. Почему она должна становиться центром моей жизни? Разве с еë рождением я исчезла как человек или личность?
Мне просто нужно было сбежать. Что угодно, лишь бы заглушить мысли. А потом, в какой-то момент, стало всë равно. Есть я или нет – неважно. Физическая боль перестала существовать, осталась лишь звенящая пустота. Массивное пространство размером со вселенную, в котором я – единственный человек. Невозможно заполнить так много.
Я ушла, предчувствуя скорый конец. Сама призвала беду. Отправилась с подозрительным типом. А потом не вернулась.
Я подошла к дочери, встала позади неë. Такая высокая. Уже совсем не ребëнок. По моей вине.
- Прости меня.
Рука застыла над еë плечом. Я хотела прикоснуться к ней, обнять, поцеловать в макушку.
Я убрала руку и просто пожелала ей от всего сердца счастья. Моя маленькая девочка. Мой медвежонок.
Рука отца легла на моë левое плечо.
- Пойдëм. Нужно извиниться ещë перед одним человеком.
Я вновь держала его за руку. Ощущения были те же, просто идти стало труднее, взвыли хрупкие кости, обмелела кожа.
Коридор из пустоты. Я вдруг испугалась: что, если папа бросит меня прямо здесь, одну. Я буду бродить, кричать, просить помощи, но рядом никого не будет. Никто не услышит криков, потому что я сама выбрала одиночество. Мой выбор – отсутствие выбора.
Воздух начал выходить порционно. На самом деле мне не нужно было дышать, это дело привычки.
И наконец – дверь. Столь привычная и знакомая, с круглой ручкой и рисунками по низу. Это моя дверь.
Она просто висела в темноте, но сейчас это казалось обыденным.
Внутри – моя комната. Кровать у стенки, коричневый шкаф с уродливыми наклейками, широкий, специально под учëбу, стол. Я частенько залезала под него, отворачивалась к стенке и представляла, что это мой домик. Моя крепость. Особенно во время маминых истерик. После смерти отца она стала очень нервной. И новый мужчина совершенно не помогал.
Я села на кровать и рядом с ней начали появляться призраки: Кошатница, которая выглядела теперь гораздо лучше и солиднее. Почему я не замечала на ней моего лица? Цветик держала отца за руку. Я обрадовалась, увидев еë румяные щëки. Босой симпатичный парень. Дальше всех – проводница. В длинном тëмном платье.
- Прости, что терзала тебя, - я взяла руки Кошатницы в свои. Она улыбнулась. Такая прекрасная и спокойная. А теперь ещë и свободная.
Цветик подбежала и крепко обняла меня, поцеловала в щëку. У неë тоже моë лицо. Я рассмеялась.
Еë отец кивнул, я ответила тем же.
Затем подошла к парню, посмотрела ему прямо в глаза, до сих пор пустые и задумчивые. Он не видит меня и никогда не видел.
Однажды я полюбила кудрявого мальчика. Страдала по нему четыре года, совершенно не замечая, что мои слëзы никому не нужны. Не было смысла жертвовать собой, бежать по любому зову, отдаваться по принуждению. Ничему не было смысла. Я самолично отдала себя за бесценок, как какой-нибудь мусор.
- Я отпускаю тебя.
И парень растворился. Я посмотрела вниз: на мне до сих пор были красные кроссовки. Приятно.
Проводница молча смотрела на меня, впервые без пренебрежения. Я была чуть выше. Удивительно даже. Она всегда казалась мне очень высокой. Наверно, это с детства.
- Я люблю тебя, - вырвалось из моих уст.
Как странно. Но я действительно люблю еë. И Кошатницу, и Цветика. И даже еë отца. Люблю.
Она взяла меня под руку, повела к кровати, уложила, а затем поцеловала в лоб. Я всë смотрела в эти бархатные глаза и думала, насколько они красивы.
А затем я крепко заснула.