Она вышла из воды и развязала скреплявшую ей на затылке волосы ленту, — мокрые волосы распустились и опали, обдав плечи холодными брызгами...
Возлюбленная Сафо ещё плавала.
— Аригнота, нам пора! — позвала она.
Каждое утро с кем-нибудь из подруг она приходила купаться в эту маленькую, неприметную бухточку на южной окраине острова. Сегодня это была Аригнота, хрупкое простодушное существо, почти ребёнок, — её новое любовное приобретение. Новое, но уже начинавшее ей надоедать.
Нет, девушка Аригнота хорошая и любовница не из худших — терпеливая и старательная. Но… Была она подругой Аттиды, самой нежной и мучительной привязанности Сафо, Аттида же предпочитала ей Аригноту. Ситуация не из приятных, но ведь ещё древние утверждали, что любовь не знает порока…
— Пора завтракать, Аригнота, — укоризненно улыбнулась Сафо, любуясь непосредственностью, с какой ныряла и плавала её злополучная подруга — ни дать, ни взять расшалившееся дитя…
Петляя по узкой тропинке, девушки вскарабкались наверх.
— Ра-ано ещё, — по-детски скулила не желавшая уходить Аригнота.
Розовое солнце выплывало из-за дальней скалы.
— Смотри, — приостановилась Сафо.
По склонам гор, меж курчавых пихт, вились сизые дымки, — местные рыбачки готовили завтрак мужьям и детям. Ноздри щекотал приятный запах подгоревшего оливкового масла и жареной кефали, подправленный дымом от дубовой щепы.
— У меня даже слюни потекли, — засмеялась Аригнота, тысячу раз менявшая желания. — Пойдем скорее, я проголодалась…
Загородный дом старый Скамандроним, отец Сафо, построил года четыре назад. Дом выделялся на фоне серо-зелёных гор охряным фасадом и белыми колоннами и возвышался подобно маяку. Раньше на этом месте была просторная площадка, где мужчины приносили жертвы Посейдону и Деметре. Потом жертвенный очаг перенесли поближе к городу, и Скамандроним выпросил в городском совете освободившееся место для постройки загородного дома.
Если спуститься по белым ступеням вниз, то на полпути к морю окажешься на другой площадке, меньшего размера; здесь-то отец Сафо и распорядился оборудовать летнюю террасу для дочери — с балюстрадой, столом для трапез и мраморными скамьями. Это был его подарок в честь посвящения Сафо на празднике Элевсинских мистерий. Скамандроним специально повёз её в Афины, чтобы дочь в день совершеннолетия приобщилась таинств, которые открывают в этот день людям боги.
— Наша дочь взрослая, — объяснил он своё решение жене по возвращении в Митилену. — У неё свои интересы и подруги — их не заменят отец и мать. Сафо отныне будет жить свободно, мы ей ни в чем не помеха…
С террасы, окаймлённой молодыми кипарисами и туями, открывался великолепный вид на залив, похожий на огромное синее блюдо. В любое время дня и ночи — особенно это было приятно в жаркие летние месяцы — с моря дул прохладный ветерок и тянуло запахом рыбы и водорослей.
Девушки из кружка Сафо уже поджидали неутомимых купальщиц. Они только что собрались завтракать. Служанка, старая, ворчливая Медуса, принесла рыбу, ячменный хлеб, сыр и финики. Мнасидика разлила по чашам вино; — «ждём только вас», — объявила она, завидев бодро входивших, с мокрыми после купания волосами Сафо и Аригноту.
— Рыба ещё горячая, — оживилась Гонгила, не упускавшая случая поговорить и выделиться. Как все новенькие, она полагала, что искренностью и говорливостью быстрее завоюет доверие Сафо. — Медуса только что её пожарила…
— Мы голодные, — засмеялась Сафо, присаживаясь к столу. — Дика, подай скифос. Вино мы только пригубим, — предупредила она, сделав маленький глоток. — Сегодня у нас гость, оставим вино на потом…
Девушки немного отпили и принялись за рыбу — она действительно была очень вкусная и почти без костей.
