До войны семья Веры жила в центре Ленинграда - недалеко от Пяти углов. Добрая, какая-то “уютная” и “домашняя” мама, улыбчивый и сильный папа (Вере на всю жизнь запомнилось, как он, вернувшись с работы, крепко обнимал ее и подбрасывал к потолку), младшие сестренки - четырехлетняя Зина, двухлетняя Женечка и совсем недавно родившаяся Надюша… Иногда ездили всей семьей к бабушке и дедушке (они жили в пригороде Ленинграда, Вере нравился их чудесный сад и небольшой аккуратный домик с резными ставнями), часто в гости приходила младшая папина сестра Ольга с мужем. Недалеко жили и двоюродные брат и сестра папы со своими семьями.
Когда приходила в гости тетя Оля, они с папой любили доставать из шкафа старенький альбом с семейными фотографиями и вспоминать свое детство. Вера в эти минуты обычно сидела на коленях у папы, слушала рассказы взрослых, поглаживала альбом по его мягкой бархатной обложке небесно-синего цвета и переворачивала его пожелтевшие от времени страницы...
- Помнишь, Юра, как ты у бабушки банку варенья съел, а потом у
тебя живот разболелся? И ведь никто не мог понять, что с тобой творится! А я знала, что у тебя живот болит от варенья, только боялась об этом сказать - не хотела, чтобы тебя наказывали! Потом, правда, бабушка догадалась обо всем, когда нашла у тебя под подушкой пустую банку - нашел, куда спрятать! И ведь не сердилась нисколько, только рассмеялась! Помнишь, как она смеялась, Юра?
- Ну, конечно, помню! И про варенье помню, и бабушкин смех
помню… А вот тетя Шура, бабушкина сестра, - папа указывал на полную пожилую женщину. - Добрая очень была женщина. И ее муж рядом, и наши дедушка и бабушка - все сидят на скамейке около нашего дома. Вот сын и дочка тети Шуры. А это наши родители. Посмотри-ка, и кот Васька (помнишь, Оля, он был рыжим?) в корзинке на коленях у мамы - ох, и умный же он был! Мама рассказывала, что он никак не хотел уходить, когда этот снимок делали, будто хотел непременно с родителями сфотографироваться - так и остался запечатленным для потомков. На этом снимке родители только что после свадьбы, а здесь - уже когда я родился, мама на руках держит меня в кружевных пеленках. И ведь какая рукодельница - сама все эти кружева плела! Вот уже ты, Оля, родилась… Я помню: это твое пальтишко было светло-серого цвета, мама сама его шила, а пуговицы из дерева папа своими руками вырезал, я ему помогал. На этой фотографии мы уже подростки - и мама с папой рядом. А вот моя Анечка - только что школу закончила, мы как раз тогда познакомились. Помнишь, Аня?
- Ну конечно, помню, - улыбалась Верочкина мама.
Папа особенно любил эту фотографию. Он часто вынимал ее из рамочки на странице альбома и рассматривал милое лицо любимой жены. Темные вьющиеся волосы, легкая улыбка; нитка жемчуга будто подчеркивала глубину выразительных глаз… У мамы был какой-то необыкновенный взгляд: легкий, быстрый, скользящий, но карие глаза ее будто втягивали в себя, обволакивали чем-то теплым, и казалось, что в них можно утонуть… Зина, Женя и маленькая Надя были похожи на маму: такие же темноволосые, с такими же выразительными глазами; а вот старшая Верочка родилась женской копией папы: густые русые волосы, голубые глаза. Она слегка завидовала младшим сестрам, подмечая в них, еще совсем маленьких, мамины черты и ее необыкновенную элегантность четких движений. Она мечтала быть похожей на мать, когда станет взрослой, но и быть похожей на папу ей тоже нравилось. Тетя Оля часто смеялась:
- Верочка - вся в Юру! Это хорошо: говорят, дочка, похожая на отца,
непременно будет счастлива! Еще как счастлива, правда, Верочка? - и ласково гладила девочку по щеке, заливаясь своим звонким смехом.
Всё оборвалось в один момент. Однажды мама с четырехмесячной Надюшей пошла в магазин и попала под трамвай. Надя умерла сразу; маму удалось вытащить из-под трамвая и даже довезти до больницы. Но врачи помочь не смогли; мамы не стало.
