Почему альбом, в котором нет ни одной авторской композиции, остается привлекательным даже для тех, кому в первую очередь нравится яркая личность исполнителя? Анализируя общеизвестное, возвращаем магическое могущество тому, что, казалось бы, давно «расколдовано» и сдано в музей.
Кнопки портили стену, поэтому размещение на ней фотоснимков следовало согласовывать со старшими членами семьи. Бабушке понравился Гэри Глиттер, мать оценила Дэвида Боуи, похожего на Елену Соловей, дед, сделав свои выводы, пожал плечами.
На тех местах, куда не проникает солнце, остаются темные квадраты и прямоугольники от мебели и портретов. В кино эти предметы перевешивают и передвигают, чтобы спрятать замурованный труп или скрыть своё темное прошлое. В жизни всё намного проще – тумбочку пришлось заменить, картинка полиняла.
Знатоки утверждали, что в конверте вместе с диском Pin Ups должны быть открытки, но их отбирают на таможне. Я был не против поздравить такой открыткой одноклассницу, с которой ходил на западные фильмы, но, как и многое другое, мог сделать это только мысленно, хотя сам диск показался мне интересным без дополнительных картинок.
Давно это было. Так давно, что слово pin up никак не пересекалось с образом «прикнопленной девушки» – так называли Мерилин Монро сторонники буквального перевода. А дуэт «Сестры Пинатс», поющий по-японски «нашу» песню «У моря, у синего моря», давно вышел из моды, и сама песня обросла скабрезными куплетами про какого-то «дядю Борю»…
Об этом можно и забыть, если бы не дата на пластинке, зовущая к путешествию во времени.
Укоротив прически, звезды западного рока становились похожи на советских актеров. Не все, конечно. Среди афроамериканцев всегда хватало «трещаловых», «шалевичей» и «жженовых», а среди поющих ковбоев и фермеров - своих «вициных» и «лановых».
Люди еще не слышали, что и как поет Брайен Ферри, а внешнее сходство с белогвардейцем Шешелем из оперетты «Свадьба в Малиновке» уже было очевидно. И лысоватый смолоду Брайен Ино на фото Roxy Music напоминал вешателя Хлудова, каким сыграл его Дворжецкий в фильме «Бег». В облике и жестах Ферри сквозило и нечто от Федора Чеханкова, но ближе всех был ему, конечно, Владимир Самойлов в парике. Речь здесь, естественно, идет исключительно об умозрительном сходстве, где важен не цвет глаз, а угол их взгляда. О наваждении эпохи, когда не то что видео, цветное фото было баснословной и не дешевой редкостью.
Стриженый Боуи едва уловимо смахивал на молодого Крючкова, но, зафиксировав такую мелочь даже на долю секунды, от нее было невозможно отделаться дальше.
Отслеживая визуальные совпадения, нам некогда было следовать за переменами в музыке, стремительно теряющей сходство с тем, что какие-то два-три года назад казалось эталоном и нормой. Её не успевали полюбить, не успевая разлюбить старое.
Как это бывает в личной жизни, кризис чувства провоцировал садо-мазохистскую игру между слушателем и материалом. Раздвоенность рождала шизоидные представления, усугубляемые эклектичным звучанием и внешним видом Sparks и Cockney Rebel, к которым не был подготовлен ни подросток, ни студент. А освоить всю эту декадентскую пестроту предстояло неминуемо.
И модернизированные риффы от старого «Степного волка» в Cracked Actor, и Rebel Rebel не смягчали остроту недопонимания. Даже портвешковая анестезия не помогала при смене ориентации.
Логика и алкоголь оказались бессильны опровергнуть наступление очередной новой эры. Однако приверженцы «единой и неделимой» рок-музыки, проиграв свою гражданскую вместе с «белыми» группами, не торопились выступить на стороне «голубых» и «черных».
По этой причине членораздельное мнение о дюжине важнейших новых имен практически отсутствовало. Отбросив старые парики, под которыми оказались денди довоенного типа, новые звезды с насмешкой смотрели на ревнителей старины, не знающих что им делать с таким количеством чужих и ненужных волос.
«А новый, семидесятый год был меж тем близок: по утрянке и вечерами клубился народ на елочных базарах» – так формулировал непредсказуемость появления того, чего не было, среди того, что уже есть, далекий от проблематики рока писатель.
Черный рынок пластмассы не отличался от елочного, и я хорошо помню, как неуместно смотрелись под мышкой у спекулянта Diamond Dogs и Aladdin Sane.
Боязнь неизлечимого недопонимания была сильно преувеличена, потому что на самом деле и у Боуи и у Ферри при желании можно было бы легко обнаружить массу отголосков предыдущего десятилетия, но они были либо забыты, либо оставались невостребованными. Оба артиста не скрывали своих предшественников, не забывая о благодарности.
