Поезд Москва—Ницца — любимое детище бывшего главы РЖД Владимира Якунина: даже когда в регионах отменяли пригородные электрички, он лично представлял новые вагоны для заграничного состава. По просьбе Esquire Максим Семеляк доехал на поезде-мечте до Лазурного берега.
Это продолжение статьи. Первую часть читайте по ссылке.
Брест — Варшава
Однако ночь все расставила по местам, предъявив убедительные доказательства того, что пространства ничьими не бывают. В купе ворвались пограничники, проверили документы и, как и ожидалось, потащили проштрафившуюся любительницу корицы с собой для дальнейших разбирательств. Я попробовал было встрять в переговоры, но проводница успокоила меня, пообещав, что дело ограничится штампом в паспорте и незначительной потерей в деньгах. Слегка досталось и мне: красивая белорусская таможенница поинтересовалась насчет денег и прочего нелегального — видимо, спросонья я отвечал ей недостаточно декларативно, потому что через полчаса красивая вернулась уже с автоматчиками и те обыскивали мою сумку долго и пристрастно, почти как художник Николай Самонов изучал режиссера Андрея Смирнова в фильме «Дневник его жены».
Через час Сьюзен возвратилась в купе, уже вконец убитая этими пограничными перформансами. Она легла в одежде на полку и принялась тихо неразборчиво стонать. В довершение всего к нам подселили рыжего татуированного поляка, похожего на футбольного фаната, — они со Сьюзен долго собачились насчет того, оставлять ли дверь открытой на ночь, поляк грубил ей с активным использованием русской ругани. На рассвете она сошла в Варшаве, и хотя ее прототип славилась своим недоверием к самому понятию интерпретации, однако ж эту пьесу для пассажира все же нельзя было не проинтерпретировать, благо и обилия трактовок она не предполагала — ее в этом городе никто не ждал, и идти ей было некуда.
В дороге я перечитывал бунинский рассказ «Генрих», где как раз описывается железнодорожный путь в Ниццу. «Улицы казались провинциальными» — сказано там о подобных рассветных зарисовках. Поезд медленно тронулся, и я позволил себе ряд столь же канонических, в духе русской литературы, сколь и риторических, как мысли о дележе территорий, переживаний. Что эта странная женщина забыла в России? Зачем ей суждено быть в Варшаве? Через несколько секунд она скрылась из виду и я, опять-таки в полном соответствии с каноном русской литературы, рассудил, что мне, как странствующему с подорожной по казенной надобности, нет дела до бедствий и радостей человеческих, — и уснул мертвым сном.
Варшава — Богумин
Ночью незадолго до своей эвакуации Сьюзен разбудила меня очередным вопросом: «Как правильно сказать по‑русски: я уехала из России или от России?» Грамматику этого дела я ей объяснил, а о внезапно разыгравшейся семантической буре ненадолго призадумался.
Популярный в нулевые годы английский писатель про еду и путешествия Гилл замечал, что на самолете мы непременно летим куда-то, а на поезде, наоборот, уезжаем откуда-то, тут главное не намоленная цель, но то чувство облегчения, с которым мы покидаем насиженные, точнее, засиженные края. Я, впрочем, думаю, это еще связано с опциями места — ехать по ходу движения или против (которых самолет не предполагает). Но если допустить, что Гилл прав и полка с сиденьем тут ни при чем, тогда поезд никогда, по сути, и не уходит из точки А, поскольку мы всегда (пусть даже с предположительным негодованием) держим ее в голове, как некий импульс, вынуждающий нас перемещаться. В поезде под названием «Москва—Ницца» первое слово важнее второго — собственно, якунинский экспресс так себя и позиционирует, тут смысл не в том, куда направляются, а в том, что делают это именно из Москвы, непосредственно от парадного подъезда.
В среднестатистической советской квартире, насколько я успел их застать, в качестве элементов декора довольно часто встречались две вещи — календарь и карта мира. И хотя торопиться особо было некуда, а уж ездить (в мировом масштабе) и подавно, эти памятки о времени и пространстве тем не менее несли миссию почти эротических изображений, особенно карта. Этот поезд в некотором смысле — такая же карта. Для советского ребенка Европа представляла сакральную ценность иного толка, со своей иерархией, где, разумеется, соцстраны стояли уровнем ниже, нежели кап-, а им предшествовали еще и союзные республики. В этом смысле вектор движения поезда представлялся вполне логичным — в сторону нарастающего возбуждения. Но все-таки «из» или «от»? Вероятно, с возрастом происходит подмена понятий, и то, что в детстве представлялось обычной географической игрой, впоследствии неизбежно обрастает диким пульсирующим мясом жизненных обстоятельств, и желание «уехать из» превращается в манию «убежать от». Но этот долгий поезд возвращал меня к той самой бессмысленной чистоте маршрута, проведенного фломастером по карте на стене, и я определенно ехал «из». В конце концов, для всякого путешествия нужен предлог.
