"Пощёчина общественному вкусу" — так назывался манифест, с которым в 1912 году нахально выступила группа молодых творческих раздолбаев.
Рог времени трубит нами в словесном искусстве...
Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности...
Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.
Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Чёрным, Кузминым, Буниным и проч. и проч. — нужна лишь дача на реке. Такую награду даёт судьба портным.
С высоты небоскрёбов мы взираем на их ничтожество!
Конечно, эта оплеуха была тщательно рассчитанной; не все отвесившие были такими уж молодыми, да и в раздолбайстве "бука русской литературы" и "великий заумник" Алексей Крученых вряд ли может быть заподозрен.
На снимке, кроме него, слева направо — Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Николай Бурлюк и Бенедикт Лившиц. Большие поэты-художники своего времени. Уже через год — кумиры экзальтированных девушек и звёзды эстрады, гастролирующие с клубными выступлениями и собирающие аншлаги на свои концерты...
А вот и цитата в тему из моего романа-бестселлера "1916 / Война и Мир".
В 1912 году 30-летний Давид Бурлюк впервые привёз 19-летнего Владимира Маяковского из Москвы в столицу Российской империи — Санкт-Петербург. Приятель оставил им номер в гостинице "Пале-Рояль" недалеко от Николаевского вокзала. В один из дней, утомлённые прогулкой по жаре, они валяются в номере и беседуют — о событиях в мире, о слухах про Распутина и о делах своих футуристических.
<...>
На стуле рядом с диваном лежала манерно-узкая бежевая пачка папирос «Нарзан» и коробка спичек. Маяковский вытащил папиросу, продул мундштук и закурил.
– Сколько стоят ваши папиросы? – спросил Бурлюк.
– Шесть копеек десять штук.
– Интересное дело! У вас денег нет, и вы курите «Нарзан», а у меня деньги есть, но на те же шесть копеек я беру двадцать штук московского «Дуката»! Где справедливость, Владим Владимыч? И не трясите пепел, прошу вас, вот же блюдце...
Бурлюк прошлёпал босыми ногами до стола и поставил на стул возле Маяковского блюдце, которым они пользовались вместо пепельницы.
– Зря сердитесь, – сказал он.
– Я не сержусь, – буркнул Маяковский. Он жевал картон мундштука, когда нервничал.
– Сердитесь. Но вы послушайте, послушайте.
Бурлюк уселся обратно на кровать и продолжал:
– Вы – гениальный поэт. Я всем это говорю. И вы уж не подводите меня, пишите гениальные стихи! Только писать и публиковаться – две большие разницы. Писать можно сколько угодно. Но издавать книгу только для того, чтобы потешить ваше самолюбие, – извините, слишком большая роскошь. Надо как минимум окупить тираж. Муза может жить на чердаке... или у друзей в гостинице «Пале-Рояль», но ей надо что-то кушать. Хотя бы иногда. Опять же, папиросы покупать...
– Не надо попрекать меня папиросами! И при чём здесь Распутин?
– Да ведь он делает ровно то, что вы должны делать! Неграмотный крестьянин приезжает в Петербург чёрт-те откуда и создаёт себе имя из ничего! А вы приехали из Москвы – и лежите здесь, как кувалда, и ноете, что вас не издают! И в голове один футбол.
Маяковский резко сел, вдавил окурок в блюдце и свирепо уставился на Бурлюка, сжав кулаки.
– Я вас попрошу, Давид Давидович...
– Вот, – довольно ухмыльнулся Бурлюк, – другое дело. Теперь я снова вижу Владимира Маяковского. Понимаете, Распутин очень верно всё рассчитал. Его же никто не вёл под белы руки! Сам растолкал всех локтями, подошёл нахально к трону в лаптях своих, и стоит среди господ раззолоченных, семечки на паркет лузгает, в носу ковыряет и навозом пахнет.
– Грубо.
– Пусть. Это хорошо, что грубо! Чем грубее, тем лучше. Надо вызвать к себе интерес, привлечь внимание. Любой ценой, любым способом, понимаете? Эпатировать. Заставить на себя смотреть. Заставить слушать. И тогда...
– Вы вправду думаете, что Распутин на это рассчитывал?
– Неважно. Кто такой Распутин? Мы о вас говорим!.. Угостите папироской, будьте добры.
Маяковский выдал Бурлюку папиросу, поставил стул с блюдцем между диваном и кроватью и тоже закурил. Он не затягивался и мог курить постоянно.
– М-м, неплохой табак, – оценил Бурлюк. – Шесть копеек десять штук, говорите?
– Хватит уже глумиться, – раздражённо сказал Маяковский.
– Сейчас я очень серьёзен... Владим Владимыч, для того, чтобы выделиться из толпы, у вас уже почти всё есть. Рост – прекрасный! Фамилия – любому псевдониму на зависть! Маяк такой высоты – уже есть, о чём говорить! Но к фамилии, росту и гениальным стихам надо добавить ещё пару штрихов, чтобы вас узнали и запомнили...
– Меня знают.
– Кто? Братья-футуристы? И ещё пара кружков вроде нашего? Бросьте, десяток-другой человек, даже полсотни – это ничто. Капля в море. Нам ведь нужны тысячные тиражи, верно? Значит, вас должны узнать и запомнить тысячи. Десятки тысяч... Вот вы сидели в тюрьме. Против кого вы боролись? Кого вы ненавидите?
Маяковский глубоко затянулся, выпустил длинную струю дыма и прищурился.
– Буржуев. Капиталистов.
– Прекрасно. Но у этих буржуев и капиталистов есть деньги, которых нет у вас и которые вам нужны. Надо заставить их раскошелиться. Что бы вы сделали, если бы столкнулись с тем, кого ненавидите? Ну? Чтобы он вас надолго запомнил?
