Шла весна 95 -го. Я работала в газете, замахнулась на целый разворот, на большой материал к 50-летию Великой Отечественной войны. И не успевала, и не укладывалась в сроки, решила отложить текст на пять лет, до следующей юбилейной даты.
– А следующего юбилея может и не быть, – сказал редактор. – Вообще, 9 мая может не быть. Всё идёт к тому, очень на то похоже.
Это сегодня его слова звучат, как гром среди ясного неба, и кажутся дикими, кощунственными, невероятными. А тогда на экранах и страницах газет всё смелее рассуждали, что Советский Союз ничем не лучше фашистской Германии, наших солдат сравнивали с гитлеровцами. Помилуйте, говорили, какой праздник, какой парад? Впору каяться и голову пеплом посыпать.
***
Для меня утро 9 мая начиналось с того, что я звонила в деревню дяде Ване. Поздравляла его, желала, чтобы таких майских дней победы было ещё много-много в его жизни. И чтобы раны не болели, и дышалось легко: у него были проблемы с ранеными лёгкими. И чтобы любимый белый шиповник буйно цвел под его окошком. Представляла, как он выпьет свои фронтовые сто грамм и сядет на лавочку, и проходящие мимо односельчане будут кланяться.
Хотя и в то время хватало злых и неумных людей. Завидовали тому, например, что дядя Ваня, как инвалид войны, ездил лечиться в Алушту, в санаторий «Ветеран». И тому, что ему бесплатно, как фронтовику, выделили маленькую машинку «Окушку".
Благоустроенных городских квартир тогда участникам Великой Отечественной не давали. Вернее, давали тем, кто был более настойчивый, горластый: выбивал по 5-8 квартир, обеспечивал всю родню. Дядя Ваня к таковым не относился.
Нередко можно было в перестройку услышать в очереди: «Мущина, не тычьте, не тычьте своей корочкой. Гос-споди, чем дальше от войны, тем их больше плодится».
Или кто-нибудь, разворачивая праздничный номер, с зевком ронял:
- А, мура, читать нечего. Ветеранами всё забито. Скукота.
И кто-нибудь поддакивал торопливо:
- Не говорите. В тылу писарями-обозниками всю войну отсидели.
Дядя Ваня служил артиллеристом на передовой.
***
Помню, как приезжала в деревню к дяде Ване. Он удручённо махал рукой:
– К чему? Кому это нынче надо? Развал в стране.
Настроение у него было подавленное, горестно-недоумевающее.
Приносили свежие газеты. Дядя Ваня садился в продавленное кресло, водружал на нос старенькие очки. От корки до корки перечитывал «прессу», хотя мало там находил для себя утешительного.
Но какой же он был сухонький, маленький в этом кресле! А тот прежний дядя Ваня из детства был большой, пузатый балагур и весельчак. Тот самый, про которого песню сочинили:
Дядя Ваня, хороший и пригожий,
Дядя Ваня, всех юношей моложе.
Дядя Ваня, чудесный наш толстяк…
К нему мы детьми обожали ездить в гости. Выпив водочки, разрумянившись, пел он любимую песню о том, как много девушек хороших, как много ласковых имён, но лишь одно из них тревожит… При этом не сводил лукавых глаз с супруги своей Катерины Петровны, маминой сестры. «Сеердце! Тебе не хочется покооя! Сеердце, как хорошо на свете жиить!»
Когда я к нему приезжала, беспокойное его сердце уже давненько пошаливало. И, чтобы он меня услышал, приходилось кричать громко, в самое ухо. И Катерина Петровна уже лежала под кустиком белого шиповника на сельском кладбище.
***
У дяди Вани была фотография, которую он называл «интернациональной». На ней, плечом к плечу: украинец – командир батареи Анисий Степанович Тур (город Залещики, Западная Украина). Русский – командир орудия Василий Данилович Лащонов и удмурт – наводчик Иван Афанасьевич Ельцов. Дядя Ваня.
Была ещё тугая пачечка писем, пополнявшаяся с каждым годом. Это дружное фронтовое трио чудом воссоединилось после сорока шести послевоенных лет. Переписывалось, подтрунивало над своими болячками:
«Поставил здоровье на поточный ремонт».
