- Уезжаешь?
- Уезжаю.
- Чего ж ты, -спрашивают - уезжаешь? Плохо, что ли, было жить?
- Хорошо жилось.
- А чего тогда?
- Иногда бывает рябина хорошая, но горькая...
Да, мне все здесь знакомо. Вся моя прошлая жизнь тут без остатка.
Куда я ни взгляну, а все что-нибудь помню. Хорошо жилось.
Так жилось, словно совсем маленький мальчишка, рябину по первому морозу жуешь.
Горько, а хорошо.
Вот она, рябина. Во дворе. И наш двухэтажный дом на восемь квартир. Наша квартира на первом этаже. Окна на улицу и окна во двор.
Рябина всегда была. И сейчас, летом, листьями шумит...
Старая. Хотели было спилить. Но дядя Коля из соседней квартиры напился пьяный и рабочим угрожал. Они сказали:
- Мы все равно придем, только с милицией.
А он ответил, что ему безразлично.
Но не так, а матом. А тетя Вера из другой, соседней квартиры, сказала, что дядя Коля герой. Так и сказала:
- Герой ты, - сказала- Коля. Не дал спилить.
А дядя Коля от этого стал пунцовым, напился и почему-то заплакал, и долго потом разговаривал сам с собой:
-Жизнь прошла. Прошла жизнь.
Улица тихая у нас. Машины едва проедут. Так, грузовик иногда. Грузчики Вася и Петя коробки разгружали. И всякий другой товар. Вася и Петя похожи очень. Хотя один высокий, другой низкий. Один весь седой, а другой лысый. У одного нос такой приплюснутый, точно ему жена сковородой по морде дала. А у другого морковкой. Острый как будто, комариный.
Кричит мне однажды, Вася или Петя, не разберешь:
- Иди сюда, чего угощу.
Подхожу, а он из поломанного картонного ящика пригоршню ирисок достал:
- Угощайся, - сказал,- бери, мол. Мы не жадные.
- Спасибо, - отвечаю, - дядя... Только вот не знаю, как зовут вас. Петя или Вася?
- Да какая разница? - Махнул он рукой. -Нас все путают. Грузчик, он и есть грузчик. Самая нужная профессия. Товар, понимаешь. Нужно сохранять, а не только доставка.
- Так вот, - говорю, - коробку-то повредили.
- Ничего, - ответил,- не взыщут. Ты ешь ириски-то. Пломбы не береги.
Товар носили на рыночек. Через дорогу как раз черный ход. Разгрузка. И весовая.
А на рынке капуста. Пробуй-не хочу. Но я не хочу. Это новенькому пробовать дадут, а мне нет. Меня тут все знали. Знали, что я у бабы Матрёны буду брать. У нее капуста самая вкусная. И огурцы.
Матрёна - ненастоящее ее имя.
- Так почему вас Матрёной-то называют?
- Ну это прозвище такое. Типа как кличка, что ли.
- А что значит?
-А значит, - говорила Матрнёна, - что я дура непутевая.
Матрёна- действительно была непутевая. То передник потеряет. То ведро с квашеной капустой уронит, то выручку пропьет.
И кричала, и ругалась сама на себя.
- Матрёна, ты непутевая. Тварь, не человек.
Так мамка прозвала. Да на рынок послала. Теперь вот торгует.
Самой вкусной капустой и огурцами.
И они такими будут всегда. Пока не исчезнет рынок на нашей улице.
А вон в том доме дети повешенца живут. В неделю остались без матери и отца.
Любил он ее, говорят, сильно. Добивался. Всяко подходы искал. А она все в сторону смотрела. Все то ли уехать куда в столицу хотела, то ли принца ждала. Да столица-то далеко, а принц все не ехал. Принц не ехал, а вот влюбленный который год рядом. Вышла за него.
И все он ей далеким от идеала казался . И не принц, и от рубашки всегда запах. Так-то, мужик вроде и ничего. Не хуже других.
Но не принц, и с запахом.
Повешенец, ясное дело, повесился, в конце концов. Он долго собирался. Жену пугал.
Говорит:
- Стерва ты и сволочь. Жисть с тобой сплошной яд. Повешусь.
- Так зачем, - она говорит, - тебе вешаться? Иди живи на все четыре стороны. Алименты только не просрочивай.
А он говорит:
- Я, говорит, детей люблю. Куда мне? Смотри!- Говорит. - Повешусь!
