Я родилась спустя почти 30 лет после войны. И все же она догнала меня – не косвенно, через дедов, а прямо и непосредственно – через собственную память. Нет, родные мне ничего о войне не говорили.
С отцовской стороны в семье не воевал никто; родителей отца – чистокровных немцев, чьи предки жили в России с Екатерининских времен, в 41-м выслали, куда Макар телят не гонял. Дед с материнской стороны вернулся с войны героем-орденоносцем. Он был военным шофером, возил снаряды на передовую. Умер, когда я была маленькой. А бабушка о войне не поминала. Никогда.
Мне не рассказывали про авианалеты, я не знала слов бомбардировщик, бомбовоз, не видела фильмов про войну – по телевизору мне в те годы разрешали смотреть только "Спокойной ночи…".
Тем не менее в детстве я очень боялась "кукурузников", опылявших окрестные поля – их низкий вой наводил на меня, семилетнюю, неописуемый ужас. Заслышав этот звук, я стремглав неслась к укрытию: в кусты, под скамейку, или падала между грядок, закрыв руками голову. Больше всего мне хотелось залезть в погреб, но его деревянная крышка была для меня неподъемной.
Откуда бы взяться этому страху?
И еще взрывы, пожары – даже мысль о них ввергала меня в панику. Сроду у нас ничего не взрывалось и не горело, но… малейший запах дыма, вспышка, грохот – с младенчества и по сей день пугают меня до потери разума.
Со временем детские страхи вытеснились в пыльные углы памяти, я забыла о них. Но спустя двадцать лет та война неожиданно дотянулась до меня, успевшей дважды стать матерью.
Беременность я носила легко, не замечая тяжести. Много ходила пешком по мещёрским лесам, собирала цветы, ягоды, и прислушивалась к своей девочке. Безотчетная тоска и тревога таскались за мной по полям и оврагам – будто я что-то знала об этом ребенке, только никак не могла вспомнить. Нет, "беременные" страхи меня не терзали, я не склонна к неврозам, и причин поливать слезами окрестности не было решительно никаких. Но мрачное, угнетенное состояние духа не проходило, напротив, усугублялось с каждым днем, я изнемогала под тяжестью необъяснимого... Что-то было не так было с этой беременностью. Светлая девочка, которую я ждала, несла в себе страшный, невообразимый груз, грозивший раздавить нас обеих.
***
Дочери было чуть больше двух лет, когда мою память наконец прорвало – как нарыв. В тот день она играла в комнате на ковре; свет из окна падал на русую макушку в мягких кудрях. Я окликнула ее, она обернулась, показывая свою игрушку – полуодетую куклу. И я ясно увидела – как будто пространство комнаты раздвоилось – маленькую девочку в темном сарае, на куче слежавшейся соломы. Почти голую, чумазую, с сухими травинками в спутанных волосах.
Нас было много в том запертом сарае. Помню ощущение плотно сбившейся жаркой массы тел, трясущихся и бормочущих невесть что в смертельном испуге. Сильный запах дыма лезет во все щели. Но горит не наш сарай – соседский, через дорогу. Там тоже люди, их крики еще слышны. Вся деревня горит! Я не помню, кто была та девочка. Кто она была мне… соседка, сестренка, дочь? И как она очутилась там… ее загнали вместе с нами или она пряталась тут раньше? У нее грязное лицо в дорожках слез, но сейчас она не плачет, она... баюкает щепку. У нее не хватает нижнего зубика, исцарапаны руки, она вся в каких-то болячках. Ей года два, не больше. И она играет в обреченном сарае, в куче соломы. Кто-то снаружи рывком распахивает дверь, свет падает на ее русую кудрявую макушку. Девочка поворачивает голову и показывает мне свою дочку-щепку.
В сарай что-то плеснули… мгновенная вспышка жара, едкий дым…
Теперь моя дочь выросла. И я боюсь, что однажды она тоже это вспомнит.
