«Небо заволокло свинцовыми тучами. Да так плотно и весомо. Что казалось — и нет просвета. И взяться неоткуда! Оно нависло над всей окрестностью и давило. На виски, грудину, в подреберье. На дальних окраинах — за, лет двадцать, как брошенным — скотным двором. Ближе к, затвердевшим кочками и мхами, топям. Что притаились в самой серёдке непроходимого леса. К которым — за клюквой или багульником — и местные не ходят. Боязно! Ибо, жутко там! Оно казалось и вовсе спаянным, с кромкой, из верхушек елей. И островерхие ломаные пики, будто насажены были на краюху графитового небесного ломтя.
Оно клубилось и вздымалось туманными зыбями. Над крышами дачных домушков и изб деревенских. Накрывало сады и огороды, сараи и теплицы. Приглушало всякие звуки и медлило всякие движения. Оно перестало быть стихией. Одной из. И не самой кромешной. Небо вобрало в себя. И дым дьявольских пожарищ, и пыль вздыбленной земли, и хлябь никогда непросыхающих дождей.
Она смотрела в сторону скотобойни. И сердце заходилось плачем. Сполохи чего-то кровавого, багряно грязного северным сиянием маячили над руинами. Много лет прорастающими борщевиками и крапивами, иван-чаем и пыреями. Вдали оглушительно громыхнуло и молнии озарили поганое место. Она вздрогнула и принялась истово креститься. «Господи! Господи, огороди. Убереги, помилуй, прости. Ежели, грешна в чём. Обнеси, Господи! Бедами и проклятиями. Ненависти человеческие. Притуши, очисть, возверни. Иродам!..»
Охватила себя за плечи. И не вытирая обильных едких слёз, не притишая рыдания, в голос, в истерики. Бухнула на колени. И повалилась лбом в камни, под ногами. Перебирала пальцами гладкое, ошельмованное сотней башмаков, овалье булыжников. Скребла утрамбованные земелья, запускала кисти в крошево. Горстями перетирала в мягких и нежных подушечках. Стонала, качалась идолом, хваталась за мокрое лицо пачканными ладонями. Гул недр отдавал в суставы коленные, накопившуюся ярость. Тучи скрежетали, натужно разворачиваясь и меняя курсы. Воздух дробился на мириады горестных и прощальных вздохов.
Оперлась сжатым кулаком о дорогу. Поднялась, с трудом, с оханием. Смахнула рукой, с век, выбившуюся из-под белого плата, чёлку. Оправила юбку длинную, скоромную. Сомкнула в замок поцарапанные, кровоточащие, с обломанными ногтями, персты. И уставилась глазами невидящими. Ненавидящими… Вдаль!
И совсем перед первыми, самыми крупными и звонкими каплями ливня. Небо приподнялось. Словно, пирог сняли с крынки. Кругом — в какой угол ни глянь! — образовалась светлая полоса. Между лесами и грозовым громадьём. Серая, спокойная, свежайшая. А остатний небесный ком — перемешье старого и почти забытого. Вдруг. Умерло! И смотрелось, никому ненужной, отжившей свой краткий срок, декорацией.
Она успела вышептать: «Услышал!.. Благодарю, Господи!..» И дождевой шквал обрушился на деревню. Мыть, прибирать, выносить хламы и прахи. Прибивать, прижимать к подножьям всё, что выросло непотребного. Из пришлой пустой злой прихоти. В местечке. Что ещё с давних помещичьих времён. Носит красноречивое название Любохово. А значит. Ненависть здесь. Не приживается».