Свет лупит прямо в глаза и зал перед ним ощущается только через звук, шорохи, болтовню, дыхание нескольких сотен людей. По началу слепит настолько, что микрофон прямо перед носом почти неразличим.
- На прошлой неделе я ездил к своей маме. Вы же знаете как это бывает?
Незнакомый и противный собственный голос гремит в колонки, зал постепенно затихает.
- В прошлый раз, когда я ездил к ней, я сразу сказал ей что я на диете. Вы знаете, я сперва написал ей об этом письмо. Потом СМСку.
Зал затихает насколько может затихнуть. Глаза привыкают к свету и начинают различать отдельные лица, даже глаза на них, уставившиеся ему в рот.
- Еще из-за порога я почувствовал запах пирожков. Знаете чем пахнут пирожки? Пирожки пахнут обреченностью.
Из зала раздаются вялые смешки. Он делает паузу, ждет когда смешки утихнут чтобы продолжить.
- Я с порога сказал что я на диете. Прямо переступая порог произнес: “Мама, я на диете, Здравствуй!”. Больше я ничего сказать не успел, у меня во рту оказался пирожок.
Зал взрывается нестройным хохотом. Он вглядывается в лица, ожидая когда они отсмеются. “А ты, жирный, из первого ряда, чего не смеешься? К маме ездил вчера? Пирожки на выход просятся, расплескать боишься? Если мамке отказать не можешь, она так и останется единственной бабой в твоей жизни, жирный. Тебе нечего терять. И ей нечего терять. Друг дружку вы не потеряете, а больше никому не нужны. Так что смейся, ржи что есть мочи, а она пусть потом твои бессемейные семейники стирает обосранные”
- А знаете чего я боюсь сильнее, чем маминых пирожков?
Зал снова постепенно затихает, в ожидании продолжения. Он обводит первые ряды беглым взглядом, который из зала кажется невидящим.
- Больше чем маминых пирожков я боюсь только маминого свитера!
“А ты чего ржешь, мудак, баба то твоя с кислой рожей сидит, страдает, веник твой мнет, пока ты заливаешься. Выгулять ее решил, освежить отношения? Трупы на сквозняке только гниют быстрее, родной. Даже я отсюда по ней вижу, как ее переебали уже все твои друзья, так что у нее ноги не сдвигаются. Переебали все кроме самого тупого и жирного, потому что у каждого такого уебка как ты есть друг жирнее и тупее него, чтобы на его фоне себя ощущать красавчиком. И вот ты привел бабу на концерт и вручил ей веник в надежде что она наконец тебе даст, но она не даст. Она уже копит обиду, чтобы этой обидой отбиться от твоих приставаний. Она даст теперь кому угодно, но только не тебе. Если я позову ее сейчас к себе на сцену то могу выебать ее прямо тут, передо всеми, если пообещаю что она уйдёт со мной не с тобой из этого зала. И скоро ты это поймешь, и будешь бухать и думать о том что все бабы бляди. Но так и не поймешь, что это их, а не твоя проблема. А твоя в том, что ты тупой уебок.”
- Как-то раз я пришел к своей маме в двух свитерах и пальто. И сапогах. И в вязаной шапке. Я решил не одевать шарф, потому что был июль и стояла жара за тридцать.
Пережидая очередной взрыв хохота он переводит взгляд в партер. “А ты, старое хуйло, зачем вообще сюда приперся? Сколько пенсий своих нищенских отложил чтоб билет купить? Лучше б бородавку на носу свел, хоть детей бы при виде тебя на улице рвать перестало. Чего ты ржешь, когда мамка твоя давно в могиле и ты за ней не сегодня-завтра отправишься? Тебе о вечном надо думать, в церковь ходить и на кладбище себе место присматривать, чтобы у какой могилы срок аренды закончится сразу туда ложиться и помирать. А ты пока по концертам шастаешь, покой свой загробный упустишь. И лежать будешь как жил, убогий и никому не нужный, пока кости твои не перемелят бульдозером и не закатают в бетон фундамента нового квартала загородной элитной недвижимости. И никто ее не купит, потому что кому она в наше время нужна, и будешь ты во всем элитном доме один, в подвале, в бетоне, разлагаться.”
- Мама посмотрела на меня, и только хмыкнула. А потом сказала что свитер старый, она подарит мне новый, с оленями.
Очередной хохот, он поднимает глаза прямо к свету софитов.
- ...И что в пальто меня наверняка продует.
Пока зал смеется он смотрит прямо в свет, не видя ничего и никого. “Как же я ненавижу вас всех, мерзкие, потные, кривые и сальные жопы. Пусть уже трудолюбивый наркоман воткнет вам в каждое сиденье по две иглы от спидозных шприцев. Пусть исламские террористы ворвутся в этот зал, взорвут меня гранатой к хуям, а потом запрут вас тут на много дней. Чтоб вы от голода и безысходности начали жрать мои кишки, разбросанные по всей сцене, отравились моей бессмертной ненавистью и сдохли в страшных корчах, так и не узнав что у каждого из вас остался в жизни лишь один положительный момент и тот ВИЧ.”
- Я так люблю свою маму, но мы же все, каждый из нас любит свою маму. Но чем сильнее мама любит меня тем труднее мне с ней бывает. И ведь так у всех нас, правда? Мы все равно их любим, и всегда будем любить, и это ведь самое главное?
Зал больше не смеется, зал хлопает, а слышит апплодисменнты, но не видит теперь буквально ничего кроме плывущих в глазах темных пятен. Неловко пытаясь поклониться, задевает микрофон и тот издает долгий высокий жалобный звук.
- Спасибо вам! Спасибо! Я вас всех люблю!
Зал продолжает хлопать, он наугад поворачивается и идет сквозь плывущие черные пятна за кулисы, пока в голове вертится по кругу: “Сдохните уже, твари, сдохните все наконец, когда-нибудь, лет через сто, вы же все наконец сдохните, и я, слава богу, тоже сдохну и избавлюсь от вас навсегда, навсегда, навсегда, сдохните, сдохните...”