Богумин — Инсбрук
Когда я проснулся, хама-славянина и след простыл, за окном проносились залитые солнцем и общим ощущением благополучия горы. Без особого энтузиазма я поплелся на завтрак. Ровно как Джек Торренс в «Сиянии» попадает в пустом отеле в инфернальное гранд-кафе, я вдруг очутился в нездешней обеденной зале. Ночью, оказывается, отцепили постылый пищеблок и прицепили новый польский ресторан. Я оживился, совершенно как советский командированный, случайно угодивший в буферную зону развитого капитализма, где все было по‑другому: другая радиостанция с другими песнями, другие кресла, другая еда, цены в евро, одной только водки пять видов, стейки почему-то из кенгуру, короче говоря, идиотское выражение «проснуться в другой стране» обретало здесь свое буквальное воплощение. За окном была Польша, ирисы сменились ромашками и маками, мелькнула первая встреченная за все время пути церковь и потрясающий заросший цветами клочок земли посреди озера с лебедями и утятами. В самом вензеле РЖД на подстаканнике просматривались польские мотивы, и стакан дребезжал о железо, словно готовясь заговорить на языке лехитской подгруппы.
Телефон сигналил о пересечении границ с прытью новоиспеченной любовницы: добро пожаловать в Чехию, добро пожаловать в Австрию. По телу разливалось какое-то немигающее ощущение отчужденности от всего на свете — за окном мелькали города, в которых никогда не поселишься, а в тамбуре стояли попутчики, которых никогда больше не увидишь. В чешском городке Богумин состоялась первая внятная стоянка на европейской территории — минут на двадцать. На территории Австрии поезд стал то и дело нырять в долгие тоннели, словно пытаясь что-то скрыть от взора, дорога стала петлять, уж не было той белорусской прямоты. Я здорово устал от неподвижности и в качестве физического экзерсиса придумал поднимать верхнюю полку из положения сидя.
В городе Инсбрук случился единственный продолжительный европейский привал за все время путешествия — на час с небольшим. На горизонте — горы с прожилками, на улицах — афиши неплохой ископаемой группы Toto. Этот безучастный час на заветной европейской территории, в сущности, был уменьшенным зеркальным отражением любого сколь угодно продолжительного путешествия в контексте целой жизни. Каждый, надо полагать, особенно в молодости, сталкивался с этим бессильным зацикленным ощущением последнего дня за границей — что еще сделать, каким еще ощущением запастись, как убедить себя в том, что ты вообще здесь был? Час, неделя или год — какая разница? Если ты не принадлежишь этому пространству, то и время работает против тебя.
Инсбрук — Ницца
Маршрут продвигался к финальной точке, и чем ближе к Ницце, тем неумолимее, с совершенно газмановской остервенелостью в вагоне принялись крутить «Отель Калифорния» в инструментальной обработке. Последняя большая стоянка была в Вентимилье, городе красных скал, ранним теплым и тихим утром. Я вышел и немного посмотрел на горы, как на остатки сновидений. События за окном стали разворачиваться все быстрее. Каждая станция — как театральная постановка: вот море — знак достигнутой цели, вот короткая стоянка в каменном простенке вокзала Сан-Ремо (опять привет советскому человеку), вот мимолетная Бордигера, где Клод Моне написал полсотни картин, ну и Ницца.
Надо сказать, что двое суток в поезде — достаточный срок для того, чтобы ожидание выпустило последние пары нетерпения и заполнилось воздухом покоя. И когда поезд въезжает под прозрачные своды вокзала в туманной и дождливой Ницце, не то что бы совсем уж не хочется выходить — но вообще-то перспектива провести еще один день в вагоне, особенно одному, кажется вполне заманчивой. Как писал по другому поводу один путешествовавший автор, «сорок восемь часов, в течение которых мы предоставлены самим себе, позволяют вырасти, словно в щелочном растворе, кристаллу жизненного счастья».
Я выкарабкался наружу и раскланялся под дождем с проводницами. Сразу на выходе мне опять-таки по советской подростковой привычке бросились в глаза тусклые буквы SEX — напротив вокзала оказался соответствующий магазин, рядом с которым велись какие-то непроходимые ремонтные работы. Непривычное отсутствие паспортного контроля запускало особый механизм просачивания в европейскую курортную блажь. В аэропорту земной город тебя жадно проглатывает, но на вокзале — всего лишь равнодушно слизывает с губ, как крошки десерта, подчеркивая тем самым, что твое пребывание здесь столь же ненужно, сколь и естественно.
25 интересных непереводимых слов из разных языков мира
_________________________________________
Понравилась статья? Ставьте лайк и подписывайтесь на канал esquire.ru на Яндекс.Дзен, чтобы видеть больше интересных материалов. А также делитесь нашими лучшими публикациями с друзьями в Facebook, Twitter и Instagram.
