Недавно в Издательстве Чтиво вышел философский художественный роман «Белый Цветок» Николая Старообрядцева. Мы долго не раскрывали все карты насчёт книги, но в этом материале вас наконец ждёт исчерпывающая информация о ней из первых рук.
Недавно начали спрашивать, что за книгу я написал. О чём она, для кого написана и зачем было тратить время, когда в мире и без того уже много книг? (Деликатный человек напрямую так не спросит, но система намёков подводит именно к такой постановке вопроса). Кажется, тут есть с чего начать разговор. Сюжет книги в каком-то смысле безыскусен. Некто покидает пункт А и движется по направлению к пункту Б. Этого достаточно для начала. Его движение образует узловатую линию, её петли сжимаются и разжимаются, опутывая то, что встречается на пути: камни, деревья, высохшие листья, разбухшие от сырости книги, городских жителей, совокупляющихся в переполненном автобусе, уличных бродяг, стоящих с открытыми ртами, чтобы показать нам потемневшие обломки некогда острых зубов. Линия эта извивается сквозь Россию, где-то там — в самом центре её: почти не выходя на поверхность, где всё пронизано скоростью и электричеством; почти не проваливаясь в подвалы истории, заставленные пыльными манускриптами, переписанными вдоль и поперёк. Линия эта убегает от всякой широкой панорамы, от всякого раздолья, пропитанного народным напевом и овеянного пороховым дымом. Её путь — узкие тропы, о которых знают бродячие псы, скрывающиеся от шума больших механизмов. Об этих тропах знают вороны, ворошащие мусорные кучи и небрежно присматривающие за тем, как покачивающийся из стороны в сторону гроб медленно погружается в песчаную яму. Тропы эти не обозначены в туристических каталогах, и поэтому приходится сказывать о них в романах. Так значит, книга о России?
В промозглой тишине зловещим приговором повисает тютчевская строчка: умом Россию не понять. А если не понять, то как же написать об этом книгу, не валяя дурака? В одну иностранную телепередачу однажды привели русского философа, предложили стул и заставили отвечать, что же всё-таки значат эти таинственные строки. Неужели это правда, с которой просвещённому человечеству придётся примириться? Но деликатный философ успокоил журналистов: попробуйте понять Париж? — тоже не получится. Скажи так о любом месте, и будешь прав. И действительно, попробуйте-ка понять Индию, Китай, Монголию, Месопотамию! Даже в понимании такого крохотного местечка как Северный Сентинельский остров наши учёные не спешат подводить черту. Увы, все эти обстоятельства блокируют для метафизической географии возможность оформиться в качестве респектабельной научной дисциплины. Кто виноват? Древние люди были мудрее нас, но простая черепаха, ползущая по прибрежному песку, могла ввести их в оцепенение. Вот она, здесь, а через секунду уже сдвинулась на новое место. Кажется, простая механика телодвижений, но попытки строго осмыслить этот процесс разверзают какую-то пропасть. Современный человек может пойти в зоологический сад и посмотреть на жизнь тропической черепахи, но это едва ли проблематизирует его существование. Он что-то уже заранее решил и занят другими вопросами. Потоки информации проходят через него с таким напором, что будь это стоки канализации, то вырвавшись наружу они затопили бы зоологический сад вместе со всеми его обитателями. Пока тропическая черепаха успеет пошевелить свой заскорузлой лапкой, её любознательный гость уже пропустил через себя целый океан любопытнейших сведений даже не пошевелив кончиком своего сапога.
И всё-таки, поэт нас не разыгрывал — непонятая Россия стоит особняком. Никакого ума не хватит, чтобы разобраться, например, со странами Ближнего Востока. Но ведь никто и не жалуется, не сходит с ума. Нельзя понять и хорошо! «Восток — дело тонкое», — говорим мы всегда с каким-то хитроватым и довольным выражением лица. В этом очарование востока, его волшебство. Пусть таким он и остаётся. Однако в России — сходят с ума. Лезут на стены от понимания этой роковой невозможности понять её собственным своим умом, — и в то же время от ещё более твёрдого осознания, что такой тип умственной работы никак нельзя прекратить, и он как раз-таки для чего-то потребен и, более того, только он в конечном счёте и решает что-то. А что он решает — этого уже сказать никто не может. Думать о России — это исконное наше ремесло. Когда оно явилось — не угадаешь, но как только явилось, тут же и влезло в такие сердечные глубины, что провозгласилось чуть ли не самым главным и единственно важным.
