Семья, в которой я выросла, жила в поселке Ольгино. Мама, папа, моя сестра Оля, родители моего отца и я занимали две комнаты на втором этаже деревянного дома. Когда-то в этом доме жили мои прабабушка и прадедушка - Вера Васильевна и Владимир Александрович Петровы, со своими детьми: четверо сыновей и пять дочерей были их радостью и гордостью. Время шло. Не стало родителей; многие из детей, став взрослыми, уехали из Ольгино. Но моя бабушка, Мария Владимировна, прожила в нашем доме почти всю свою жизнь.
Однажды родители взяли нас с сестрой в лес за черникой. Черники в тот год было много, и домой мы принесли полные корзины. Вечером вся семья села перебирать урожай. Я насыпала горсть крупных ароматных ягод в тарелку и протянула бабушке:
- Возьми, бабушка, поешь!
- Спасибо, милая моя девочка, – она взяла несколько ягод.
- Почему ты так мало берешь? Смотри, сколько мы набрали: хватит и на варенье, и на компот, и просто так можно поесть. Обожаю чернику! – горсть за горстью я отправляла себе в рот ягоды.
Бабушка и дедушка почему-то улыбнулись друг другу.
- Что, Маша, больше не хочется? – спросил дедушка.
- Не поверишь: действительно, не хочется! Уж сколько лет прошло…
- О чем это вы? Разве ты не любишь чернику? Дедушка, и ты не любишь? А я, кажется, могу съесть целую корзину - да нельзя, мы ведь собирали на варенье.
- Кушай, кушай на здоровье! – бабушка ласково провела рукой по моим волосам. – А мы с дедушкой так наелись черникой во время войны, что на всю жизнь, наверное, хватит.
- Во время войны? Ведь здесь, в Ленинграде, была блокада…
- Мы с дедушкой были в те годы далеко отсюда, на Урале. Впрочем, это долгая история, а сейчас уже поздно; если тебе интересно, давай я тебе завтра все расскажу.
Утром следующего дня, наспех умывшись и позавтракав, я прибежала на кухню, где хлопотала бабушка.
- А-а, Наташенька! Какие новости ты мне принесла?
- Пока никаких, – улыбнулась я в ответ. – Я хочу узнать историю о войне и о ягодах. Помнишь, мы вчера говорили об этом? Ты ведь так мало о войне рассказываешь! Почему так?
- Почему? – вздохнула бабушка. – Сама не знаю; просто нет желания. Честно признаться, тяжело об этом времени вспоминать - непросто было тогда жить, очень непросто. Но всё это пройдено и пережито, и как-то не хочется мыслями туда возвращаться; надо стараться всегда думать о хорошем. Но если тебе интересно что-то, конечно, я тебе расскажу.
- Ты вчера сказала, что вы с дедушкой были на Урале во время войны. А как вы там оказались? Я думала, вы были здесь, в Ленинграде.
- Нет-нет, я была эвакуирована, и дедушка тоже. Еще до войны я устроилась работать в Институт механической обработки руды, а когда началась война, нашу организацию эвакуировали в Берёзовск – небольшой городок на Урале. Мы там с дедушкой и познакомились: он тоже работал в Механобре (так наш институт сокращенно назывался), но до эвакуации мы не были знакомы: организация была большая, а мы по служебным делам не пересекались. Познакомились, потому что в Березовске женский барак, в котором поселили меня, оказался рядом с тем мужским, в котором оказался дедушка. Условия были очень непростые: жили в деревянных холодных бараках, наспех сколоченных из досок, еды катастрофически не хватало. Дедушка там перенес дистрофию; я помню, как он падал в голодные обмороки, но каждым куском хлеба норовил подкормить меня. Настоящим спасением было то, что вокруг нашего городка были бескрайние леса, и в этих лесах было много черники, голубики, брусники, клюквы. Это было удивительно и очень красиво: огромные поляны красного, синего, бордового цвета! Я нигде и никогда больше такого не видела. На завтрак мы ели ягоды с кусочком хлеба, в обед нам давали кисель из ягод, вечером мы пили компот из ягод и заедали его горстями черники или брусники. Конечно, были и другие продукты: можно было достать немного хлеба, молока, картошки, но этого было так мало... Всё отправляли на фронт, в армию. Когда заканчивался рабочий день, сотрудники нашей организации шли в лес, нужно было набрать как можно больше черники, голубики, брусники: и себе на ужин и завтрак, и на зиму надо было насушить, и для посылок. Наш институт был эвакуирован из Ленинграда, и у многих моих сотрудников здесь, в условиях блокады, остались родственники. Мы приносили из леса урожай, расстилали на полу газеты, на газеты рассыпали все, что собрали, и сушили. Сушеные ягоды зашивали в полотняные мешки и отправляли почтой в Ленинград. Боже мой, сколько моих посылок пропало! Да и не только моих… Мне было так обидно всегда, когда мама в письме сообщала, что не получила очередную мою посылку: мы ведь собирали ягоды из последних сил.