Вере на всю жизнь запомнилось осунувшееся, какое-то посеревшее лицо папы, заплаканные глаза тети Оли, растерянность ее мужа дяди Володи. Черные платья женщин, пришедших на поминки, суровые взгляды мужчин... Все эти дни Вера крепко прижимала к себе испуганных Зиночку и Женю и, как могла, успокаивала их.
А через несколько дней началась война. Сначала девятилетняя Вера не понимала, что это такое, и почему все взрослые так изменились: стали озабоченными, в глазах их появился страх. Вокруг стали звучать странные и непонятные слова: “мобилизация”, “наступление”, “бомбежка”, “эшелон”.
Однажды папа пришел домой и сказал, что его призвали на фронт. Достал с верхней полки шкафа большой коричневый чемодан, сложил туда детские вещи... Девочек определили в детский дом.
Вера хорошо запомнила, как папа, закончив собирать вещи дочерей, отвел ее в опустевшую, ставшей какой-то чужой, столовую комнату, достал из книжного шкафа альбом с обложкой небесно-синего цвета и протянул ей:
- Вера, ты - старшая. Пусть этот альбом будет всегда у тебя. На
последней странице я выписал все адреса родственников. Война - дело такое… Если со мной что-нибудь случится, по этим фотографиям и адресам вы с сестрами найдете родных, поняла меня? Береги сестренок, им еще тяжелее - тебе все-таки девять лет, а они совсем еще крошки. Ну всё, не плачь, нам пора идти.
Он вытер слезы, катившиеся по щекам дочки, крепко обнял ее и поцеловал.
В детском доме сестры были вместе. Довольно скоро одно за другим пришли два письма от папы с фронта: он писал, что бьется с врагами и защищает город, в котором живут его любимые дочки. И что враг непременно будет разбит, надо обязательно в это верить. Война закончится - и папа сразу вернется домой, к своим девочкам, и заберет их из детского дома. Больше писем не было - нянечки и воспитательницы говорили, что почта стала работать плохо…
С каждым днем становилось всё холоднее - осень вступала в свои права; потом выпал снег, пришли морозы. Девочки всё время хотели есть, но еды было очень мало. Голодные Женечка и Зина часто плакали; Вера их успокаивала, как могла, и поила кипятком, который сердобольные нянечки наливали из большого медного чайника, воду в нем кипятили на печке. С каждым днем спускаться в бомбоубежище и подниматься из него становилось всё труднее: сил становилось меньше и меньше...
При сестрах Вера старалась не плакать. “Береги сестер, им еще тяжелее - тебе все-таки девять лет, а они совсем еще крошки”, - вспоминала она слова папы. Поначалу она плакала в кровати, когда все ложились спать и никто этого не видел, а потом перестала - слез больше не было.
Пару раз в детский дом приходила тетя Оля. Она сказала, что ее муж, дядя Володя, тоже ушел на фронт. Завод, где она работала, отправляют далеко, в Сибирь, и она вынуждена уехать, чтобы делать на этом заводе самолеты для нашей армии, которые помогут разбить врага - ведь тогда война закончится, и все опять будут жить, как прежде. На прощание она сняла с себя маленький кулончик, который всегда носила (он открывался, под изящной крышечкой была маленькая фотография родителей тети Оли и папы), и повесила Вере на шею:
- Пусть он будет с тобой, Верочка. На память обо мне. Мало ли что…
И помни всегда: ты у нас будешь очень счастливой - ведь ты так похожа на папу!
Однажды маленькая Женя заболела. Ее перевели в лазарет, а через пару дней доктор, тетя Клава, подозвала Веру к себе, усадила ее на стул и сказала:
- Верочка, Женечки больше нет, она умерла. Понимаешь, война
сейчас; девочка была ослаблена, лекарств нет, - тетя Клава ласково гладила Веру по руке. - Ты подрастешь и всё поймешь. Дизентерия - коварная болезнь, мы ничего не смогли сделать. Вы с Зиной остались вдвоем.
Вера не плакала. Она пошла в комнату, где были другие ребята, посадила на колени Зиночку и стала тихонько качать ее: влево-вправо, влево-вправо. Так мама качала дочек, когда им нездоровилось.
Зима выдалась очень холодной. Снега было много, он лежал огромными шапками на деревьях, на окнах, на скамейках во дворе детского дома… Воспитательницы говорили, что скоро всех повезут на грузовиках в другое место - туда, где нет войны. В другом городе, куда они поедут, не так холодно, потому что там много дров, и больше еды. Там нет бомбежек, и не нужно будет прятаться в бомбоубежище.