«А ты уже на капитальный? Давай, Василь, держись за жизнь!»
В августе 91-го Василий Лащонов перестал держаться за жизнь. Спустя семь лет остановилось сердце и Анисия Тура.
По просьбе дяди Вани я вслух перечитывала письма. Ну, о чём, кроме всего прочего, могли писать однополчане, орденоносцы, победители в великой войне?
«Сахарный песок по талонам1, 5 килограмма в месяц… Получил мясо, в ветеранском наборе майонез, горошек…Рынок за сто метров, и можно купить даже свежую рыбу». Это из 1988 года.
А это декабрь 89-го, из Украины:
«У нас очень много недовольных людей. Многие требуют невероятное: поставить памятник Степану Бандере. Требуют заменить Красное Знамя на жёлто-синее петлюровское, серп и молот на трезуб…»
Эй, Анисий Степанович, невероятное-то давно стало очень даже вероятным.
«И всё это, – строго продолжал Тур, – требует от нас, ветеранов, много усилий и разъяснительной работы среди населения. Что мы и делаем».
Дорогие, наивные старички – такие трогательные в своём беспомощном желании приостановить неумолимое колесо истории своими слабыми худыми руками! Десятки, сотни лет это колесо равнодушно катит по человеческим судьбам, перемалывая их в порошок. И кто-то так же взывал к разуму, к памяти, к святыням.
А вот уже из девяностых годов – не письмо, а исполненный отчаяния вскрик: «Что творится в стране! Очень гнетёт душу, и больно за всё прожитое». Эх, фронтовики, видели бы вы, во что превратится страна в двухтысячные... И Гитлера не понадобилось.
– Ладно, дядя Ваня, рассказывай дальше.
Он работал сельским учителем в Пермской области, когда началась война. Не смогла я описать ту войну, которую прошёл дядя Ваня до Витебска, до сорок четвёртого, из которого вышел со многими тяжёлыми ранениями и наградами. Сколько ни старалась воспроизвести его рассказы, получалось старательное хронологическое изложение событий плюс моя фантазия.
На фронт дяде Ване писали его ученики. В письме запомнилась детская загадка тех лет: "А знаете, почему Гитлер, Геббельс, Гиммлер, Геринг - все на букву "Г"? Потому что они ГАДЫ!"
***
Залечив раны, дядя Ваня снова учительствовал И, пока ноги ходили, был бессменным пропагандистом.
Он говорил: «Человек – высший разум».
А ему говорили: «Нет, человек – животное. Выживает не умный и добрый, а хитрый и жестокий. Выживает сильнейший».
Он говорил: «Взять не заработанное – значит украсть».
А ему говорили: «Дураки, что не крадёте. И слова такого нет: воровство. Есть: предприимчивость».
Он рубил ладонью воздух: «Не место красит человека, а человек – место. Каждому – по труду».
В ответ бойко парировали: «Вы к чему призываете: назад в совок, к уравниловке? Равенство-братство-справедливость? Забудьте, дорогой товарищ».
Он говорил: «Все народы – братья».
А тогда, в девяностые, с одной стороны тыкали пальцем: «Оккупанты, империалисты!»
С другой же вопили: «Русский, протри глаза! Ох, и пожировали нацокраины за твой счёт!»
Особенно больно ранили его сердце заполонившие тогдашние газеты объявления: «Продам-куплю ордена и медали ВОВ».
– Ну что же, – говорил он, – давайте пойдём дальше. «Куплю совесть. Недорого». «Предлагаю по сходной цене душу». «Отдам в хорошие руки престарелую мать».
***
Вот и всё. Дядя Ваня снимает очки с перевязанной дужкой, тщательно укладывает фотографии в альбом, письма в папку… Маленький, сухой, утонувший в своём старом кресле. Бьющее из деревенского окошка красное закатное солнце освещает трогательно, по-детски дыбом торчавшие над головой остатки взъерошенного светлого пуха – как прозрачное сияние, как нимб.
Дядя Ваня Ельцов перестал держаться за жизнь семнадцать лет назад. Умер он легко, ночью во сне. Вечером сам сходил в баню, попарился, переоделся в чистое. Как боец перед последним решающим боем.