- А куда же пропадали посылки? Почему они не всегда доходили? – не поняла я.
- Милая моя девочка, ну это ведь была еда! А ничего более ценного во время войны не было. Все письма, все посылки в условиях военного времени обязательно вскрывались на почте и проверялись. И тут всё зависело от сотрудника почты: честный человек убеждался в том, что в посылке сушеные ягоды или горсть сухарей, ставил штамп «Проверено» и отправлял ее дальше. Он понимал, как это нужно тому, кому это послано, особенно если в адресе получателя указан был блокадный Ленинград. А нечестный или просто слабый человек не мог совладать с собой и просто забирал содержимое пакета себе. Правда, я понимаю, что двигало этими людьми и не виню их: просто такое было время; каждый выживал, как мог. Честно или нечестно – это дело совести каждого, Бог всем судья. Я себя всегда успокаивала тем, что, возможно, какая-то из моих пропавших посылок спасла жизнь, пусть даже и не знакомому мне человеку. Кроме того, всякое могло случиться в пути: почту в Ленинград переправляли, в основном, самолетами или по Дороге Жизни. И самолет мог не долететь, и машина могла уйти под лёд на Ладожском озере…
Бабушка немного помолчала, словно перенеслась мыслями в маленький уральский городок Берёзовск, в то тяжелое время.
- Вот сейчас вспоминаю годы войны и удивляюсь: как мы справились? Много работали, а когда рабочий день заканчивался, ухаживали за своими огородами, на которых старались вырастить овощи; после этого бежали с корзинками и чашками в лес, возвращались, падали на свои сколоченные из досок кровати в бараках и спали несколько часов, а рано утром опять шли на работу. Ели практически одни ягоды: на завтрак, на обед, на ужин. И ведь так продолжалось каждый день, несколько лет подряд! У многих была дистрофия, свирепствовали тиф, дифтерия, туберкулез… Теперь ты понимаешь, почему нам с дедушкой не хочется черники? Не поверишь, но до сих пор, когда я вижу корзину с ягодами, мне становится как-то не по себе.
- Да, конечно, я все теперь понимаю, - тихо отозвалась я.
- Ты знаешь, я тогда часто думала о том, что многим людям еще тяжелее, чем мне, и это придавало мне сил. Здесь, в блокадном Ленинграде, осталась моя старенькая мама, она жила в нашем доме с моей старшей сестрой Люлей. А Люлиной дочке Наташе был всего год, когда началась война. Они втроем здесь и прожили всю войну, всю блокаду. Очень сложно было выкормить и спасти маленькую Наташу, но мои мама и сестра с этим справились. Конечно, им было проще, чем тем, кто жил в центре города: все-таки, здесь, в поселке, можно было развести огород на своем участке (правда, когда созревал урожай, приходилось не спать ночами по очереди и охранять его от воров). С дровами не возникало проблем: лес рядом, а в лесу можно было набрать хвороста. Собирали травы и обдирали кору с деревьев – из них заваривали чай. Еловые иголки тоже можно было раздобыть в лесу - хвоя спасала от цинги. И иногда чудом доходили до Ольгино мои посылки с ягодами; после войны мама утверждала, что эти посылки спасли им жизнь. В нашем доме некоторое время на втором этаже располагались солдаты, которые обслуживали зенитную установку, стоявшую на нынешнем футбольном поле. Мама рассказывала, что солдаты, глядя на маленькую Наташу, часто отдавали ей часть своего пайка. Но все равно, конечно, было очень тяжело. Люля продолжала работать учительницей физики в Ольгинской школе; школа работала в военные годы без перерывов. Муж Люли ушел на фронт и пропал без вести, и моя сестра сама воспитывала дочь. Она всю жизнь его ждала, я это знаю. Но так и не дождалась.
- Бабушка, а где же были во время войны другие твои братья и сестры? – спросила я. - Ведь в семье твоих родителей было девять детей!
- Война разбросала моих братьев и сестер по всей стране. Удивительно, но выжили почти все - все, кроме моей любимой младшей сестры Оли.
Она была только на год младше меня, и мы всё детство были особенно дружны; потерять Олю мне было очень тяжело. Но что поделать... Я всегда утешала себя мыслями о том, что кому-то было еще хуже, чем нам - случалось, что во время войны погибали целые семьи, и никого в живых не оставалось.
- Бабушка, а что случилось с Олей? Она тоже была на фронте?