Индийские брахманы делятся на несколько типов: одни поют божественные гимны, другие читают заклинания, третьи оборачивают идолы яркими невесомыми тканями. Но есть отдельный тип брахманов, которые должны следить за правильным исполнением ритуала и проигрывать в своём сознании установленный священным каноном порядок от начала до конца. Они самые важные. Так же и у нас. Есть мужик, который умеет правильно засолить огурцы, есть такой, который ловко подпилит дерево, есть даже такой, который может починить телеприёмник. Но главный другой — тот, который самое сокровенное время жизни посвятил невозможности понимания России. Он погружается в эту невозможность и оттуда каким-то метафизическим фокусом извлекает могущество своей земли. Русь парит над миром как гигантский призрак, созданный воображением тех, кто силится её понять и никогда не может этого. Предложенное перечисление типов «русского мужика» весьма условно, но разница тут вот в чём. В первом случае мужик «есть», он как-то всегда под рукой, всегда выскакивает откуда ни возьмись в нужный момент и делает что должно, плохо или хорошо — как-то справляется в итоге. Но тот, кто ушёл в невозможность постижения России, он уже не совсем «есть», его почти уже «нет». Чтобы он ни делал, он всё время как бы не здесь, как бы отсутствует. Он ходит как тень. Ходит и думает о чём-то всё время, а спросишь его о чём — он не знает. Это такая кость, извечное стояние которой в горле России мешает вздохнуть полной грудью, но вытащи её — за ней вылезет весь хребет, и Русь бесхребетной массой провалится в выгребную яму истории.
Помнится, как-то одна моя приятельница провозгласила, что русских не существует. Тон этого заявления был примечателен: слова прозвучали в узкой компании, но не как шутка, не мимоходом, а как бы ex cathedra. Мы не смели перечить — в кармане её лежал диплом кандидата исторических наук. Через несколько лет после этого разговора я узнал, что в Бразилии проживает один осведомлённый старик. Он хранит в шкафу карту, на которую нанесены правильные названия всех континентов — такие, которые они носили ещё в ту благословенную пору, когда все обитатели нашей планеты были русскими. (Я привожу здесь эти пикантности не просто так: они указывают на интимный и биографический характер моей работы. Но я делаю это и по той причине, что сама книга об этом молчит: всё в ней скрыто, всё завуалировано. Наружу выведены только грани идей, обтянутые кожей впечатлений, вычищенной до товарного лоска). О русских слышали все, они вездесущи и были до начала времён, но в то же время их нет. Русский всюду и он нигде (песни об этом, на сколько мне известно, уже сложены). Он призрак. (Между прочим, по этой причине он и выстроил для себя столицей «город-призрак» — Петербург). Но эта не та призрачность, мысли о которой страшат нас во время ночных прогулок по кладбищу. Призрак — это дух, или, как говорят немцы, Geist — тот самый Geist, который может poltern, но может быть и absoluter.
Между тем, Русь обильна плотью. Русский мужик крепко пахнет и сладко потеет. Он умеет свою плоть и утешить, и потешить. Если же надо её смирить, то и тут он не теряется, а действует деловито и наверняка. Но невозможное думание о России взыскует к чистому духу и выталкивает плоть за пределы русского существования: русский любит плевать на всё, символически выбрасывая тем самым из себя и своей жизни всё, что оказывается лишним. Русский любит сбежать прочь — из-за накрытого стола, с насиженного места, в дальние края, в монастырь, — лишь бы плоть не объяла его, лишь бы она не свернула путь его в узкое и тёплое гнездилище мещанского самоубаюкивания. Может он сбегать и внутрь своей плоти, делая её своей могилой и темницей, под укрытием которой он сможет отдаться своему сокровенному одиночеству, сможет, наконец, начать думать о России. Оставьте его в покое. Русь — страна великого покоя. Им мы должны гордиться перед всем миром. Велик наш покой и наши покойники. Ледяная пустыня и открытый космос над ней — вот краткая формула России. Поэтому так любим у нас Кант со своим звёздным небом и моральным законом в узкой, но дерзновенной груди. (Кант — наш!) Мне довелось знать блаженную женщину, трагическая судьба которой дала ей право вглядываться в бездны. Она изрекла однажды: «Космос — это норма России!» Лишь бы помнить, что кроме космоса нет ничего. Всё покоится в нём, и во всём разверзается его бескрайнее присутствие.
