«…Веретено выступает в качестве атрибута женских божеств, связанных с судьбой и смертью (греческие мойры, римские парки, скандинавские норны), которые сматывают на него нити человеческих жизней…»
///////////////////////////////////////////////////////////
«Веретено подпрыгивало и покачивалось в неумелых руках. Нитка рвалась, ссучивалась комками, выскальзывала из пальцев. Женщина недовольно кривилась, щупала придирчиво кудель, исправляла огрехи. Тихо вздыхала, поправляя чепец, и вновь принималась за работу. «Зачем тебе это? Ты не умеешь прясть. И забава сия давно вышла из употребления», — вошедшая в светёлку барыня говорила намеряно без французских терминов. Более того, добавляла простецкие словца и интонации. Устроившаяся с громоздким станком возле печи, особа оглянулась, встала и поклонилась. «Матушка Ваша изъявила желания проверить сноровку мою. Велено накрутить хоть на пару носок. Да и связать их потом. Они оценят. И вынесут мнение своё», — невзрачным голосом проговорила пряха. Подняла глаза, выше положенного. Показалось — сейчас губы подожмёт, зыркнет зло и дерзость позволит. Но сдержалась и вновь опустила взгляд. Неловкими движениями прижала пышные юбки поплотнее к худосочным бёдрам. Одёрнула на груди кружевную манишку. Потёрла щёки, тусклые цветом волосы подоткнула поглубже под убор. Скосила выжидательно взор на хозяйку.
Та, не спешила уходить. Рассеянно оглядела просторную комнату. Прошлась вдоль череды окон, выглянула в сад. Приоткрыла створку, вдохнула знойного летнего воздуха. Улыбнулась забавам, высыпавших на лужайку, детей. Только третьего дня прибыли очередные гости — дальние родичи, всем шумным семейством. С бонной и гувернанткой. Недолго постояла, созерцая задумчиво роскошный розарий, островерхие крыши оранжерей и искристые струи фонтанные. А затем села на кушетку. Листая свежий роман, иногда бросала реплики. Будто, себе самой. И уже, на безукоризненном французском. Желая, словно, отдалить себя от забав, невдалеке притулившейся. Пару раз усмехнулась — не зло, скорее обижено — наблюдая падения веретённые. Спросила, что-то незначащее. Не дослушала ответы, перебила — принявшись хулить туалет «косоручихи». И фасон у вещей старый, и цвета не к лицу, и ткани дёшевы. Она цеплялась ко всему, что позволяло ей положение. А оно было изрядно высоко. И ежели бы не маменька — любительница приживалок, и мелких затей и радостей. Выгнала бы взашей тихую лязгу, нынче же. Столько уж неприятностей принесла. Да и теперь, зашла в комнатку её — крайнюю во флигеле — не без причины. Решить стоило, как поступить в щекотливой ситуации.
Из окон донёсся детский смех, выговор женский. И окрик конюха Саввы. Он гнуздал резвого жеребца, хозяину для прогулки. Конь баловал и не давался. Орловец, одно слово!
«Слыхала, Кирилла Петрович захаживает к тебе. Слишком часто…» — без обиняков спросила у чернавки. Приживалка вздрогнула, веретено вновь упало и покатилось под креслице. Она сползла со стула и на коленках двинулась к пропаже. Прихватила в пальцы, опираясь на ляжки, встала. И глядя помещице в глаза, молвила: «Захаживает…» Поёжилась от ветра, гневно вздувшего занавесь, и добавила: «Любовь у нас…» Нимало не смущаясь, оправила ладонями платье. И вернулась к рукоделию. Барыня удар выдержала, хоть и вздохнула резко, и веки прикрыла. Но лишь на минуту! Не та публика, чтобы спину горбить. И даже уточнила: «Любовь? Ты ничего не путаешь? Это с барином-то? С супругом моим?» За станком опять поёрзали и ещё более дерзко произнесли: «Так что же он — не мужчина? Ему-то и тепла хочется, и ласки. И куда ж идти, коли Ваша спальня для него на запоре? Вот со мной и пригрелся…» И теперь уже, вздёрнула бесцветные узенькие глазки на соперницу. И даже, чуть улыбнулась — «попробуй, ущипни меня — мужнину прихоть!» И совсем расхрабрившись: «Да, Вы не кручиньтесь. Всяк в жизни-то бывает. Вот Ваш сынок в том годе помер. А я — брюхатая. Почитай, новый наследник родится!»
Хозяйка охнула, скоро развернулась и вышла из покоев. Пока миновала коридоры и лестницы, всё ругала на чём свет, подлую змеюку. Яростно мела атласными подолами узорчатый паркет, твёрдо отчитывала ножкой, в домашней сафьяновой туфле, каждый шажок. Хватала рукой деревянные резные перила и стискивала до побеления в костяшках. Говорила сумбурно бедовое, бредовое: «Как же так, Кирилла Петрович! На кого позарился. Пока я все глаза по Митеньке выплакивала — шашни с прислугой завёл. Где ж честь твоя? Где сострадание?.. А ведьма эта! Тать безбожная! Ни пятнышка в ней светлого, чистого нет!.. Ну, погоди ж ты! Вернись через век. Я тебя, жабу болотную, из любого места, всякой норы извлеку. Уж, ты у меня наплачешься!.. Уж, я налютуюсь!.. «Знай, баба, своё кривое веретено! Знай, баба, своё кривое веретено! Знай, баба…»
Оставшаяся в светёлке, прислушалась к низкому мужскому говору, доносящемуся от крыльца. Манерно приподняла край платья и проследовала к окну. Поглядела в щёлку на конюха. Улыбнулась загадочно: «Дворовый, нагуленное дитя ни в жизнь не признает. Да и жинка ему ухватом все ребра сочтёт. А барин, и в не сделанном, признается. И чужой грех оплатит. Если хоть чуть — у самого рыльце в пуху. И разбираться не станет — что было, чего не было. Лишь бы, позор из дому не выносить. Да и барыня. Уж больно ретива и горда. В грязь белыми ручками не полезет…» Опершись о стену костистой спиной, тронула живот — под ворохом материй — кистью и промычала ласково: «Не трусь, сынок. Мы теперь складно устроились. Сытно. И домик нам баре прикупят. И содержать будут… Слыхала я словца умные — «чужое веретенце бери, да и своё припаси». Так и сделала! И чужое притянула и своё не отдала… Главное, сыночек, в папашу лицом не уродись. Савушка мой, сильно прогневается тогда!»