Отрывок из третьей, не совсем художественной части моего романа "1916/Война и Мир".
Серебряный век русской поэзии закончился.
— Кто бы мог подумать, что посмертно Гумилёв так прославится? — невесело шутили оставшиеся в живых. Вспоминали, что Блок целиком отвергал Гумилёва, а Гумилёв целиком отвергал Бунина. Гумилёва большевики расстреляли, Блока свели в могилу, Бунина изгнали за границу...
С Мандельштамом встретился Маяковский как-то в магазине. На ходу толком и не поговорили — так, поприветствовали друг друга и разошлись. Иначе мог бы Ося припомнить Володе свои стихи, да и пожурить.
Сегодня дурной день:
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень —
Мрачней гробовых плит.
В девятьсот двенадцатом году Маяковский говорил Бурлюку о завораживающем ритме этих строк. И заворожён, видно, был настолько, что несколько лет спустя написал «Наш марш»:
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан...
Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша — медь литавр.
Бой и медь литавр — это, конечно, Маяковский. Но ритм откровенно дёрнут у Мандельштама, а бог и бег — у Хлебникова, из книжки «Учитель и ученик», из экспериментов с падежами, как лес и лысина. Так что Виктор-Велимир при случае тоже мог бы оконфузить Володю несколькими вопросами, но — тихо угас в деревне.
Мандельштам честно пытался творить в стране, где бог судил ему родиться. Не получалось. Пять лет — до 1930 года — вообще не писал стихов, перешёл на прозу, а возвращение к поэзии стало началом конца. В 1933-м его — не вора, не убийцу, не насильника! — отправили на поселение.
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, —
Там помянут кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Таких откровений и тем более таких карикатур большевики не прощали.
В ссылке последователь Тютчева пробовал говорить на языке улицы, четыре года блудил мутными пустыми рифмами и подхалимскими очерками про совхоз. Друзьям признавался в письмах: «Я гадок себе».
Мандельштаму хватило мужества снова взяться за стихи — всего на год. Второй арест стал последним. Коронки мечтательному золотозубу <прозвище О.М. в дружеском кругу> выдрали урки. Путь его лежал в бескрайние владения ГУЛАГа на Дальнем Востоке, но всё кончилось раньше. В последние дни декабря 1938 года Осип Эмильевич Мандельштам умер от сердечного приступа и общего истощения в пересыльном лагере с чудовищным — не только для поэтического уха — названием Владперпункт.
Постановление об аресте Мандельштама подписал Яков Агранов, заместитель председателя ОГПУ. Тот, на ком кровь Николая Гумилёва. Тот, кто повинен в гибели Николая Клюева, — поэта, которого вместе с Есениным устраивал в санитары Григорий Распутин. Яков Агранов, милый Яня — приятель и сосед Бриков и Маяковского, любовник Лили Брик, подаривший Маяковскому роковой браунинг.
На снимке 1938 года книга учёта заключённых, отконвоированных эшелонными конвоями 236‑го полка конвойных войск НКВД СССР. Между "Магид Эйзер Маркович, 1914, адм.‑хоз. раб., пров. деят." и "Мастеров Николай Иванов., 1882, сборщ., к.‑р. деят." запись: "Мандельштам Осип Эмильевич, 1891, писатель, к.‑р. деят." (находка Павла Нерлера в Российском государственном военном архиве; фото Вадима Бродского).
Контрреволюционная деятельность. Вот так-то. Мандельштам умер 27.12.1938, однако свидетельство о смерти составили только через полгода, когда сошёл снег и на пересылке разобрали, наконец, штабеля трупов минувшей зимы.
ССЫЛКА "О стосемилетке"
ССЫЛКА "О свободе"