Этой осенью Антонина собралась помирать. Уж больно тоскливо ей жилось в последнее время — совсем одна. И поговорить-то, кроме кота, особо не с кем. Разве что с соседкой бабкой Лидой, когда ту не «трепало» давление.
Тониной матери, Анны Ивановны, не стало пять лет назад, а мужа женщина так и не дождалась. Были, правда, еще сестры, жившие на севере, и брат, поселившийся в соседнем поселке, но с ними Антонина разругалась на похоронах матери, и видеть их не желала.
— Я свой век отжила. Как-никак седьмой десяток пошел, — утирая слезы, пожаловалась однажды Тоня соседке бабке Лиде. — Счастья не нажила, деток нету, значит, судьба моя такая. Видать, пришло мне время помирать. Ты уж тогда похорони меня по-человечески, баб Лид.
— Ишь чаво удумала, дура глумная! — ругала одинокую Антонину девяностолетняя сухая старуха, постукивая костылем. — Молодая ишо помирать! Жави, окаянная! Радуйси!
— Тебе хорошо, баб Лид! — голосила Тоня. — У тебя сын есть. А я одна! Как перст!
— Мужука табе надо! — заключила старуха. — Вот тады усё сложится.
На это Антонина только отмахнулась:
— Да на что мне этот мужик нужен?! Трусы его с носками стирать! Скажешь тоже!
Мысль о приближающейся смерти и достойных похоронах гуляла в Тонькиной голове уже которую неделю. И однажды она решила: пора готовиться!
Подготовку к собственной смерти женщина начала основательно. «Смертное» решила покупать городе, заранее продумав все детали своего «последнего наряда». Нашла красивый розовый костюм, белые туфли-лодочки и шифоновый шарфик с серебряной нитью. Дома нарядилась, подкрасила губы и, глянув на себя в зеркало, ахнула: в отражении была незнакомая ей женщина.
Антонина разглядывала «незнакомку» довольно долго. Никогда прежде такой красивой Тоня себя не видела. От досады женщина расплакалась.
А в голове пронеслось: «Может и права бабка Лида насчет мужика-то?».
Тоня родилась в Липецкой области. Когда ей не было и года, мать с батей переехали на Орловщину, к родителям отца.
Отец-фронтовик, которому жена годилась почти в дочери, работал сторожем в местном магазине. Мать была дояркой.
Жили бедно, но дружно и весело. Держали корову, власть давала землю. Поэтому картошка с молоком и горбушкой хлеба были основной, но отнюдь не надоедающей едой.
Отец, потерявший на войне палец, любил играть на гармошке. Получалось у него не ахти, но маленькая Тоня с сестрами и братом с удовольствием подпевали бате, поедая из бумажного кулька дешевые конфеты, купленные отцом с получки. И на душе у всех было радостно.
Антонину заставляли работать наравне со взрослыми. Девочка была старшей, и родители считали, что она должна быть мамкой и нянькой для меньших ребятишек.
— И шо ж ты у нас такая страшная, Тонькя?! — любила причитать отцова мать, баба Мотя, театрально пуская слезу. — Такую дохлую и конопатую и замуж не возьмуть! Даже пошшупать у табе нечего!
Девушка и не спорила. Но даже зная, что далеко не красавица, Тоня, смиренно выполняя любую работу, мечтала о счастливом замужестве.
В детстве местные ребятишки прозвали Тоньку Крысой. Поначалу девочка обижалась, плакала, но поняв, что изменить ничего не может, приняла это как данность.
Так Антонина и жила — тихо и безропотно. Вся ее жизнь прошла в тяжелой работе.
После восьмилетки поступила в кулинарное училище, но окончить его не пришлось. Денег в семье не хватало, и девушка по настоянию родителей была вынуждена пойти на вредное производство в Орле, где самоотверженно проработала всю жизнь, получив в придачу к пенсии кучу болезней. А когда Антонине вручили пенсионное удостоверение, плюнула на все, сдала комнату в общежитии квартирантам и уехала к матери в деревню.
За всю жизнь добрых слов Тоня почти не слышала. Девчонки дружили с ней из-за того, что на Тонькином фоне выглядели королевами, а парни сторонились ее, потому что стеснялись встречаться со страшненькой и тощей.
Впрочем, когда Антонине шел двадцать второй годок к ней стал кадриться Ленька, работавший с ней в одном цехе. Они встречались украдкой в обед и вечерами.
Ленька пел девушке песни, говорил слова любви и обещал жениться. За тем, как кудрявый парень провожал Тоню домой, с интересом наблюдало все заводское общежитие.
