Думал писать, не писать. Так этот день затаскали; что ни скажи, всё неловко.
Но всё-таки скажу. Ну а когда ещё, если не сегодня.
Я люблю чистить обувь. Не то чтобы я прямо фанател, но иногда приятно. Стою на коленках и натираю какие-нибудь сапоги или туфли или, допустим, кроссовки. Это успокаивает, помогает временно упорядочить внутренний хаос, как говорят психологи.
Склонность к чистке обуви у меня семейная. И всё по мужской линии. Предупреждаю, сейчас начнётся про дедушку и про войну, от которой в эти дни уже тошно, но мне эта история не даёт покоя, поэтому я всё-таки дорасскажу.
Один мой дедушка оказался в лагере для военнопленных. И там у него товарищ начал помирать от дизентерии. Смекты нет, угля нет, энтеросгеля нет, но есть мой дедушка. В советской литре его бы назвали смекалистым. И вот этот смекалистый красноармеец решил больного спасти. Не уверен, что из человеколюбия, по-моему, деда просто любил движуху. Впрочем, как знать.
А где в лагере лекарства?
Правильно, на помойке.
Несанкционированные экспедиции на помойку карались смертью, даже табличка соответствующая висела. Деда решил рискнуть и его конечно поймали.
Кто поймал?
Как в дурацком фильме про фашистов. Овчарка поймала. По кличке Альма.
Чья овчарка?
Разумеется, лагерного коменданта. Его незадолго до этого прислали с русского фронта и он был лютым.
Не с пленными, а с лагерными охранниками, которых, видимо, считал, тыловыми упырями. Но закон есть закон, раз Альма цапнула кого за шинель, значит коммунист, а коммунистов следует стрелять. С этим и теперь некоторые согласятся, а тогда и вовсе был ажиотаж.
Исходя из сбивчивых рассказов моего предка, которыми он делился исключительно в состоянии сильного алкогольного опьянения, мизансцена составилась следующая: он/мой дедуля, успевший схватить куриную кость, Альма, вцепившаяся в его шинель и красавец-фашист весь такой в чёрном и с пистолетом в руке. Фашисты же все непременно в чёрном и непременно хороши собой, настоящие трагические злодеи. Тем более, фронтовик. За спиной Москва и Сталинград. Под горлом железный крест.
И вот этот славный фашистский фронтовик навёл уже свой «вальтер» на моего предка, а мой предок взял и встал на колени.
Красноармеец, пускай пленный, встал на колени перед фашистской сволочью и свободной полой шинели, той, которую Альма не зацапала, вражеский сапог принялся тереть.
Сапог и без того сверкал, но всё же.
И вот он трёт и приговаривает, мол это я не для себя, а для фронтового товарища кость стащил.
У него живот, я кость сожгу, получу уголь и углём товарища вылечу.
Потом деда говорил, что встал на колени даже не от страха смерти в целом, хотя, и от этого тоже, а потому что не хотелось схлопотать пулю в лицо.
Некомфортно как-то.
В затылок пулю получать привычнее.
А по-немецки он уже знал немного, потому и объяснял про фронтового товарища.
Последнее, кстати, было ложью, помирал не фронтовой товарищ, а просто сосед по нарам.
И вот он трёт фашистский сапог и бубнит:
«Камрад, камрад помирает, камраду косточку несу».
И удивительное дело: комендант пистолет обратно в кобуру спрятал, Альме велел «отставить» и предка моего отпустил.
Нацистских партайгеноссе он ненавидел, а боевую дружбу уважал.
Даже лекарство потом дал. И буханку.
Только не знаю, удалось ли дедуле парня того выходить. Про это он не рассказал.
В общем, когда я, стоя на коленях, натираю ботинки, там, или сапоги, или кроссовки, когда успокаиваю таким образом расшатанные нервы, то невольно вспоминаю эту историю. Такая у меня реальность, о которой и говорить-то неловко, а хочется. Ну а когда ещё, если не сегодня.
С Праздником.