Начало этой истории повторяло миллион других. Но повторы нас тогда не смущали: в детстве ты еще не боишься банальностей.
***
Наши бабушки проживали в Самарканде, и каждое лето родители засылали нас сюда из разных концов необъятной страны. Каким хладом веет от этого образа, в отличие от самого Самарканда, в котором, как нам казалось, замерло лето: похожий на старого тигра шмель, рычащий, но вдруг осипший от внимания наблюдателей, лиловые цветы «собачки» с разинутыми ртами, обидчивый боксер Гипарянов по кличке Дэнди, исполинская малина (Босха еще не было) у тети Греты, смахивающей на синеволосую женщину с обложки сборника «Зарубежной фантастики», бывший то ли белогвардеец, то ли буденновец дядя Коля, ростом с эльгрековских апостолов, сурово угощавший ледяным квасом, седогрудый дядя Сурен, катавший всех желающих на древнем автомобиле.
Желтое Викино платье, сушившееся во дворике бабушки Марго, было обречено на мелькание в воспоминаниях. Пышущий дурманом олеандр, розовеющий в нашем дворике, тоже увековечился.
Встречались мы с Викой в полузаброшенных курятниках на окраине общего двора. Коротко стриженная брюнетка, как она себя называла, отважно учила меня целоваться, хотя не умела сама.
Обычно мы лишь по «прошествии лет» решаем, что такая-то главка улетевшего детства была счастливейшей. Мы назначаем на эту высокую должность какой-нибудь день-проходимец. Но я уже тогда, то есть тридцать пять лет тому (неужели мы ворочаем такими материками времени?) ясно осознавал: самая ослепительная секунда жизни – вот она, сейчас, перед глазами.
Это знание меня пронзило, когда Викин клан прихватил меня на водохранилище Хишрау где-то под Самаркандом. Ничего хищного в этом слове не было, но было что-то средиземноморское, хотя и самого Средиземного моря еще тоже не было. Нынче при мысли о Средиземном море я неизбежно сравниваю: это большое Хишрау. Мы с Викой возились в каменьях на прозрачной отмели, распугивая чуть менее прозрачных мальков, шныряющих в солнечных пятнах, и я дарил ей лучшие из брильянтов. Наши пальцы нет-нет переплетались там, под водой, не говоря о касании горячих коленей. Каждая секунда Хишрау вплывала в сокровищницу памяти.
***
В восемь лет такой секундой стала заросшая виноградом беседка в центре двора, где старики рубились в лото.
В девять – та же беседка, синеющая в полнолуние.
В десять – вечер на нагретых за день пушках с лицами добрых чудовищ у входа в краеведческий музей, что стоял напротив нашего двора.
В одиннадцать – листание зеленокожего Диккенса, чье полное собрание украшало этажерку моей не самой читающей в мире бабушки.
В двенадцать – созерцание крылец у ворот нашего двора с тех же пушек.
По краям облупленных темно-красных ворот с надписью «Советская, 66» имелись два крыльца противоположного назначения. Справа – крыльцо нотариуса. А слева – крыльцо Зылы, девушки легкого, как я понял позже, поведения. Крыльцо страдания и крыльцо счастья. К ним выстраивались две очереди. Одна была зримой, другая – призрачной. Нотариальная очередь возникала в дымчатые 5 утра. Она тянулась далеко и страдала беспамятством. Очередь навеки забывала тех, кто, отлучившись на минутку, пытался втиснуться в прежнее место.
Зато левая очередь была мирной. Мужчины с усиками, в надвинутых кепках и немного мятых костюмах приходили, как поезда в Германии, никогда не сталкиваясь на крыльце. А если и попадали в поле зрения друг друга, то, деликатно отводя глаза, касались пальцем собственных козырьков – что-то вроде отдавания чести.
***
Наша с бабушкой стена из хмеля, начальником которой работал червонно-коричневый шмель по фамилии Никтоян, и возле которой сверкали желтые, как викино платье, бабочки, а ровно в полдень повисала синекожая с золотистыми лопастями стрекоза, – примыкала к желтоватой деревянной стене (этот цвет царил) соседей.
За стеной гнездился заповедный курятник Чижовых. Заповедный, поскольку я в нем никогда не бывал. Мы с Викой, ища подходящий курятник, всегда с опаской проходили мимо чижовского, поскольку Жорка Чижов как-то шепнул нам, что курятник внутри охраняется тигром. Желто-синие полосы чутко спящего тигра действительно просматривались через щель. Особенно в два часа пополудни. Этому благородному слову нас научил Жорка. Сам он в курятник наведывался часто, потому что писал там тайную рукопись. И фамилию шмеля определил он.