Вера хорошо запомнила, как их усаживали в грузовики. Был морозный день, снег блестел на солнце. Детей вывели на улицу (тех, кто идти уже не мог, выносили на руках), солдаты поднимали их, бережно передавали друг другу, поднимая над бортами машин, и усаживали на деревянные скамейки в кузове. Вере вспомнилось, как до войны папа поднимал ее вот так вверх, подбрасывая к потолку - а она визжала от восторга и хохотала; папа тоже смеялся. На глаза ее навернулись слезы, но она тут же вспомнила о Зине, которую всё время сборов крепко держала за руку, и не позволила слезам поползти по щекам.
Веру и Зиночку в грузовике посадили рядом. На детей надели всю одежду, какая только была в детском доме: взрослые говорили, что на дороге, которая проходит по льду и по которой они поедут, очень холодно. Поверх шапок, пальтишек и шубок детям заботливые няни и воспитательницы повязали шерстяные платки крест-накрест, они спасали от колючего ветра. Вера сняла свой платок, оставшись в шапке-ушанке, и накрыла им поверх шубы Зиночку.
Шофером грузовика, в котором оказались сестры, был добрый, немолодой уже солдат.
- Ну что, готовы? - он докурил папиросу, встал на колесо машины и перегнулся через борт грузовика, окидывая взглядом детей и сидевших с ними рядом воспитательниц. - Тогда трогаемся. Ничегооо, ребятки, сейчас Петрович вас повезёёёт. Ууух, прокатимся - так прокатимся! - улыбнулся в пшеничные усы солдат. - Всё будет хорошо, даст Бог. Не в первый раз ТАМ поеду. Аккуратно поеду, потихоньку - не дрова ведь повезу, детей. Вы… это… молитвы какие знаете? - обратился он, вдруг как-то смутившись, к воспитательницам, прежде чем спрыгнуть на землю. - Вот и хорошо. Я баранку крутить буду, а вы молитвы-то почитайте, всё равно какие. ТАМ все молятся, кто едет. Так и доезжаем. Сейчас-то не надо, а как к Ладоге подъедем - так и начинайте… Всякое ведь может быть.
Когда колонна грузовиков тронулась, день уже начал клониться к вечеру. Вере было тепло: с одной стороны, плотно прижавшись, сидела Зина, с другой - мальчик Паша лет семи. Ноги детям заботливые нянечки обложили тюками с вещами, и в одном из таких тюков Вера увидела краешек знакомой обложки небесно-синего цвета: это был альбом с семейными фотографиями - тот самый, который дал ей папа, уходя на фронт. Вере почему-то было приятно увидеть знакомую вещь, и она улыбнулась.
Грузовики ехали по городу медленно, покачиваясь из стороны в сторону. Вера смотрела на улицы и не узнавала их - так всё изменилось с тех пор, как она с сестрами оказалась в детском доме. Пусто кругом… И окна домов заклеены крест-накрест бумагой.
Вот уже доехали до окраины, последние домики остались позади. Стемнело. Впереди была какая-то черная пустота, в которой то тут, то там мелькали маленькие светящиеся точки - огоньки каких-то фонарей. Вера наклонилась к Зиночке, вглядываясь в ее лицо.
“Спит, - подумала она. - И я подремлю немножко.” Сон навалился на нее.
Девочка проснулась моментально от какого-то страшного грохота. Она даже не успела понять, что произошло. Сначала раздался громкий треск, потом грузовик подбросило. Мгновение - и Вера почувствовала, что куда-то летит в полной темноте. Еще секунда - и в тело будто впились миллионы иголок, боль пронзила всё тело.
“Так это же вода, ледяная вода!” - мелькнуло в сознании. Ничего не видя в темноте и не понимая, что происходит, Вера изо всех сил стала работать руками и ногами, пытаясь вынырнуть на поверхность. Руки ее натыкались на какие-то деревяшки, обломки, вещи, на что-то твердое и что-то, наоборот, мягкое… Пару раз ей удалось там, под водой, от чего-то посильнее оттолкнуться, вынырнуть и глотнуть воздуха. Она всеми силами старалась за что-нибудь ухватиться, но ничего не получалось. Валенки и пальто стали тяжелыми, как камни, и тянули ее вниз - в черную, холодную, жуткую бездну. Выбиваясь из сил, Вера продолжала отчаянно двигать руками, даже когда стала понимать, что силы ее покидают и она идет ко дну. Всё тело будто наполнялось с каждой секундой ватой и теряло способность к движениям.