— Рыбу я покупаю у одноглазого Анаргироса, — улыбнулась на похвалу старая служанка, — она ещё помнила отца Сафо молодым, когда потчевала его утром жареной кефалью. — Пока вы спите да купаетесь, Анаргирос умудрился наловить четыре сачка. Да такой крупной, что на всём Лесбосе не найти жирнее! Он говорит, что когда выходит в море, дует утренний бриз, и рыба уже не спит — дожидается, когда он забросит сеть. Посейдон велел самой упитанной и сладкой рыбе каждый день отправляться на завтрак Сафо. Вот она и идёт к Анаргиросу косяками…
— Сафо даже рыбы любят, — кивнула Коллидора — высокая, костистая девушка, спокойная и немногословная. — Не только мы…
Ко всему на свете Коллидора относилась со сдержанной иронией, и было непонятно, осуждает она рыб за их любовь к Сафо или, напротив, одобряет.
Сафо знала эту черту её характера и не сердилась.
— Скорее уж Анаргироса любит рыба, — пошутила она, чтобы не воцарилось неловкое, как всегда после реплик Коллидоры, молчание. — Анаргироса она любит, а не меня.
— А кого любит Сафо? — придвигая корзинку с финиками, вкрадчиво поинтересовалась Аттида.
Все умолкли, догадываясь, о ком идёт речь.
Сафо исподлобья оглядела девушек и усмехнулась.
Девушки молчали, и вид у них был печальный и недовольный. Они явно были не рады скорому прибытию из Митилены давно ожидаемого гостя. Это его вторую неделю с тоской и нетерпением призывала в своих обращениях к Афродите Сафо, и с каждым днём её волнение становилось всё заметнее.
Многим на Лесбосе казалось странным, что два лучших поэта острова, составлявшие его славу, Алкей и Сафо, не были знакомы. Оба были примерно одного возраста — Сафо всего лишь на несколько лет старше. Одного воспитания и круга. Ко двору тирана Питтака был допущен не только её отец, богатый и знатный Скамандроним, торговец вином и личный друг некоторых видных членов городского Совета.
Его сыновья и братья Сафо — Харакс, Дарих и Эвриг — тоже были своими людьми во дворце. Как и Алкей, которого они знали лично, — именно там он и стяжал славу красивого юноши и замечательного поэта.
У Сафо пробудился было интерес к начинающему, но уже известному стихотворцу, но быстро угас: она терпеть не могла стасии и сколии, считая эти жанры низшим сортом поэзии. Алкей же в них преуспел, как никто в Элладе.
Когда, по доходившим до неё сведениям, — Сафо собирала их незаметно, с тщанием ревнивой соперницы, — Алкей принялся сочинять эротики, она внутренне вознегодовала. Как так, неотёсанный солдат, он только и умеет, что махать мечом и слагать гимны Аресу, и вдруг — любовная поэзия!
Нет, такой грубый человек, как Алкей, не может оказаться столь тонкой натурой, чтобы воспевать любовь! Нет, нет и ещё раз нет! Любовь — это её, Сафо, вечная тема и пожизненная привилегия!
Долго после этой вести она не могла прийти в себя. Ее мучила ревность, душило негодование. Будь на месте Алкея любая из её девушек—учениц, она ничего не имела бы против. Но безалаберный и суетный служитель Эрато, взявшийся ниоткуда, как Зевс из театральной машины, не имеет права занимать место рядом с великой Сафо!
Она пыталась вытравить Алкея из своей души. Не допускала разговоров о нём в их маленьком девичьем кружке. Вставала и уходила, когда в Митилене кому-нибудь из собеседников приходило в голову упомянуть, похвалить или процитировать этого нахала. Но его эротики она украдкой собирала, перечитывала и… вынуждена была признать, что они исполнены таланта и красоты. Более того. Сафо не могла скрыть от себя, что она их — полюбила!
Однажды ночью она проснулась оттого, что во сне — «шуточки Морфея. Доигралась!» — она декламирует стихотворение Алкея «Я увидел одиночество…» Там были пленительные строки: влюблённый Зевс восседает на крыше храма своего имени и любуется входившей в святилище Мениппой…
И вот теперь она сама напоминает Алкеева Вседержителя. Молча, чтобы никто не догадался, наслаждается творениями восхитившего её своим даром соперника. Ночью не спит, рисует его в своем воображении. Ведет с ним нескончаемый диалог о поэзии. И о любви, о которой, как оказалось, у него представления тонкие и проникновенные. Совсем как у неё, утончённой, женственной Сафо… И самое страшное — призналась она себе, — она его по—настоящему, по—женски любит!
Сафо давно вынашивала мысль о встрече с Алкеем. Но как это сделать, чтобы не вызвать кривотолков и не нанести урон своему самолюбию?