Жорка, в его 15 лет, с ювелирным пробором в копне пшеничных волос и странными кошачьими зрачками в зеленоватых глазах (вероятно, наследственный шарм) с первых секунд знакомства казался нам западным человеком. Опять же: мы еще не знали о существовании Запада как цитадели свободы, но Запад уже начался с этого пробора. Ведь главное отличие Запада – филигранность волос. «Не Жорка, а Жорик», – сурово поправляла нас его аристократичная мать.
Чижовы были недоступной пониманию, но вызывавшей восхищение семьей. В них была порода. Понятия входят в детское сознание в виде образов, слова заявляются задним числом. Чижовы с их, так сказать, огромным двориком, цветущей там пальмой и лежащими, как камни в японском саду, котами, держали эталон благородства. Бывали люди, ухитряющиеся сохранять достоинство даже в наисоветейших, т.е. почти лунных условиях. Хотя Самарканд и существовал в некоей собственной самаркандской вселенной, его виноградно-цветочно-пушечная природа, его тенистые и малолюдные аллеи, синий асфальт со слитками солнца, импрессионистичная улица Ленинская по кличке Бродвей, – все это превозмогало лунатический фон государства. И в этой небольшой вселенной Чижовы были подлинными аристократами. Их куры, в отличие от наших, никогда не опускались до громких свар. Их коты никогда не вопили. Когда бабушка Жорки с сигаретой в зубах несла на смерть их старого петуха, будущие вдовы не проронили ни звука. «Обошлись молчаливой слезой». Так говорил Жорка.
***
Он первым рассказал нам о населенных мирах, сыграв в нашей личной мировой истории роль Джордано Бруно. С той разницей, что Жорку, как и многих других, спалило время. Но об этом потом. Хитро суживая и без того узкие зрачки, он говорил: «А вы думали, что вы – и такие как вы – это все, что есть в мироздании? Вот вы смотрите на наши ворота и думаете, что они красные. Понимаете ли вы, что у них может не быть самого понятия «красный»? У них нет ничего красного, у них не было красной армии, красных знамен, и даже улицы Советской у них тоже нет. Ясно? Или Петруччио. Вы смотрите на него и видите Петруччио. В лучшем случае вы видите собаку. Больше вы ничего не видите. У них же – нет слова «собака», ибо у них нет слов, нет собак, и если бы они увидели собаку, они бы увидели самое невозможное существо в мире. Не говоря о том, что бы они увидели, попадись вы сами им на глаза. Вы начнете что-то понимать в этом мире только тогда, когда научитесь видеть его их глазами».
***
Несколько речей этого подростка с безукоризненным чубом мангеймского золота не только придали нашему духу мистические завихрения, но и создали его форму. После Жорки невозможно было видеть листок винограда таким, каким его видели все. Он читал нам пассаж из энциклопедии, сопровождая его отчуждающим видением: «Цветок обоеполый». Как вы это объясните им? Им, у которых семь полов или, наоборот, ни одного? Как вы объясните им любовь, если они размножаются посредством взаимной ненависти? «Ягоды с легким коричневым загаром с солнечной стороны». Вы понимаете, что даже виноград мы видим человечьими глазами? Взгляните на себя глазами винограда, и вы увидите, что вы – уродливые ягоды, прикрытые фальшивыми листьями».
После жоркиных речей все казалось нам подозрительным и в то же время забавным. Мы часами ходили с Викой по Советской и Ленинской и дивились, что у каждого встречного есть нос. Или следили за чьими-то ногами – как робко они сменяют друг друга. И гадали, что бы увидели они на месте солнечного зайчика или ишака с арбой, на которую навалена гора псевдоперсидских ковров.
Жорка, к тому же, был единственным, кто знал о наших эротических исканиях, но молчал, и мы знали, что знал, и тоже молчали. Однажды лишь он без повода заметил, что на Сириусе взаимное влечение юных сириусян не подавляется, а напротив: там безжалостно наказывают тех, кто не проявляет его признаков. И потому местные юнцы и девицы при приближении взрослых вынуждены отвлекаться от игр и кидаться друг другу в объятия, что ужасно неинтересно. И тогда обманутые взрослые, одобрительно кивнув, выходят.
***
Царство бабушки начиналось с деревянной калитки, которую нажатием лба открывал и соседский кот.
(продолжение следует)
__________________
Если понравилось, проявите это: нажмите на палец справа. Поддержать автора скромным взносом можно здесь. Поспособствуете его выживанию.