Ленькина любовь длилась примерно два месяца. После очередной получки он пропал.
Антонина не находила себе места, расспрашивала о нем знакомых, но те с усмешкой отвечали, что с Ленькой все хорошо.
Мол, жди, скоро объявится. А позже выяснилось, что с Тоней парень встречался на спор. Спорил на ящик водки.
… В деревне к моложавой Антонине относились с любопытством и недоверием. В отличие от местных баб она никогда не сплетничала, предпочитая перемыванию костей работу на огороде или вязание. А еще Тоня была поклонницей чистоты. Она постоянно что-то мыла, чистила и мела.
Местные бабы Антонину прозвали Прынцессой. Они почему-то считали ее гордячкой, хотя оснований для этого не было. Каждая из баб в душе завидовала тому, что в отличие от них, давно располневших и неухоженных, шестидесятилетняя Прынцесса смогла сохранить осиную талию и красивые волосы. И в то же время каждая из женщин боялась, что именно ее мужик уйдет к Тоньке. «Ну и что, что страшная! Зато одинокая и вон, какая фигуристая!» — цыкала еле передвигавшаяся и вечно с засаленным пузом мать-героиня Любаня.
… Почти всю ночь Антонина не спала. За окном ворчало ненастье, а на душе была тяжесть. На женщину нахлынули воспоминания. Вспоминала нищее, но доброе детство, родителей и бестолковую молодость. Но больше всего одолевали мысли о сумеречном будущем.
Проплакав всю ночь, утром Антонина собралась в храм. У иконы Николая Угодника Тоня снова плакала навзрыд: «Батюшка Николай, если Господь решил меня к себе прибрать, то помолись обо мне, чтоб помереть сразу, не мучаясь!».
Уж сколько стояла женщина возле Николая Чудотворца, сколько слез пролила, одному Богу известно. Но когда она отошла от иконы, вдруг почувствовала такую небывалую легкость на душе, будто и не было там камня, давившего ее долгое время.
Антонина уже собиралась уходить, как заметила икону Богородицы. «Надо же, какая красивая!» — подумала женщина вслух. Бабушка-подсвечница, услышав это, шепнула, перекрестившись: «Спаси нас, Пресвятая Богородица!». А потом ласково добавила, обращаясь к Тоне: «Это чудотворная икона. «Неувядаемый цвет» называется».
И тут Антонина вспомнила, что еще в юности слышала, будто о хороших женихах нужно молиться именно перед этой иконой. И в этот момент с ее губ сорвалось:
«Богородица! Матушка! Найди мне мужа!».
Женщина сама не поняла, как произнесла это вслух. От своих срамных, как ей показалось, мыслей Тоня залилась краской и пулей вылетела из храма.
Домой Антонина шла на ватных ногах. Сердце билось так, будто вот-вот должно было выскочить.
По дороге женщина вспомнила, что на собственные поминки забыла купить водки. «Что же это я? Надо ж, чтоб помянули по-человечески», — не унималась Тоня.
В местном магазине Антонина купила два ящика «Пшеничной», которые потом для надежности поставила в дальний сарай. А бабке Лиде наказала: мол, если что, водка спрятана там.
…Рано утром Антонину разбудил настойчивый стук в ворота. «Кого это еще принесло?» — проворчала женщина, поздно легшая спать накануне.
У ворот стоял Алеха Щегол, местный алкоголик. От него шибко несло перегаром, а его тщедушное тельце жутко колотило.
— З-здорова, Михална! — Щегол смотрел на Тоньку как провинившийся школьник и щербато улыбался. — Дай ды-ды-двадцать ру-рублей. Па-па-похмелиться надо. А то издохну! Мотор а-а-остановится. И все, капут! Да-дай ради Христа! Я отдам. Потом.
Раньше Алеха никогда не приходил к Антонине. И его визит очень удивил и озадачил женщину.
Щеглу было под шестьдесят. Правда, пьянство сделало свое дело: из-за частого употребления алкогольного суррогата Алеха стал похож на сухого и древнего старика. А ведь когда-то мужчиной он был видным, крепким, работал дальнобойщиком, и деньжата у него водились. Бабам он очень нравился, но всегда спешил домой к жене.
Но однажды, приехав из командировки, Щегол застукал суженую с любовником. Жену выгнал, детей отвез к своим родителям, а горе начал заливать всем, что горит, потихоньку вынося из дома некогда нажитое добро. А когда пропивать стало нечего, примазался к другим пропойцам — вместе пить веселее и выгоднее!