Однако ничего подходящего в голову не приходило. Пока не выручила одна из её девушек—учениц, Мнасидика.
Крупная и рослая, как Деметра, Мнасидика появилась в кружке Сафо недавно. И — случайно.
Девушек в свой круг приглашала сама Сафо. И только тех, кого она любила — одних за красоту, других за поэтический дар или утончённый ум. Мнасидика была некрасива. Стихов не сочиняла. Большим умом не блистала. Пока однажды не сошлась в Митилене с местными софистами. И к всеобщему изумлению победила в публичном диспуте на тему о сходстве и различии между вином и водой.
Коротко и остроумно Мнасидика доказала тождество того и другого напитка, диковинным образом определив вино, как воду забвения. Чем вызвала у собравшейся на агоре, чтобы послушать учёный спор, толпы праздных зевак шквал восторженных аплодисментов.
Алкей тоже был дружен с софистами. Мнасидика нередко видела его в хижине Аристарха, главного мудреца Митилены. Он жил в простом доме с очагом, но без перистиля и с глиняными светильниками вместо бронзовых или золотых; не стриг волосы, питался ячменным хлебом и водой, полагая, что человек отличается от животных разумом, и это единственное, что он должен беречь и сохранять.
— Твоего Алкея, — ворчала Мнасидика, когда Сафо попросила её передать ему приглашение, — не отличишь от бродяжки или бездомного пса, — такой же грязный и вонючий. Как ты собираешься его принимать, — пожала она плечами. — От него разит, как из выгребной ямы!
Сафо улыбалась, слушая возмущённые монологи подруги. Видела в них признаки обычной женской ревности, а не объективную характеристику неприятного, но, несомненно, талантливого и глубокого человека. Сама же в глубине души не понимала: то ли Алкей слишком противоречив, так что о нём толкуют разное. То ли рассказывавший о нём басни народ настолько глуп, что не в состоянии разобраться в человеке с ярким поэтическим дарованием. Разве не говорит о таланте и глубоком уме каждое его стихотворение, по виду незамысловатое, но таившее огромный смысл?
И ещё одно обстоятельство смущало и не давало ей покоя. Как может человек высоких достоинств вести более чем скромный, почти животный образ жизни? Нельзя же, в самом деле, принимать всерьёз теории этого глупца Аристарха! Красота мыслей и чувств должна подтверждаться, сопровождаться красотою быта, самых простых житейских привычек.
Вседержитель повелел простому придавать признаки высокого и прекрасного, дабы человек мог приблизиться к образцу!
Но все эти вопросы, требующие разрешения, она отложила на неопределённое время. Когда ей представится возможность самой побеседовать с Алкеем, — мысленно она называла его не иначе, как — Поэт…
Мнасидике, на переданную ему просьбу Сафо посетить её загородный дом, Алкей не отказал. Легко и сухо согласился, добавив, что почтёт за честь быть гостем женщины столь же прекрасной, сколь и обласканной Музами. И предложил встретиться у неё в загородном доме летом, после праздника Великих Дионисий.
— Присылать за мной не нужно, я приеду сам, — заявил он, когда они оговорили дату и время. — Через три часа после восхода солнца: — Ехать будет не так жарко…
Сафо улыбнулась. Она вспомнила, что по рассказам, ходившим на острове, Алкей не раз пересекал в бурю море с виноторговцами или, когда в этом была нужда, с вооружёнными воинами. Принимал участие в стычках аристократов с простонародьем, в схватках с морскими пиратами. И с успехом заседал в городском Совете, — от него даже поступило несколько дельных предложений по улучшению планировки городских улиц.
Трусы, неумехи и болтуны такую биографию себе не создают, — была уверена Сафо. — Значит, помимо художественных наклонностей в нём были сильны традиционная греческая смекалка и деловитость. Ей казалось, что она запутывается, не знает, к какому типу личности, духовному или телесному, отнести этого человека. И оттого, что в нём все было сложно и неопределимо, она бессильно улыбалась, чувствуя, как вязнет в собственных представлениях.
И Сафо постепенно теряла голову: она уже и дня не могла прожить без мыслей об Алкее…
— Пора, девушки, — вздохнула она, оглядывая сорный после завтрака стол и увитую розами мраморную площадку; взошедшее солнце нагрело её до такой степени, что на пол без сандалий ступить было невозможно. — Скоро прибудет гость…
Ворчливая Медуса смахнула крошки со стола и с древним, припадавшим на одну ногу сторожем Памфилосом выставила кресло с высокой спинкой — тронос. Для гостя. Приставили к нему овальный столик, чтобы было куда поставить килик для вина и сбоку — золочёную кифару. На случай, если гость пожелает читать стихи, сопровождая декламацию игрой на музыкальном инструменте.