- Нет, она погибла не на фронте. Оля работала в Институте абразивов, около Черной речки, в Новой Деревне. Был обычный рабочий день, и объявили очередную воздушную тревогу. Все побежали в бомбоубежище, но вдруг Оля вспомнила, что в суматохе на рабочем месте забыла сумочку с документами. Документы тогда носили с собой всегда, потому что в условиях военного времени паспорта проверяли часто: и на улицах, и в транспорте, и в проходной на работе. Лишиться документов в то время означало быть задержанной при первой же проверке. Оля решила вернуться за сумкой и побежала обратно. Ее начальник (говорили, что он был влюблен в мою сестру) ринулся за ней, чтобы вернуть ее в бомбоубежище, но как раз в тот момент, когда они оказались на лестнице, прямо на здание упала бомба. Погибли и моя сестра, и тот молодой человек. Вот так мы потеряли нашу Олю. Её похоронили на Серафимовском кладбище, но крест на могиле сделали деревянным, и во время блокады кто-то спилил его на дрова, поэтому могила потерялась. Какая чудная была девочка! Она писала стихи, вышивала, шила – в ней столько было талантов! Ей не было и тридцати лет, когда она погибла. Все мы горевали; мама очень страдала. Когда закончилась война и стали возвращаться один за другим в Ленинград мои братья и сестры, при встрече мы устраивали небольшой праздник: все собирались за столом, слушали рассказы того, кто вернулся, о том, как и где он провел военные годы, делились своими впечатлениями. И каждый раз вспоминали нашу Олю – единственную из нас, кто не дожил до победы.
- Представляю, какой это был праздник, когда кто-то возвращался домой с войны! – улыбнулась я. – И ваша мама, наверное, очень радовалась, встречая сына или дочь.
- Ну конечно! Она дождалась возвращения всех своих детей, ее не стало уже после войны, в 1947-м году. Ты знаешь, в ней был какой-то внутренний стержень, который не давал ей сломаться. Она точно задала себе цель: жить, во что бы то ни стало, пока не закончится война, пока не вернутся домой все дети. Я это чувствовала в ее письмах, хотя напрямую она никогда об этом не говорила. Этим внутренним стержнем, наверное, была любовь ко всем нам, к детям. Наша мама была удивительной женщиной… И ты знаешь, этот ее настрой передавался каким-то чудесным необъяснимым образом и нам. Как бы тяжело ни было мне, я заставляла себя не падать духом: ведь меня в Ленинграде ждала мама, я не могла подвести ее, как-то плохо поступив или покривив душой. На глазах нашего младшего брата Васи гибли и были покалечены десятки людей, многие лишались рассудка; он столько ужаса пережил, пройдя в пехоте до Будапешта, что нам даже представить себе это трудно. И он, вернувшись с войны, говорил, что выжить ему помог только внутренний настрой: он себе внушил, что никогда нельзя расслабляться, давать себе поблажек или начать жалеть себя. В каких бы условиях он ни был, Вася каждый день умывался, делал зарядку, следил за собой – это ему помогало держать себя в форме. Наш брат Олег рассказывал (он был летчиком на Северном фронте), как страшно ему бывало в воздушном бою с немцами; как часто ему хотелось развернуть самолет и улететь куда угодно, лишь бы там не было пулеметных очередей. Но он вспоминал маму, вспоминал всех нас, наш дом – и, преодолевая свой страх, продолжал вести бой. Мы все во время войны были далеко друг от друга, но нас словно связывала какая-то нить, мы были звеньями одной цепи. И каждый из нас мечтал об одном: чтобы быстрее закончилась война, и чтобы все смогли вернуться домой.
Бабушка на минуту задумалась, а потом сказала:
- Тяжело было в то время, что и говорить. Война, пожалуй, самое страшное, что может быть. В мирное время все проблемы – это суета, хлопоты - не более того. Это надо понимать; надо уметь наслаждаться жизнью, если она протекает тогда, когда нет войны. Жаль, что мне, моим братьям и сестрам пришлось пройти через весь тот ужас, но радует то, что наши дети и внуки, и все следующие поколения, надеюсь, будут жить в мирное время. Война – это ужасно, поверь мне, моя милая девочка. И запомни мои слова на всю жизнь.
… Я часто бываю около нашего дома. Уже нет, конечно, ни моей бабушки, ни ее братьев и сестер, и в нашем доме давно живут другие люди. Иногда я стою около забора, и мне представляется военное время; почтальон, который стучит в дверь, держа в руках бумажные треугольники - письма, пришедшие с разных концов страны по адресу "Ольгино. Вокзальная, 13" - и посылки с сушеными ягодами из далекого Берёзовска.
…………………………………………………………………………………
Когда я писала этот рассказ, выяснилось, что уцелела та самая сумка, за которой решила вернуться во время бомбежки сестра моей бабушки Ольга. Ее сотрудники вернули эту сумку семье Петровых, когда она была найдена под руинами здания. Документы и тетради со стихами – вот что сохранилось до наших дней. Несколько дней назад моя тетя - та самая, которая маленькой девочкой пережила блокаду в нашем доме (сумка всю жизнь хранилась у нее) - передала мне эти тетради со стихами. Вы можете себе представить, что я испытывала, когда аккуратно переворачивала пожелтевшие страницы и читала те строки…