Несколько секунд Антонина смотрела на Алеху с интересом и даже пыталась рассмотреть в нем мужчину. Но вдруг, нахмурившись, отрезала:
— Денег нет!
Но жалость взяла верх: «Вдруг и вправду помрет, зараза! — рассуждала про себя женщина. — Потом еще отвечай за него!».
— Стой здесь! Сейчас вернусь! — приказала Антонина.
Щегол обрадовался. В предвкушении «вкуснятины» дрожащей рукой он отдал Тоньке честь:
— Сэ-слушаюсь, ка-командир!
Антонина вернулась в дом взять ключи от дальнего сарая. Уже в сарае налила стопку «поминальной» и вместе с запивкой вынесла Алехе.
— На вот, пей! — по-учительски сказала женщина.
«Издыхающий» мужик смотрел на рюмку водки как на редкий деликатес. Трясущимися руками он осторожно взял рюмку с «драгоценным» напитком, проглотил слюну и залпом выпил содержимое. Причем выпил водку так, будто это был лимонад.
Антонина поморщилась словно «на грудь» приняла сама:
— Держи запивку, бродяга! — заботливо произнесла женщина.
Алеха посмотрел на нее хитрым оценивающим глазом и произнес, уже не заикаясь:
— Я после первой не закусываю! Я что, анкоголик что ли?
Это было особенностью Щегла. Вместо «алкоголик» он по неведению говорил «анкоголик».
Антонина изменилась в лице. От доброй и заботливой Тони не осталось и следа. Такого «юмора» она уж точно не ожидала.
— Я тебе дам «не закусываю»! Не закусывает он! Совсем стыд потерял? А ну шуруй отсюда! — прикрикнула женщина.
Щегол понял, что запахло жареным:
— Тонь, ты чего?! Я ж па-па-пошутил!
— Шуруй, сказала! И чтоб больше пьяная твоя морда мне на глаза не показывалась! Понял?
Щегол опустил глаза и чуть слышно ответил:
— Понял.
Весь оставшийся день Антонина не находила себе места:
— Что ж я, дура такая! Мужика зазря обидела! - ругала себя женщина.
Совесть грызла Тоню настолько, что она даже разработала целый план по искуплению своей вины перед Щеглом. Правда, реализовать его женщине не удалось. И вот почему.
Когда на улице уже темнело, Антонина услышала странные звуки, доносившиеся из двора. « Наверное, показалось», — подумала женщина, и выходить на улицу не стала.
Через несколько минут шум повторился. Антонина встревожилась. В такое позднее время ее покой прежде никто не нарушал.
Женщина выключила в доме свет, пытаясь в окно разглядеть нарушителя тишины. Но темнота во дворе была «вырви глаз». Прихватив с собой для уверенности ведро и швабру, Антонина вышла во двор.
Шум доносился из дальнего сарая. И чем ближе Тоня к нему подходила, тем отчетливее слышала звон битого стекла. «Воры!» — решила женщина.
Антонине стало по-настоящему страшно. От ужаса хотелось кричать. Ухватившись за швабру покрепче и выдвинув ведро вперед, женщина подошла к сараю. Она заметила, что дверь приоткрыта, а внутри кто-то копошится.
Антонина подошла ближе и посветила фонариком: в центре сарая на троне, сооруженном из старых ведер, сидел Алеха Щегол и пытался непослушными руками налить в стакан водки.
Той самой водки, которую Тоня припасла себе на похороны.
Алеха, еле ворочая языком, показывал свое недовольство. Ведь свет фонарика слепил ему глаза. Оказалось, что еще утром Щегол проследил, откуда женщина выносила водку. И вечером, уже изрядно где-то налакавшись, решил устроить «спецоперацию» по захвату «золотовалютного» сарая.
Антонина стояла чуть живая. Увидеть такое женщина никак не ожидала.
— Вот тебе и «Неувядаемый цвет». Только такого счастья мне и не хватало, — чуть слышно промолвила Антонина, от ужаса прикрывая лицо ладонью.
И тут женщина вдруг поняла, что это сама Богородица с той церковной иконы уберегает ее от желаемого замужества, приоткрывая одинокой Тоне сюрпризы семейной жизни.
И Антонина вмиг решила, что не нужен ей никакой муж, и что одной ей живется не так уж и плохо. И помирать ей, такой молодой, еще рано.
— Надо бы сестрам и брату позвонить, — решила женщина. — Хватит уже жить обидой. Не чужие все-таки…