В какой-то момент пришло осознание: “Я - умираю.” Сначала девочка внутренне попыталась сопротивляться этой мысли, но спустя мгновения уверенность в неминуемости смерти и полное спокойствие вдруг овладели ею. Эти чувства охватили ее полностью, будто завернув в себя со всех сторон, и она всем своим существом приняла их. Приняла - и перестала двигаться.
“Так вот как это бывает, вот что такое смерть...” - мелькнула последняя мысль.
Вдруг какая-то сила стала тянуть ее сквозь толщу воды наверх, к мелькавшим там, в спасительном воздухе, ярким точкам фонарей… Больше она не помнила ничего.
Потом была пустота. Вязкая, темная, тягучая, уютная… В ней не было ничего - ни времени, ни чувств, ни звуков, ни мыслей. Она поглотила Веру, обволокла её.
- Растирай сильнее, растирай!
- Свети фонарем! Зовите подмогу!
- Доктора ищите, доктора!
- Жива?!
Детский плач где-то далеко...
“Кто это говорит? Что случилось? Где я?” - Вера сделала какое-то усилие, и сама не поняла, какое именно.
- Смотрите, глаза открыла! Жива!!!
В свете фонарей Вера увидела склонившихся над ней незнакомых солдат. Несколько человек растирали ей руки и ноги, но она совсем не чувствовала свое тело - его будто не было. Влили в рот несколько капель какой-то пахучей жидкости из алюминиевой фляги, хлопали по щекам… Военные, эти совершенно незнакомые ей люди, на лютом морозе снимали с себя одежду и укутывали ею девочку. Понемногу Вера стала ощущать свое тело, крупная дрожь начала ее бить так, что стучали зубы, и она поэтому не могла сказать ни слова. Скоро она опять провалилась в вязкую пустоту.
Потом Вера помнила себя в другом уже грузовике. Она лежала, завернутая в чей-то офицерский тулуп, а рядом сидела Зиночка и держала ее за руку. Врач детского дома тетя Клава сидела напротив. Она и рассказала Вере, что на колонну грузовиков налетевшие немецкие самолеты стали сбрасывать бомбы. Одна из них разорвалась совсем рядом с машиной, в которой ехали Вера и Зина. Взрывом многих детей отбросило в снег, а Вера и еще трое ребят оказались в ледяной воде. Водитель Петрович успел выпрыгнуть - он нарочно открыл дверцу кабины, когда грузовики выехали на Дорогу Жизни. Догадавшись, что в воде есть люди (в темноте не видно было почти ничего), он подполз к краю полыньи, образовавшейся во льду от взрыва бомбы, и стал наугад хватать всё, что попадалось в руки, надеясь вытащить кого-то. Ему удалось схватить Веру за волосы, когда она уже шла ко дну. Так, за волосы, ее и вытащили Петрович и подоспевшие на помощь солдаты. Поврежденный грузовик какое-то время был на краю полыньи, но пока солдаты и воспитательницы метались, в темноте стараясь собрать перепуганных плачущих детей, лед под грузовиком треснул, и машина ушла под воду со всеми вещами и с небольшим запасом еды, собранным в дорогу.
Из всех детей, оказавшихся тогда в ледяной воде в полынье от взрыва, удалось спасти только Веру. Трое из того грузовика навсегда остались там, на Дороге Жизни - для них она стала дорогой смерти. Среди них был и семилетний мальчик Паша, который сидел рядом с Верой в грузовике.
Веру спасло то, что платок, который ей повязали крест-накрест поверх пальто, она отдала Зине: шапка-ушанка слетела с нее в момент взрыва, и солдат Петрович смог схватить ее за волосы, сам того не понимая.
…………………………………………………………………….
Я вглядывалась в лицо пожилой уже женщины, которая мне рассказывала эту историю, и пыталась разглядеть в ней ту самую девятилетнюю Верочку, которая чудом спаслась на Дороге Жизни.
- И что же было потом?