Так ведь и не врал. Вешался чуть не раз в месяц. Вроде как и по-настоящему, а и в шутку. Все пьяный, конечно. А раз, видно, так пошутил, что и повесился. Прям на вешалке в коридоре.
Она-то домой быстро успела, еще бычок, что у него изо рта выпал, дотлеть на полу не дотлел. Быстро, но поздно. Помер, хоть и вынули.
В конце августа это было.
- Словно камень с души упал, - сказала жена после поминок. - праздник на душе-то. Еще неделю праздновать буду, а потом поедем к тетке в Рязань.
Пила неделю с соседями. А через неделю померла сердцем. Жара была в том августе. Такая жара!
Двое детей осталось Пашка и Мария. Он старший, душа парень, младшую и вырастил. Школа тоже помогала обедами.
Пашку все любили. За то, что он не такой, как родители.
Совсем другой.
А напротив, за рынком, Толя-дурак жил. В старом доме послевоенном. Какое-то у Толи заболевание было неизвестной природы.
- Вылечить его нельзя. - Говорил доктор районный Степан Степанович. - И на ремиссию тоже рассчитывать не приходится. Встали на учет в диспансер, пенсию получили, и будет с вас.
- А делать-то что нам? - Спрашивает Толина мама. - Жить-то как, коли он опять чудить начнет?
- Ничего. - Отвечает доктор. - Таблетки давайте согласно рецепту. Будет чуть больше человека напоминать. Он ведь не опасный, сынок-то ваш. По статистике такие, прямо говоря, родителей редко переживают. Что-то да случается...
Толик продолжал чудить и когда подрос.
Бегал по улице зимой и летом одетый тепло, в шапке-ушанке, на подбородке завязанной.
Все ему холодно, что минус тридцать, что плюс.
И поговорить любил. Но так отрывисто.
Скажет что-то такое невразумительное и смотрит светлым взглядом, точно понимания ждет.
- Поешь рябинки-то по морозу.
- Это зачем?
- Хорошая рябинка.
-Да ну! - Отвечал я, - горькая! Разве ж это хорошо?
- Иногда, когда горько , хорошо. Бывает рябина хорошая, но горькая...
-Что ты такое несешь?
- Брежнев, - говорил, - если и умрет, то не совсем. А так только. Без Брежнева никак нельзя.
- Иди, - ему отвечали, - будешь этот бред нести, и нас с тобою вместе заарестуют. Разговоры твои мутные.
- Ничего не мутные. - Не обижался Толик. - Я и мыться могу. И яичницу с колбасой и без, когда нет колбасы. А как дорогой Леонид Ильич помрет, то колбасы-то и не станет. Вы тогда больше укропа крошите. В яичнице укроп - дело полезное! И сытость. Трудно будет без Брежнева жить. Натерпимся еще. Как уж эти капиталисты над нами поизмываются тогда. Ох, беда, товарищи вы товарищи!
- Все же хорошо, Толя! - Говорили ему.
- Иногда плохо, когда только хорошее! - Отвечал он несуразицу.
И так болтал, пока не прогонят силой .
Пережил он и папу с мамой , и доктора Степан Степаныча, и Брежнева.
Когда Брежнева хоронили, сильно плакал. Стоял на улице нашей, на ноябрьском холодном ветру, кутался в пальто и, плотно натянув ушанку, голосил на всю улицу:
- Кончилась страна рабочих и крестьян, сожрут теперь капиталисты!
Забрали дурака в больницу. Насовсем. Хоть он и пытался говорить, что и сам мыться умеет, и пенсию забрать, и расписаться, и приготовить может яичницу без колбасы, но с укропом.
Забрали...
Квартиру их в старом доме за рынком объединили с другой, и теперь там офис...
Рябина, которую спас дядя Коля, стоит во дворе. Хоть и нет Толи-Толи дурака, который исчез, с такими обычно что-то да случается...
И тетя Вера вышла замуж, да уехала в другой район. Жизнь прошла. Жизнь прошла...
Уезжаю и я.
- Уезжаешь?
- Уезжаю.
- Чего ж ты, -спрашивают - уезжаешь? Плохо, что ли, было жить?
- Хорошо жилось.
- А чего тогда?
- Иногда бывает рябина хорошая, но горькая...
(с) При копировании ссылка на рассказы обязательна. Подписаться на рассказы можно здесь.