Следует отметить, что канонический рок в репертуаре Боуи появился не сразу. Первой вещью в таком стиле я бы назвал Watch That Man, записанную с нарочитой небрежностью а ля Роллинг Стоунз, и почти сразу перепетую миниатюрной, но голосистой Лулу.
Несколько коротких пьес пародийно-частушечного типа в «Зигги Стардасте» выглядят скорее набросками, оставленными в нагрузку к гениальной первой стороне этой великой пластинки.
И еще один существенный парадокс – песенки-ариетки периода Honky Dory, отпугивавшие тогдашнего слушателя, полные антиподы классическим хитам глэм-рока, со временем стали наиболее близки и понятны новейшему поколению, воспитанному на «До свиданья, Мэри Поппинс!» и «Алисе в Стране Чудес» с Абдуловым и Высоцким.
Но тогдашний подросток жаждал отнюдь не Вертинского на английском, а чего-нибудь по типу Children of The Revolution или Ballroom Blitz.
При виртуозном мастерстве передачи интонаций, Боуи определенно не певец рок-н-ролла. Любуясь тем, насколько умело он имитирует Боба Дилана и Джина Питни, Скотта Уокера и Лу Рида, внимательный подмечает, что все это голоса белых людей.
Хорошо это или плохо – выяснять бессмысленно. При таком количестве блюзовых вокалистов, присутствие антипода или двух необходимо и неизбежно.
Тонко понимающий предмет Брайен Ферри, насколько я помню, тщательно избегал воплей и хрипа, даже записывая классику соула.
Пристрастие к обоюдоострым шаблонам чревато неожиданностями – дистанцируясь от Мотауна и Мемфиса, артисты впадают в другую крайность.
В конце семидесятых у нас большой популярностью пользовался ленинградец Шеваловский, исполнявший мещанские монологи в духе Зощенко голосом солиста советских ВИА. Недавно, переслушивая одну песенку ансамбля «Коробейники», я был изумлен сходством интонации и аранжировки с тем, что позднее вытворял «Шеваловский на эстраде, не мечтая о награде».
Хорошо это или скверно – вопрос второстепенный, тут важна только эффективность.
Но значительно раньше, почти сорок лет назад, на меня повеяло Шеваловским от расслабленной кавер-версии Where Have All The Good Times Gone, закрывающей альбом Дэвида Боуи Pin Ups.
Преданный Боуи гитарист Мик Ронсон превосходно ориентировался в старом материале. Этому человеку удавалось наполнить новым смыслом даже такой выжатый лимон, как Love Me Tender Элвиса Пресли, а его аранжировка What's A Matter, Baby? для певицы Хелен Фоли остается образцом бережного отношения к классике прошлых лет.
При создании своей песенной ретроспективы Боуи оставался прост и понятен, старательно избегая ностальгических штампов, успешно эксплуатируемых Mud, Showaddywaddy и Rubettes.
Забывать о «банальном» в рок-музыке не рекомендуется, поскольку, когда вокруг одни диковинки и редкости, это похоже на пейзаж, где растут орхидеи, но отсутствует трава и одуванчики.
То есть, идеальный мир сноба – ни что иное, как галлюцинация, способная обернуться кошмаром, если ему указать, чего именно в этой идиллии не хватает.
Магнитную запись Pin Ups мне поставил один знакомый бас-гитарист.
Он смущенно заулыбался, когда заиграла I Wish You Would, похожая на вступление What'd I Say. Ему явно стеснительно было вспоминать простые «квадраты» и «рокешники», с которых он начинал на танцах в составе ансамблей «Кристалл» и «Ритм».
Меня же в этом первобытном рисунке изумило что-то необычное, тайное и явное одновременно, как сходство рогов деревенской козы с головою античного демона.
И ударные (я еще не знал, что это Эйнсли Данбер), и любой другой инструмент, звучали так, словно каждый владеющий им рассказывает свою версию шестидесятых либо сто лет спустя, либо за тысячу лет до их наступления.
С тех пор прошло всего сорок пять, но пластинка вызывает те же ощущения с постоянством межгалактического передатчика.
Сигналы подобного рода передаются посредством музыкальных фраз – бессловесный вокализ из A Day In Life проникает к Джо Сауту в его закольцованную мантру Hush, бродит «у берез и сосен» вместе с Антоновым, и, будучи оттуда позднее удален, сохраняется у Боуи в песенке Starman, где его, при желании, можно расслышать до сих пор.
Сардонический оптимизм «Стармена» напоминает агитки «Самоцветов», немыслимые без двусмысленностей типа «разденься и жди», зашифрованных песенниками для потехи затравленных масс.
Парадоксальная близость Боуи к советским ВИА очевидна настолько, что закупка им в ГУМе пластинок фирмы «Мелодия» во время посещения Красной Площади никогда не казалась мне чем-то высосанным из пальца.
Порою Боуи звучит совсем как Иржи Корн, мяукающий в чешской сказке для детей, а Брайен Ферри – как Карел Готт, либо лишенный бельканто, либо предпочитающий не демонстрировать его наличие всем подряд.