Живое у нас — смиренно и по смиренности своей незатейливо. Вот сидит человек. Глаза его устремлены в сторону мерцающего экрана. За стеклом телевизионного ящика макакой извивается эстрадный артист. Он разворачивает веер банковских билетов, торгуя иллюзиями, и сдабривает свой ослиный рёв матерной бранью, думая, что это даст ему пропуск в сердце народа. Он ошибается. Он ошибается, принимая свой скукоженный и дряблый мозг за кулак, сжимающий горло России крепкой хваткой. В нём не больше смысла, чем в скопище насекомых, роящихся на грязных обоях. Взгляд проходит сквозь него в какую-то сумрачность, лежащую позади всего трагической тенью. Русский дом пропитан вонью и грязью. Мелкий бес, проникший сюда в поисках поживы, принят как почётный гость, посажен в красный угол и раскормлен до размеров Левиафана. Но дух уже не здесь, он рвётся наружу, туда где лежит снег. Снег — это главное богатство России. Это чистый саван, который мы заработали великой кровью. Он напоминает о нашем предназначении — умереть чисто и правильно. Тридцать три года пролежать на печи долготерпения, не влезая в сутолоку «здравого смысла», обрастая пылью и струпьями, потом на краткий миг восстать, сказать своё сокровенное слово, и снова лечь — но теперь уже не на печь и не в ноги к расплодившемуся бесу, всё так же выкрикивающему проповедь комфорта и изобилия, но — в белой рубахе на простую деревянную лавку, и там уже сомкнуть глаза на тот срок, который не ведом никому из живых людей.
Новые идеологии, стройные и сверкающие словно космические корабли, плывут в сторону России, обещая утешение и развлечение. Гуманизм, марксизм, экзистенциализм, фрейдизм, дарвинизм, теософия и много, много нового, звучного и неизведанного. Русские мальчики, напившись чаю и наговорившись о Боге до тошноты, выходят на балконы, чтобы освежиться, достают свои тугие рогатки и ради потехи сбивают эти прекрасные конструкции. Но, обращённые в груды осколков, идеологии не умирают — Россия даёт им новую, настоящую жизнь. Уличная старуха подбирает осколок теософии и прижимает к ноге — помогает от ревматизма. Если в подвале прохудилась труба, можно прижать течь сверкающим осколком логического позитивизма — лучшего применения ему не найти. В грудах разрушенных систем заводятся мрачные сущности, шизофренические доктрины и смертельно опасные культы. Они томятся в глубине земли, но выжидают своего часа, когда можно будет вырваться наружу и лихорадочным пожаром распространиться в толпе.
Об этом я пишу — о людях, которые прогрызают тайные ходы в пространстве и времени, чтобы спрятаться от блеска гигантских символических схем, и в тишине собственного духа рассмотреть жизнь как неиссякаемый источник чудес. Отбрасывая костыли навязчивых программ, предлагающих надёжную и внятную судьбу, они пробиваются к собственной истории, о которой не узнает никто, но в которой они не будут органическим топливом для чужих символических построений, и сами смогут стать символами мира — крохотными и почти невидимыми частицами, в которых однако весь мир присутствует во всей своей необъятной полноте, и откликается на каждое движение такой частицы, сливаясь с ней в единстве космической мелодии. Такие люди существуют, но ни одна наука не может доказать их существование. Напротив, наука желает такое существование опротестовать. Однако имеется надежда, что писатели и поэты пока ещё способны возвестить о таком существовании. Поэтому и живёт литературный роман, вопреки самым остроумным попыткам исчерпать этот жанр. И для этого я взялся когда-то за перо, надеясь сквозь скудость своих сил и малость своего времени донести до читателя то, что происходит прямо у нас на глазах, но почти никогда не открывается во всей своей красоте.
Николай Старообрядцев
Санкт-Петербург, 14 апреля 2019 г.