Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятья. И в этот момент нам преграждает путь поднявшаяся из моря высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты, человеческая фигура в саване. И кожа ее белее белого.
Эдгар По. Приключения Артура Гордона Пима.
Я смотрю на купчиху уже давно. На ее небесные глаза, алебастровую кожу, подобранные губки. Смотрю и думаю, что это картина о вожделении. О вожделении не умозрительном, а вполне себе реализуемом, даже реализованном. Купчиха — жена купца, однако на этой картине изображено все что угодно только не тот, кто отдал этой женщине руку, сердце, деньги и даже наименование. Купец вытеснен за рамку сознания, а, значит, перед нами картина адюльтера.
Знаков тому несколько. Первая бросающаяся в глаза — кошка. Её предательски-рыжий окрас, настойчивая ласка и более всего откляченный зад. Это рыжий бес-искуситель, хотя кто тут искуситель ещё вопрос. От хозяйки исходит пурпурно-синяя волна любви, чтобы почувствовать которую, не обязательно быть зверем. Улика вторая, она же центральный символ картины — взрезанный арбуз. Вид этой астраханской ягоды, нарезанной так, что трудно избавиться от сравнений со смоквой, откровенен до неприличия. К слову о смокве. Всякий, кто видел созревший плод этой ягоды, не будет задаваться вопросом, почему именно она стала библейским символом грехопадения и в то же время служит прикрытием для наготы. Однажды увидев в недрах смоковницы сокровенные складки, древние более не избавились от этого наваждения. Астраханская тыквина справляется с этой ролью не хуже греческой смоковницы.
Но довольно о символах — в них можно прочитать что угодно. Пора выложить на стол главную — и неубиваемую — улику. Борис Михайлович избавил нас от разночтений, явно указав на соучастника адюльтера. Он не заметен на первый взгляд, как и положено любовнику знатной барышни: в противовес коту-искусителю этот ангел-хранитель помещён за правым плечом нашей купчихи. Разумеется, это конюх, ведущий ретивую кобылку — такую же белую, холёную и разнузданную. Купчиха, котик, конюх — все как в лучших домах. Эта пастораль тем и отлична от трагических грехопадений в духе Катерины Измайловой, что здесь все в порядке вещей. Это адюльтер на голубом глазу. И эта синь органична, как гжель в серванте обывателя, она прекрасно рифмуется с роскошным платьем, с сервизом и соседским забором, а вслед — с крышами храмов и самим небом. Не нами заведен такой порядок вещей, не нам и нарушать. Такова спокон веку траектория жизни русских купчих: Кухня — Колокольня — Кровать. Это те же бюргерские три К, с одним отличием: пока детей нет, их заменяет кровать. Кустодиев органично вписывает эту маленькую трагедию со счастливым концом в окружающий пейзаж. Гром не грянул, небо розово и воздушно, маковки белы и невинны, соседки в унисон пьют чай и косятся на своих конюхов. Ветка дуба цементирует эту мизансцену, оправдывая её как законный реванш микроматриархата в макропатриархате.
Купчиха конечно хороша. Позировала для неё Галина Адеркас. В Астрахани Галя Адеркас была соседкой Кустодиевых по дому, в студию девушку привела (хо-хо!) жена художника, приметив колоритную модель. Тогда Адеркас была совсем молода: студентка-первокурсница медицинского факультета. На набросках к картине ее фигура выглядит куда тоньше и не столь внушительно. Но для Кустодиева купеческий быт неотделим от буйства: красок, страстей, плоти. Таковы его «Красавица» и «Русская Венера». Такова в общем и «Купальщица» — тоже написанная с Адеркас. Заметим: наша натурщица отнюдь не из купчих. Адеркас — натуральная баронесса из рода, ведущего свою историю от ливонского рыцарей. Одна из баронесс фон Адеркас даже была воспитательницей Анны Леопольдовны и способствовала ее любовной связи с польским посланником, за что и была разжалована.