Пока слуги готовили площадку, девушки привели себя в порядок. Надели чистые белые туники, вдели в уши сердоликовые серёжки на тонких золотых нитях…
Сафо нарядилась лучше всех: на ней был белоснежный пеплос с золотом и пурпуром, а в волосы, скреплённые золотой диадемой, она вдела розу.
Медуса, — распорядилась она. — Принеси дыни, свежие финики и кратер с вином.
За последними приготовлениями она перестала посматривать на дорогу. А там уже вовсю дребезжала колесница, и лохматый наездник изо всех сил натягивал вожжи, сдерживая горячего коня.
— Приехал! — охнула Медуса, подхватив пустое блюдо и ковыляя прочь; девушки, как завидевшие лису куры, испуганно метнулись к столу. Чинно уселись и стали обмахиваться душистыми веточками мяты, с любопытством разглядывая гостя.
Сафо медленно и величаво пошла ему навстречу.
— Прошу простить, если опоздал, — кивнул хозяйке приехавший.
Он привязал к сосне горячо фыркавшего и тяжело дышавшего коня и засмеялся:
— Ты и есть Сафо?
И с интересом уставился на стоявшую перед ним красавицу—поэтессу.
— Вот уж не думал…
И улыбнулся, скаля белые, мутные зубы.
Приехавший был неприятно малого роста, коренаст, в коротком, как у воинов, хитоне, открывавшем толстые, волосатые ноги. Вид у него был неопрятный: сандалии грязны, ногти на ногах не стрижены, а сами ноги покрыты изрядным слоем пыли.
«Варвар!», — ужаснулась Сафо, а вслух сказала:
— Приветствую тебя в моем доме, Алкей. Сафо рада гостям, отмеченным Аполлоном…
— Не думаю, — грубо прервал он её. — У Аполлона и без меня достаточно клиентуры… Куда прикажешь сесть?
Его усадили за общий стол и предложили вина и фруктов.
Закусывал он охотно. Чавкал, хмурился и пил шумно, как из лужи… Рассеяно поглядывал по сторонам, словно куда-то спешил или думал о своём.
На замерших от испуга и восхищения девушек приехавший не обращал внимания.
— У меня мало времени, — заявил он. — Вечером я должен отправиться на Лемнос, на встречу с местными софистами. К тому же Ксантипп попросил узнать, по какой цене на острове идут оливки — я у него вроде торгового агента, — улыбнулся он в бороду, и его лицо приняло добродушное, почти детское выражение.
— Если у тебя ко мне дело, — обратился он к Сафо, — я готов тебя выслушать. Говори.
— Я думала, — покраснела Сафо. — Думала, что мы… ты… Думала, мы побеседуем о поэзии. А потом ты прочтёшь новые стихи…
— Зачем? — удивленно вытаращил он глаза. — Разве ты их не читала? Или не слышала? Их повторяет каждый дурак в Митилене. Я, например, твои стихи читал. И не горю желанием слушать их в твоём исполнении. Сочинять и декламировать — разные искусства. Алкей — да и ты, Сафо тоже, — мы не актёры, вещающие на котурнах…
— А это что? — засмеялся он, тыча пальцем в тронос. — Это для меня?! — И разразился таким неудержимым хохотом, что Сафо растерянно улыбнулась:
— Я думала, тебе будет приятно…
— О Зевс! — перестав смеяться, вытер он рукой катившийся со лба пот. — Прости меня, Вседержитель, я чуть было на взобрался на твой стульчак. Алкей подобен Зевсу — что может быть кощунственнее, — изумлённо покачал он головой.
— Это штуковина тоже для меня? — Алкей с интересом уставился на кифару, горячо сиявшую на солнце. — Как много, оказывается, лишнего ты приготовила в мою честь!
Он повернулся к Сафо, и в его быстром взгляде она уловила мгновенно вспыхнувший и погасший огонёк насмешки.
Она потупилась, не зная, что сказать. Странный гость был совсем не похож на поэта. Она знала многих своих собратьев, — они были в меру или не в меру восторженны, ни о чём больше не желали рассуждать, кроме стихов и способов их сложения, и без конца перемывали косточки древним сочинителям — кто из них чем прославился и какие изречения после себя оставил.
