В июле сумерки медлили до последнего. Солнце садилось еле-еле, и на его струнах висели сверкающие зеленоватые мушки. Пушки с лицами монстров у входа в краеведческий музей за день нагревались так, что ночной седок еще долго ощущал их любящую теплоту. Из пушечных жерл или горл выплывал призрачный дым. На этих добрых чудовищах мы проводили те пронзительные минуты, когда в любую секунду мог выстрелить крик бабушки: «Домой!». Обреченность на чай и сон делала каждый выигранный миг бесценным. Рано или поздно бабушки выкрикивали имена, и пушки постепенно пустели. Так когда-нибудь призовут нас и в лучший мир. Девять вечера считались глубокой ночью. В сиянии фонарей, смахивающих на высоченные виселицы, дорога была из чистого золота, а тротуары синели. Среди нас ходил слух, что в темных окнах краеведческого музея прячется призрак еврейского купца Каландарова, чьим домом музей раньше был. Я не мог понять, как живой человек, пусть даже еврейский купец, мог жить в таком безграничном доме: около