- А потом мы добрались до Перми (туда был эвакуирован наш
детский дом) и стали жить там. Для нас на скорую руку, пока мы еще были в пути, из досок сколотили бараки, выделили место под огород - дети и воспитатели сами на нем потом работали, обеспечивая себя овощами. Местные жители приносили нам всё, что только могли, узнав, что мы - дети из блокадного Ленинграда. И одежду, и обувь, и еду, и игрушки для малышей... Это удивительно: многие готовы были с себя снять последнее в буквальном смысле слова и отдать другому человеку. Иное было время, иные люди. Впрочем, что это я ворчу, как сварливая старуха?
Вера Юрьевна смахнула слезу, которая покатилась по щеке.
- До Перми доехали, увы, не все. Некоторые ребята умерли в пути, в поезде, некоторые - уже в эвакуации. Это, наверное, самое ужасное: вырваться из того кошмара, в котором мы оказались в Ленинграде, оказаться там, где нет ни бомбежек, ни голода, ни холода - и всё-таки умереть. Почему так?! “Почему-то именно так было нужно” - такой ответ на этот вопрос я придумала для себя еще много лет назад. Я до сих пор помню всех этих ребят - все эти годы они живут в моих воспоминаниях. Такие славные дети были... Помню мальчика Пашу, который сидел со мной рядом в грузовике и который утонул в той же полынье, в которой оказалась и я. Интересно, кем бы он стал, когда вырос? Рабочим? Или учителем? А может быть, музыкантом? Он рассказывал, что до войны хотел поступить в музыкальную школу, мечтал играть на скрипке. А девятилетняя Дуся хотела стать поваром, когда вырастет, и готовить в столовой вкусную еду для школьников. Она тоже погибла в той полынье. Двенадцатилетний Слава великолепно рисовал, хотел стать художником и иллюстрировать детские книжки. Он умер в поезде. Каждая человеческая жизнь - это великая ценность, она должна быть высшим достоянием любого государства; но что-то такое случилось в начале ХХ века, что вот это сокровище перестало цениться, жизнь перестала что-то стоить - и сколько таких жизней, этих сокровищ, оборвалось из-за революций, войн, репрессий. И как обеднело от этого человечество в целом! Всегда - а мне, слава Богу, под восемьдесят - во мне было и есть чувство, будто я живу за себя и за этого мальчика Пашу. И за других ребят, которые тогда так и остались там - на Дороге Жизни, в поезде, в эвакуации... Навсегда.
Какое-то время мы обе молчали, потом я спохватилась:
- Вера Юрьевна, а как же Зина? Вы раньше рассказывали, что
она живет сейчас в Москве, до сих пор работает завучем в школе. Как же она оказалась в Москве?
- Помнишь, я тебе говорила, что мои сестры были очень похожи
на нашу маму-красавицу? Зина росла и с каждым днем хорошела. Необыкновенно обаятельная, с каким-то внутренним благородством, доставшимся ей от мамы, она располагала к себе всех. Не стала исключением и одна из воспитательниц. Еще в эвакуации она взяла сестру к себе, ближе к концу войны на несколько дней приехал с фронта ее молодой человек (он был москвич), они поженились и удочерили мою сестру. Муж этой воспитательницы дошел до Берлина, и они все втроем встретились после окончания войны в Москве. Зиночке всё давалось легко - она и пела прекрасно, и танцевала с какой-то необыкновенной грацией, и рукоделием занималась с удовольствием (я вспоминала, как папа и тетя Оля рассказывали о своей бабушке, которая и шила, и плела кружева сама - видимо, эти способности перешли и Зине). Сестра моя закончила школу с золотой медалью, поступила в Педагогический институт, и в работе в школе нашла свое призвание. Всю жизнь была очень благодарна своим приемным родителям и называла их мамой и папой. Да и они в ней души не чаяли. Зина счастливо вышла замуж, у них с мужем родились сын и дочь. Сейчас она уже не единожды бабушка, внуки взрослые. Мы с ней очень дружны были всю жизнь: ездили друг к другу в гости, перезванивались, переписывались, советовались друг с другом в каких-то жизненных ситуациях. Мы очень друг друга любим - это и понятно, мы через такие ужасы прошли вместе во время войны, нас это сплотило. А ужасы были такими, что я стараюсь никому о них не рассказывать - пусть это всё уйдет из этого мира, незачем это ворошить.
- Зину удочерили, а как же вы? - не выдержала я.