Этого же, похоже, литературные темы не занимают вовсе. Больше того — они его безмерно раздражали — так её отца выводили из себя разговоры о поэтах и философах, которых он считал бездельниками и болтунами.
— Мир держится на таких как мы, людях дела, — приговаривал вечером, возлежа в кругу семьи, старый Скамандроним, любуясь роскошью внутреннего убранства и наслаждаясь изысканными яствами. — Если я и терплю у себя дома этих пустомель, то только ради дочери — её тоже укусила оса Аполлона. Когда Сафо придет время выходить замуж, — пообещал Скамандроним, — я принесу гекатомбу Аполлону и попрошу его смилостивиться. Прихлопнуть золотую осу или обратить её жало на другого человека. Например, на Медусу, — хохотал он.— Чем не пророчица?»
«Похоже, — подумала Сафо, — отец выполнил своё обещание. Cовершил жертвоприношение, когда меня не было дома, и Аполлон смягчился, подослал ко мне этого человека. Чтобы я устыдилась того, чем я занимаюсь…»
А вслух сказала, улыбнувшись:
«Не равны ли, Алкей, всемогущим богам поэты, когда они созидают свои творения? А богам и почести возносят божеские».
«Что ты, Сафо, какие «боги»! — вскинул он кустистые брови. — Мы — мастеровые. Как сапожники или пекари. С той разницей, что хлеб или сандалии нужны всем, а стихи лишь некоторым. Боги обычно принимают сторону большинства, разве ты не знала? Поэтому большинство — божественно. А то, что редкостно — всего лишь недоразумение. Ошибка или заблуждение богов…»
Говоря всё это (от странных, непонятных слов у неё кружилась голова, как от слишком крепкого вина), он жадно жевал, причмокивал, выплёвывал косточки, а вино потребовал чистое, неразбавленное — сказал, что такое ему больше нравится. Медуса принесла кратер свежего, ворча, что никогда ещё ей не приходилось прислуживать рабу.
«Да-да, старуха, — со смехом подтвердил он. — Мы, поэты, — самые настоящие рабы. И не стесняемся в этом признаться!»
Девушки переглянулись и вопросительно посмотрели на растерянно молчавшую и то и дело заливавшуюся краской смущения Сафо. Она видела, что подруги с трудом сдерживают возмущение — только природная деликатность и воспитанность не позволяли им встать и покинуть террасу. А там, смачно жуя, прихлёбывая вино и кощунствуя, разглагольствовал странный, неопрятный и недобрый человек.
«Как только при дворе Питттака терпят такого грубияна?» — тихо ужасалась Сафо, а вслух произнесла с кроткой улыбкой:
«В чём, по-твоему, заключается наше рабство, Алкей? Общее мнение не только на Лесбосе, но и во всей Элладе щадит поэтов и называет их не иначе, как вестниками богов».
«Не только вестниками, Сафо, — по-бычьи нагнул голову гость. — Глашатаев у богов всегда было в избытке, — от простых гонцов до царей. Ты не станешь отрицать, что цари тоже выполняют объявленную им волю? Но — устами богов, вот кем по-настоящему являются поэты!» — заключил он.
«Это справедливое мнение», — одобрительно кивнула Сафо, присаживаясь за угол стола, чтобы хорошо видеть собеседника.
Теперь они сидели на противоположных концах стола. Между ними каменели потные, уставшие от болтовни девушки, боявшиеся помять отглаженные туники, и сияло солнце, пытавшееся расплавить мраморную поверхность стола.
«Какой он мужественный!» — вздыхали девушки, начинавшие привыкать к «грубияну» и в глубине души не находившие его таким уж невыносимым.
«Это справедливо, Алкей, — подтвердила Сафо, радуясь, что хоть что-то в его грубоватых рассуждениях пришлось ей по вкусу. — Но служение богам разве можно признать рабством?»
Она видела, как краснела и бледнела, ёрзая, Мнасидика, — ей нетерпелось вскочить и вмешаться в разгоревшийся спор; — видела, как радостно она охнула и зааплодировала последнему умозаключению Сафо…
И на миг ей стало досадно. Почему она должна бесконечно спорить и доказывать? Изворачиваться, держать себя в напряжении, ожидать подвоха или неожиданного силлогизма. Она хотела всего лишь теплоты и участия. А не дискуссий и борьбы. Взаимопонимания и явного — да пусть даже и скрытого! — одобрения и поддержки.