– Дал бы в морду...
– В морду?.. Отлично! С этого и начнём.
– В каком смысле?
Бурлюк поднялся и зарокотал, расхаживая по комнате.
– В прямом! Дадим обществу в морду! Для начала сойдёт и пощёчина. Пощёчина общественному вкусу! Наотмашь всем этим... Пусть знают! Отдать швартовы! Кубо-футуристы выходят в открытое море! Балласт нам не нужен. Всё лишнее – за борт. Толстого – за борт. Достоевского – за борт...
Взгляд Бурлюка упал за окно, туда, где стоял бронзовый Пушкин. Он обернулся к Маяковскому, картинно простирая руку в сторону памятника:
– И Пушкина – за борт!
Маяковский настороженно следил за Бурлюком, единственный глаз которого сейчас горел, вправду придавая хозяину сходство со свирепым капитаном пиратского корабля или беспощадным командиром абордажной палубы.
– Вы меня пугаете, Давид Давидович, – сказал Маяковский. – И сегодня уже не в первый раз. Я понимаю, можно бросить за борт картонного Брюсова. Или Бальмонта – чёрт с ним, с парфюмером этим. Аверченко можно, Андреева... не знаю, Бунина... Горького даже. Но Пушкина?!
Бурлюк расхохотался.
– Ага! Вот видите, вы купились! Горький, Андреев... Для них дача возле речки – уже подарок судьбы. Награда для портных! А за Пушкина не бойтесь, куда мы без него... Я же вам толкую про декларацию. Фигуру вокала. Трюк! Называем имена, которые известны всем. Их знают все, нас – никто. Представляете, что начнётся, когда мы опубликуем такой манифест?! И в нём прямо заявим: эти так называемые великие не нужны современности! Поэтому всех до единого – за борт, к чёртовой матери! Представляете, что будет?
– Скандал будет. Большой скандал.
– К сожалению, не больше, чем с распутинскими письмами. Но ничего, для начала неплохо. Все побегут посмотреть, что это за футуристы такие, которые с Пушкиным и Толстым расправляются. И вот тут, на пике скандала появитесь – вы... Скажите мне, господин студент института живописи, какие цвета самые контрастные?
Маяковский смахнул с глаз длинную чёлку, которая тут же упала обратно.
– Чёрный с белым, наверное...
– Двойка! Чёрный с жёлтым. Наденете чёрный цилиндр, как у настоящего толстопузого капиталиста...
– Зачем это?
– Во-первых, не обижайтесь, но в цилиндре у вас на редкость дурацкий вид. Вот и пускай публика сначала считает вас дурачком, ржёт и думает, что она умнее. Чем позже выяснится, что всё наоборот – тем сильнее будет эффект. Во-вторых, цилиндр на вас – как раз та самая пощёчина общественному вкусу. Оплеуха капиталистам, которые носят цилиндры, и которых вы ненавидите. Потому что вы – карикатура на них, но и это они поймут не сразу. И в-третьих, для контраста вы наденете... У вас из одежды что-нибудь жёлтое есть?
– Нет... Есть! Не у меня, у матери. Кофта старая, её как-то так постирали, что она вытянулась – теперь даже мне велика...
– Прекрасно! Я это вижу! Сцена – и на ней молодой гениальный великан в цилиндре и огромной жёлтой кофте! Вы будете неотразимы.
Маяковский откинулся на диване, дунул в мундштук очередной папиросы и сунул её в угол рта.
– Не пойдёт, – сказал он.
– Что не пойдёт? – не понял Бурлюк.
– Всё не пойдёт. Я хочу, чтобы улица говорила моим языком. Чтобы кричала! Хочу, чтобы люди слушали то, что я пишу. И чтобы книжки мои читали, а не пялились на меня, как на ярмарочного уродца. Хочу, чтобы обращали внимание на стихи, а не на кофту. Может, прикажете вообще голым на сцену выйти?
Маяковский прикурил и принялся гонять папиросу из одного угла рта в другой, пуская густые клубы дыма.
Бурлюк поник, добрёл до кровати и снова улёгся, закинув руки за голову.
– Голым – это было бы неплохо, – он зевнул, – но для карьеры губительно и небезопасно. Хотя к тюрьме вам не привыкать... Не знаю, может, потом как-нибудь. Посмотрим... А сейчас вот что я вам скажу. К этому делу мы подтянем Велимира и, может быть, ещё нескольких наших. Напишем манифест про пощёчину общественному вкусу. Осенью опубликуем. В артистических кафе устроим несколько диспутов. Вы будете выступать с докладами и стихами. В цилиндре и маминой кофте. Выступать будете нагло, будете хамить. Наверное, в самом деле придётся пару раз дать кому-нибудь в морду, так что отведёте душу. Такого красавца обязательно заметят и запомнят. Я сразу же издам вашу книжку. Тиражи будут – не извольте беспокоиться... А дальше, дорогой Владим Владимыч, как пойдёт. Одно могу вам обещать почти наверняка: впредь сможете писать, что захотите. Сожжёте кофту и купите хороший костюм. Ездить будете на таксомоторе. И не копеечный «Нарзан» покупать, а гильзы «Викторсон» с турецким табаком или яванские сигары. Главное – помните: публика любит сильных мужчин, публика – это женщина! Топчите, надругайтесь, насилуйте. Вам за это руки целовать станут. Хотя я бы целовал за другое. "Чёрным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие жёлтые карты..." Или за – "платья зовущие лапы..." Но тут уж кому что нравится. Как говорил неизвестный вам автор: один любит арбуз, а другой – свиной хрящик. Я немного вздремну, ладно?
Instagram — ссылка на канал со множеством коротких интересных историй