- Ну, что я… - Вера Юрьевна горько усмехнулась. - Я ведь не
была такой красавицей, как сестра, да и старше была, поэтому на меня не нашлось приемных родителей. В эвакуации я училась в школе, потом вернулась в Ленинград. Оказалось, что наша квартира была занята чужими людьми; никаких денег на суды у меня, конечно, не было. Меня приютили соседи, прежде чем я поступила в техникум и мне выделили место в общежитии. Жила я на свою стипендию скромно, но на продукты и одежду хватало - и я была этим счастлива. Я вообще за годы войны научилась ценить то, что у меня есть, а не жалеть о том, чего нет. Когда я пошла работать на завод после окончания техникума, дали комнату. Потом замуж вышла, сын родился - вроде бы, всё хорошо… Но знаешь, Наташенька, жить, не чувствуя поддержки родителей и родственников - оооой, как тяжело! Я говорю даже не о какой-то материальной или физической помощи - речь о другом. Я говорю о том чувстве, которое было во мне всегда, пока были живы мои родители - это такое ощущение, что за тобой стена, опора, которая тебя всегда поддержит, что бы ни случилось. Это чувство меня окрыляло, с ним было жить так легко! Я ощущала его каждой клеткой своего тела - тогда, до войны; мне оно запомнилось на всю жизнь. Но это чувство навсегда исчезло, когда я оказалась без родных; мне будто подрезали крылья, хоть я и продолжала свой “полет”. Мне пришлось стать сильнее, чтобы “лететь” дальше с такими подрезанными крыльями. Зина, конечно, жила по-другому: приемные родители в ней души не чаяли и были за нее, как говорили тогда, “горой” - всегда и во всем поддерживали, да и она в долгу не оставалась. Но никакой зависти у меня, ты знаешь, нет и никогда не было. У каждого - своя судьба, я умела за сестру радоваться, а не завидовать ей. Я всегда была счастлива тем, что вообще живу - я ведь столько раз могла умереть, но выжила - вот чудо! Мне часто вспоминались слова тети Оли: “Верочка у нас на папу похожа. Она непременно будет счастлива!” Я, действительно, очень счастливый человек - хотя бы только потому, что осталась на этом свете. Наверное, потому что на папу похожа, - засмеялась моя собеседница.
- А как же тетя Оля? Вы нашли ее после войны? Ваш папа
вернулся с фронта? Другие родственники выжили? - спросила я.
- Эшелон, в котором ехала тетя Оля в эвакуацию с заводом,
разбомбили немцы. Здесь, под Ленинградом - они не успели далеко уехать. Тетя Оля погибла. Погиб и ее муж на фронте, дядя Володя. Они совсем молодые были, им не было еще и тридцати… Наш папа тоже погиб здесь, под Ленинградом, вскоре после того, как мы с сестрой оказались в детском доме. Но место его захоронения неизвестно - мы не смогли даже прийти на его могилу. Мы это всё узнали уже после войны, когда стали наводить справки. Последнее письмо, которое мы получили от папы в детском доме, как оказалось, было написано им за несколько дней до гибели. Больше никого из родственников мы не нашли: синий альбом со всеми фотографиями, фамилиями и адресами утонул тогда на Дороге Жизни. Ни я, ни, тем более, Зина не помнили никаких данных о наших родных - мы и не знали, кого искать. Всё пошло ко дну, даже кулончик тети Оли потерялся. Наверное, он тоже остался на Дороге Жизни навсегда: вероятнее всего, его случайно сорвали с меня солдаты, когда вытащили из полыньи и разрывали на мне мокрую одежду, чтобы скорее растереть и завернуть в сухое. Так что там, на дне Ладожского озера, лежит и наш синий альбом с фотографиями, и кулон тети Оли - как память о нашей разрушенной войной семье. И сколько таких семей? Миллионы… Бог с ними, с вещами - нам и в голову не приходило сокрушаться о них; для нас страшным было то, что там, на Ладоге, мы потеряли память о нашей семье, о наших корнях. Мы до сих пор не знаем, из каких семей были наши родители, кем были наши дедушки и бабушки, другие родственники. Как они жили, чем занимались?.. Мы были слишком малы, чтобы что-то о них запомнить - так и живем, как “Иваны, родства не помнящие”. Это тяжело и неправильно, но не наша в том вина. Война во всем виновата.