На каком-то этапе становится трудно определить, кто выработал эту манеру раньше, и кто кому подражает.
По-бродвейски грандиозный опус Time перезванивается с тухмановским «Студентом» в исполнении Иванова, не говоря уже про Velvet Goldmine, словно специально написанную для легендарных телебенефисов режиссера Гинзбурга.
Раздобыв цветные фото со съемок «Человека, упавшего на Землю», я снова заметил усилившееся сходство Боуи с молодым Крючковым, и решил, что схожу с ума. Но успокоился, после того, как об этом высказались вслух совершенно разные люди.
«Вылитый Брайен Ферри!» – подумал я, увидев выступление молодого пародиста, победившего в конкурсе артистов эстрады. Позднее я даже написал анализ пяти сольных альбомов мистера Ферри, озаглавив его «Винокур из рода Баскервилей».
Текст его, правда, не сохранился. Помню только про параллель Strictly Confidential с патриотической лирикой Юрия Антонова.
Но симптомы смутного родства носятся подобно призракам разума во вселенной, не требуя безоговорочной веры в его существование.
И вот уже два такта вступления Hitch Hike, едва заметные в оригинале у Марвина Гея, четче звучат в кавер-версии Роллинг Стоунз, перескаивая оттуда подобно полипу в There She Goes Again на первом диске Velvet Underground – а потом с их помощью, изменив несколько нот, Джими Хендрикс превратит скромную All Along The Watchtower в монумент музыкального зодчества.
На этом можно и закончить, но поставить точку никогда не поздно. Точнее передвинуть её, как мебель в комнате, где спрятан труп.
Была такая песня Cuore Matto, больше знакомая нам как «Смешное сердце». Хотя в ней пелось о любви, тревожный ритм бас-гитары напоминал сурдоперевод новеллы Эдгара По «Сердце-обличитель».
Friday On My Mind, в отличие от «Смешного сердца», никогда не была широко известна в СССР.
Что же общего у двух этих песен середины шестидесятых, кроме их зарубежного происхождения?
В первую очередь структура и, частично, аранжировка. Собственно, и Cuore Matto сложно назвать фаворитом. Оно притягивало, но к нему не тянулись. Навязчивый мотивчик сопровождал граждан, и они насвистывали его, иногда пританцовывая вблизи репродуктора. Однако, ничто в их поведении не указывало на интоксикацию настоящим хитом. «Выпиваю часто, но понемногу», говорят такие люди, оберегая свою душу от одержимости.
Её любили петь со сцены югославы, русскую версию записал Эмиль Горовец, с качественным текстом в переводе Пляцковского. В конце концов «Смешное сердце» сохранилось в виде дневниковой записи: шел дождь, по радио играло «Смешное сердце». Она снова не пришла… «Сердце» сохранилось, а Friday On My Mind – нет.
Ни одна из песен, выбранных Дэвидом Боуи для реанимации, в том числе и Friday, не вызывала у здешнего слушателя сильных эмоций.
Все они были немного не из той оперы. Вроде бы те – и не те уже. Без культовой классики типа No Milk Today сборник Pin Ups казался субъективным довеском к основной дискографии артиста, которого так долго не могли у нас полюбить.
Что уж тут говорить об антологиях Брайена Ферри, при составлении которых он вел себя как мстительный сноб, чья тайная цель – испортить вечер или сорвать дискотеку. Это была одиночная психическая атака эстетствующего мертвеца, которому небезразлична судьба прекрасных песен, поскольку от них зависит и его бессмертие тоже.
Оба эти альбома – Pin Ups и These Foolish Things – представляли собой две створки черного хода на роскошную выставку музыкального дефицита, впечатлениями от которой было не с кем поделиться.
Нависая над разогретым магнитофоном, я то и дело отматывал пленку к тому мгновению, где Here Comes The Night соприкасалась с чем-то мне доселе неведомым.
Десятки раз я прослушивал See Emily Play, силой воображения реконструируя совершенно иные шестидесятые, ни капли не похожие на столь памятный мне мирок кавалеров в грязных водолазках и девиц в недельном макияже, для которых не нашлось места в галерее Pin Ups.
Почти полвека отделяет меня ото дня, когда я впервые посетил место, куда ведут следы от кнопок на стенах моего жилища – всеобъемлющий пинаптикум звуковых диковинок, способных изменить внутренний мир. Благодаря грамзаписи, до него по-прежнему рукой подать.
Основные организаторы роскошной экспозиции ныне находятся там, где следы от кнопок уже не читаются – в темноте. Или в том, что кажется ею нам отсюда. И с каждой попыткой всё сложнее и важнее представить и объяснить сам факт пребывания этих людей среди нас.
👉 Бесполезные Ископаемые Графа Хортицы
Telegram I Дзен I «Бесполезные ископаемые» VК
Читайте далее:
* Заметки троггломана