Нашу «галю» уволить нельзя, она сама — невольница. Раба любви. Разве можно, скажите, таким плечам и таким пальчикам пропадать по целым дням. Я не сопровождаю вопросительным знаком этот риторический вопрос — его ставит своим хвостом рыжий кот. Скучать было профессией провинциальных душечек, но наша купчиха не скучает, ее рушник вышит. Об этом живо свидетельствуют свежие райские фрукты, шатры балаганов на вольном горизонте и вздернутые как крылья чайки брови. Взгляд купчихи устремлен налево, за границы картины — в ту чудо-страну с дубом у лукоморья, откуда пришёл наперсник-кот. Идет направо песнь заводит, налево — сказку говорит. Известно шутливое мнемоническое правило: как запомнить, куда идет ученый кот, когда говорит сказку? Конечно, налево! Именно походы налево сопровождаются стыдливыми «сказками».
Обратим внимание на нож в блюде с арбузом. Его положение свидетельствует, что за купчихой бережно и искусно ухаживают. Чужие умелые руки принесли и нарезали ей этот арбуз. И те же руки нарезали для неё кекс. Это руки прислуживающие красоте, они не видны, но ощутимы как и руки живописца. Невиноватая я, он сам пришёл! Красного дерева парапет очерчивает границу дома: вот семейный очаг в лице самовара (от которого, к слову, открещивались старообрядцы, не без оснований считая его пузом дьявола), вот кошка на границе (кошки это кошки, они живут во всех слоях сумрака), а за оградкой — иной мир. Вот Бог, а вот порог. Оградка эта условна, как платье кинодивы: сквозь её прутья, как сквозь пальцы, просвечивает нехитрый досуг нашей героини, его вторая и третья К. НА картине есть позолота, но нет клетки: наша героиня — птичка окольцованная, но вольная.
Куда более внушительна сама хозяйка — кровь, что называется, с молоком. Кровь и молоко, эти два ингредиента нашей сдобной героини видны и в сервировке стола — в виде арбуза и сливочек к чаю, обязательных символов причастия к купеческой жизни. Наша героиня берет от жизни все — снимает сливки с подкупающей грацией. Молоко, заметьте, цельное, но сгущенное, ибо просахарено оно не хуже того кекса и того арбуза. Девочка созрела, нажми — брызнет сок. Художник даже показал, куда нажимать — заветная точка G изображена в самом центре, как пуп витрувианского человека. G разумеется от слова Gemma, и эта Гемма — гвоздь композиции. На нее намотан нерв картины, но чуть разойдись булавка — купчиха будет разоблачена, и нашему взору предстанет белизна, нестерпимая для глаз простого смертного.
Вожделеть значит иметь чувственное, плотское влечение. Именно так, плотски, влечет Кустодиева былая разудалая жизнь. «Купчиха» написана в 1918-м, по старой, что называется, памяти — на обломках былой роскоши, когда стало понятно, что той России не вернуть, как и ушедшей вместе с ней молодости. (Примерно так же плотски ностальгирует о России молодой в своих «Тенистых аллеях» Бунин). Как видно, Кустодиев не изменял свои своим любимым сюжетам и после революции: для человека, прикованного к инвалидному креслу, это стало формой эскапизма. Его модель никуда не торопится и ничего не бежит, она на своём месте. Напротив, к ней на поклон бредет всякая божья тварь: друг-кот, художник и поэт. Даже дуб тянет к ней свою зеленую руку, желая коснуться этой незыблемой царственности, которой в отличие от императорских домов не страшна никакая революция. Так — с трёх пальцев — пить чай это ли не своего рода купеческое троеперстие? У того же Кустодиева есть «Солдатская Мадонна». Перед нами — Мадонна купеческая. Как Чехов писал душечку без какой-либо иронии, в восхищении описывая квинтэссенцию женскости, так Кустодиев преклоняется перед своей героиней — души не чает. В душе художника нет раздора — перед ним прекраснейшая богиня, которой он без сомнений отдает даже не одно, а три яблока. Он у ее ног — примерно там, на уровне коленей, где на скатерти выведено имя автора. Душечку принято считать сатирой, меж тем Чехов описал главный, пожалуй, женский архетип. Пусть вас не смущает уменьшительная ласкательность — в Душечке живет мировая душа женщины. Природа как всякая женщина не терпит пустоты, она требует, чтобы ее заполняли. «Свято место пусто не бывает» — таков девиз чеховской Душечки. Но это и девиз...
Тссс! Не будем срывать все покровы. Строки, вынесенные в эпиграф, это финальные слова «Приключений Артура Гордона Пима». По не открыл нам секрета своей Женщины в белом. Депозитум кустоди на латыни — «храни порученное тебе». Борис Михайлович, конечно, тоже сохранит этот секрет, ибо какой адюльтер без секретов.