Удивительно, что мы Зиной остались живы - наверное, только двое из нашей большой семьи. Отдав нас в детский дом, папа, вероятнее всего, спас нас от голодной смерти. В детском доме было тоже голодно, но всё-таки какие-то продукты, очевидно, выделялись: я помню, как нас кормили какой-то похлебкой, иногда варили кисель, каши, давали по кусочку сахара. А если бы мы оказались у родственников, получали бы только паек хлеба и, конечно, мы были бы обречены на голодную смерть: выжить, имея только его, было невозможно. Живя в детском доме, мы с Зиной были ограждены от всех ужасов блокады. О многом не принято говорить, когда речь заходит об этой странице истории - умалчивают о грабежах, о людоедстве, о похищении детей, сглаживают те нечеловеческие условия жизни, в которых оказались ни в чем не повинные люди. О каких только случаях не доходили до нас слухи - и наше счастье, что мы были вне этого ужаса за стеной детского дома! Люди были во все времена РАЗНЫМИ - таковыми они оставались и в блокаду: кто-то последний кусок хлеба мог соседу отдать, а кто-то наживался на людском горе. Когда городом правил голод, исчезли все “полутона” из жизни, всё обострилось в людях - и плохое, и хорошее. Голод, да и вообще война - ужасные вещи, они убивают в людях человеческое. И когда только сильные мира сего поймут это, когда же научатся жить без конфликтов!
Моя собеседница задумалась на минуту, потом продолжила:
- Я несколько раз приезжала к Дороге Жизни уже после войны.
Сначала почти сразу после своего возвращения в Ленинград, потом в зрелом возрасте. С сыном и мужем потом уже вместе там бывали. Для меня это было всегда очень тяжело - так и встает ужас той ночи перед глазами. Ты знаешь, когда я была в полынье, мне в какой-то момент показалось в отблеске фонаря, что рядом со мной в воде - наш синий альбом с фотографиями. Он был раскрыт на странице, где сидели дедушка и бабушка с котом Васькой в корзинке и где был мамин снимок - тот самый, который очень нравился папе. Наверное, альбом выпал из тюка в момент взрыва и тоже оказался в воде. Я увидела тогда лица своих родных в последний раз. Это было много лет назад, но они в моей памяти до сих пор… Мой сын вырос и стал художником (я смутно помню рассказы взрослых о том, что кто-то из наших родных тоже великолепно рисовал); с моих слов он пытался набросать портреты моих родителей - но ничего не выходит, моя память их лица сохранила, а помочь переложить на бумагу не могу.
Вера Юрьевна замолчала, задумавшись, потом будто спохватилась и стала звать игравшую неподалеку внучку, одноклассницу моей дочки:
- Женечка, нам пора домой, пойдем! Будем обедать, потом уроки
сядем делать, а там и мама с папой придут с работы...
Две девочки-первоклассницы - моя дочка и Женя - подбежали к нам и, звонко смеясь, перебрасываясь снежками, схватили свои портфели.
- Ну, шалуньи, вот вам радость - сколько снега-то нападало! Ишь, как раскраснелись - мороз за щеки так и кусает! Идем-ка домой, идем.
Вера Юрьевна поправила белокурые пряди волос Жени, выбившиеся из-под шапки.
- Удивительно, как внучка на вас похожа, - улыбнулась я.
- Да, я тоже этому часто поражаюсь, - с гордостью ответила моя
собеседница. - Сын на меня очень похож, а Женя - на него, на своего отца. Значит, она непременно будет счастлива!
Я долго смотрела вслед идущим к своему дому Вере Юрьевне и Жене. Глядя на то, как эта пожилая женщина заботливо стряхивает снег с куртки внучки, слыша, как она интересуется ее школьными детскими делами, я думала о том, как повезло этой маленькой девочке: у нее есть близкий и любящий ее человек - бабушка. И радовалась тому, что, имея родителей и такую бабушку, она живет с чувством опоры и поддержки - с тем самым чувством, которого лишилась Вера Юрьевна, когда в детские годы потеряла родных. И смысл жизни этой чудом выжившей в том кошмаре войны женщины сейчас заключается в том, чтобы у ее внучки это чувство БЫЛО - а значит, она будет “лететь” по жизни с неподрезанными крыльями. Ради того, чтобы Женя и ее отец появились в этом мире, и ради того, чтобы они жили, окруженные любовью своих близких, девочке Вере НУЖНО было выжить тогда, много лет назад, на Дороге Жизни.
С тех пор прошло много лет. Женя выросла. Вера Юрьевна прожила долгую жизнь - почти девяносто лет - даря любовь и заботу своей семье. Ее не стало полгода назад...