Но ничего этого не было и в помине! Гость был холоден и неприступен, как спартанец! Неужели софистика для него важнее любви? — с нараставшим раздражением спрашивала у кого-то Сафо; она делала вид, что внимательно его слушает, а на самом деле мысленно уходила, — уходила, не шевелясь и не двигаясь, всё дальше от него, — туда, где обитают боги с их непомерными требованиями…
"Ещё как можно! — скептически ухмыльнулся Алкей. — Ведь считаем же мы богов — богами, повелителями судеб? Без них не решается ни одно важное или пустяковое дело; они — наши хозяева. Мы не свободны в желаниях и поступках, следовательно, мы самые настоящие рабы. Не хуже Медусы или этого вашего хромого… Памфилоса. Куда он подевался? Нужно осмотреть втулку на колеснице, не лопнула ли она? Уж больно тарахтела дорогой. А мне ещё возвращаться в Митилену. Не хватало застрять на полдороге", — буркнул он, доедая изрядную долю овечьего сыра, которую принесла недовольная его обжорством Медуса.
«Я распоряжусь, — с удивлением сказала Сафо: она в первый раз видела, чтобы поэт со знанием дела и беспокойством воина или конюха, интересовался какой-то втулкой! — Памфилос исправит твою колесницу, можешь не беспокоиться».
«А чего мне беспокоиться? Памфилос не справится — я и сам починю. У меня в мешочке имеется запасная... А вот девушку я бы у тебя увел! — засмеялся он, с пьяной бесцеремонностью разглядывая доедавших дыню и старательно отводивших глаза девиц. — Когда-то же мне надо жениться! Почему бы не сейчас? Это как раз то, что мне требуется!»
Сафо вспыхнула от гнева и оскорбления. Мало того, что гость напился, как раб; мало, что он пренебрёг ею, так ему ещё девушку подавай! Это уже слишком!
«…что ты на это скажешь, Сафо?» — услышала она насмешливый голос.
Она едва сдержалась, чтобы не нагрубить. Утром ещё она мысленно вела с ним тонкий, нескончаемый диалог. О любви и печальных стихах, которые она вызывает. Так что они кажутся сплетёнными из тончайшей финикийской ткани, которой покрывают статую богини Кибелы; смотришь и не знаешь, ткань это или божественная поволока при лунном свете…
А теперь…
Новый приступ гнева заставил её задохнуться от ярости. Этот грязный мерзавец обнимает Дакию, — маленькую, беспомощную Дакию, которую даже Сафо щадит и оберегает от любви. Пока она не повзрослеет умом и желаниями. А этой дуре хоть бы что: улыбается и тает от удовольствия! Ждёт, когда он встанет из-за стола и потащит её в кусты. Но он так пьян, что даже не в силах подняться!
— Памфилос, Медуса, где вы? — вскричала Сафо. — Слуги, помогите гостю! Проводите его в дом и уложите в атриуме. Видите, он не в состоянии встать из-за стола. Пусть как следует выспится перед дорогой…
Слуги терпеливо и покорно выполнили волю Сафо — отвели гостя в дом, хоть это и было нелегко. Дорога шла в гору, ноги его не слушались, он вырывался и кричал, что в доме жрицы любви, так называли на острове Сафо, его лишают самого главного — этой самой любви.
— Ты лицемерка, Сафо! — орал он, порываясь обернуться и высказать ей всё, что он о ней думает. — Лицемерка и двуличная женщина! Ты пишешь и говоришь одно, а делаешь другое! Неудивительно, что у тебя никогда не было мужчины, — продолжал он её оскорблять, не обращая внимания на толпу из женщин и слуг. — Так и умрешь старой девой, — грозил он ей кулаком. А потом обмяк, повис на руках дюжих рабов, выбежавших, чтобы помочь измучившемуся с пьяным гостем старику Памфилосу…
Рабы выпрягли из колесницы его коня, насыпали ему овса, и когда под вечер хмурый, с трещавшей с похмелья головой Алкей пробудился, лопнувшая втулка на колеснице была заботливо заменена на новую, а сытый, отдохнувший Гермес оказался настолько свежим, что без труда одолел нелёгкий путь до Митилены. Так что боявшийся опоздать на корабль Алкей успел как раз вовремя.
Дорогой и потом, устроившись поудобнее в жилом отсеке корабля, он даже не думал о Сафо. Потому что в отличие от неё, сегодняшней встрече не придавал никакого значения — ни хорошего, ни плохого.