Тихомиров А.А. - Самообман в науке и искусстве

Берегитесь лжепророков,

которые приходят к нам в овечьей одежде,

а внутри суть волки хищные.

Матф. 7, 15

Дарвин и граф Толстой — вот два имени, превозне­сенные в современной науке и искусстве; и, если мерить заслуги людей внешним успехом их дела, мы, русские, могли бы, дав волю своему тщеславию, сказать: в лице гр. Л. Толстого культурная Россия во второй половине XIX века не только сравнялась с Западом, но даже превзошла его; так много шума подняло вокруг себя имя нашего престарелого писателя.

Шумная слава, приобретенная в массе современ­ной интеллигенции двумя названными деятелями (одним в науке, другим в искусстве), конечно, прежде всего, говорит за то, что оба они по своим воззрениям вполне подошли к этой массе.

Как же мы, христиане, должны смотреть на современную интеллигентную массу и как должны мы, судя по ее воззрениям, характеризовать пережи­ваемое нами время?

Не может быть никакого сомнения в том, что переживаемое нами время, отмеченное блеском внеш­ней культуры и быстрым ростом опытного знания, должно быть характеризовано как время явного бо­гоотступничества широких кругов просвещенных масс, богоотступничества, доходящего уже и до пря­мой борьбы с христианством.

Мы должны признать несомненным, что современ­ные просвещенные массы находятся в состоянии тягчайшего самообмана: они склонны верить в истинность миросозерцания, хотя бы и несовместимого с учением Христа. Они не хотят видеть, что всякий, проявляющий эту склонность, уже тем самым отрекается от Христа, а, следовательно, становится Его врагом, хотя, быть может, и не вполне сознательным.

Вот каково положение современных нам про­свещенных масс. Их воззрения ярко выразились в дарвинизме с одной стороны, в проповеди гр. Тол­стого — с другой. Что с истинно христианской точки зрения учение Дарвина и проповедь гр. Л. Толстого есть соблазн, в том не может быть никакого со­мнения, но главное несчастье нашего времени заклю­чается именно в том, что успех этого соблазна был обеспечен не так его силой (перед учением Христа все его враги по существу бессильны), как го­товностью идти на этот соблазн тех, кого на него толкали. Вот почему все истинно верующие во Христа должны быть здесь на страже, и, если велика ответ­ственность соблазнителей, то не свободны от нее и те, кто, имея в руках верное орудие борьбы с со­блазном, от этой борьбы уклоняются, ведь дело за­шло уже очень далеко. Допустим, что Дарвин и гр. Л. Толстой выступили против учения Христа, в его истинном смысле, быть может и не вполне со­знательно; допустим, что оба они не могли предвидеть неизбежного результата поднятой ими, одним в науке, другим — в искусстве, борьбы с христианским миросозерцанием, но ведь теперь этот результат уже у нас перед глазами. Друг и верный последователь Дарвина, Геккель, уже открыто призывает науку к борьбе с христианством, а сам гр. Л. Тол­стой, начавший тем, что в корень испортил лучшее из своих беллетристических произведений «Войну и мир» антихристианской (пантеистической) тенденцией, дошел до создания романа «Воскресение», в котором, как и в мнимо философских сочине­ниях на религиозные темы, по справедливому вы­ражению одного из наших миссионеров, «кощун­ственно попирает все, что дорого и свято для хри­стианина»[1].

Зададимся здесь вопросом: неужели обманчи­вость проповеди Дарвина и гр. Толстого не самооче­видна? Неужели проповедь эта показалась прислуши­вавшейся к ней интеллигентной толпе действительно убедительной? Ответ здесь может быть один: ко­нечно, нет. Нелепость проповеди прямо поразительна для всякого непредубежденного ума; но, повторяем, Дарвин и гр. Толстой проповедовали толпе, охотно шедшей на тот же самообман, которому служили и сами проповедники. Отвернувшаяся от Бога интелли­гентная толпа в возвеличении Дарвина и гр. Толстого искала оправдания своим собственным вожделениям.

Этого, однако, еще мало. Печальную черту нашего времени составляет и то, что даже истинно христиански настроенные мыслители часто бывают готовы видеть в Дарвине и гр. Толстом, хотя быть может и заблудших, но все же действительных искателей истины. Казалось бы, это просто невероятно: ведь оба прославленные проповедника нашего времени иска­ли одного — обосновать миросозерцание, не согласное с тем, которое вытекает из учения Христа, как оно понимается Церковью, т. е. оба проповедовали анти­христианство. И вот, тем не менее, повторяем, истинно-христиански настроенные мыслители, очевидно, увлеченные шумом, поднятым толпой вокруг имен Дарвина и гр. Толстого, пытаются у них найти при­знаки служения истине для нее самой. Печальное недоразумение: человек, неостанавливающийся для от­стаивания своего воззрения перед прямым попиранием правды, не может быть действительным иска­телем истины, и тот факт, что и такой человек порою становится на сторону правды, еще не искупает его основной вины. Кто станет отрицать, что в беллетристических произведениях гр. Л. Толстого есть правдиво написанные сцены и верно отмеченные черты характеров, или кто станет отрицать, что Дарвин собрал в своих сочинениях немало любопытных самих по себе фактов? Но заслуга в сказанном отношении отнюдь не искупает вины этих писателей — их замысла навязать читателями мировоззре­ние, которое должно быть прямо названо враждебным христианству.

Однако же, повторяем, сказанное недоразумение все еще длится, и дело доходит даже до того, что, например, христиански настроенные мыслители, го­рячо нападая на Геккеля и его единомышленников, считают возможным ставить им как бы в при­мер Дарвина, как защитника святого дела распро­странения христианского учения. Так, в книге извест­ного антидарвиниста Деннерта читаем между про­чим:

«Дыбом становятся волосы от утверждения Бюх­нера, будто между душой европейского ученого и ду­шой дикаря внутренней Африки или дикаря океанических островов различие более велико, чем различие между душой тех же дикарей и душой высокостоящего животного. [2] Само по себе это неверно; к тому же теперь хорошо известно, что всякий здо­ровый представитель любой человеческой расы мо­жет быть просвещен в короткое время, между тем этого нельзя было достигнуть в отношении ни одного из наиболее высоко стоящих животных. Увенчан­ная таким выдающимся успехом деятельность хри­стианской миссии есть лучшее доказательство против Бюхнера. Последний, конечно, никогда этого не при­знал бы. Но такой благородный человек, как Дар­вин, признал непререкаемо успех миссии… Как известно, Дарвин затем поддерживал миссию зна­чительным ежегодным взносом». [3]

Сочувственное отношение Дарвина к деятель­ности христианских миссионеров, которое здесь под­черкивает Деннерт, только еще раз показывает, что нет недостатка в близоруких людях, которые, подрывая дело в его основе одной рукой, готовы его поддерживать другой, но отнюдь не снимает с того же Дарвина ответственности за то, что он своим уче­нием оказывал поддержку и Бюхнеру, и Геккелю, и всему множеству их последователей, стремившихся сделать из науки орудие борьбы с христианством. Христиански настроенные служители просвещения не должны никогда забывать своей первейшей обязан­ности обличать всякого врага христианства, хотя бы и бессознательного. Всего менее простительно для них отступление перед врагами христианства, окру­женными шумной славой.

Та биологическая теория, которая ныне известна под именем дарвинизма, есть несомненно теория антихристианская, и основатель ее должен считаться несомненно врагом христианства. Повторяем, если бы допустить здесь, что мы имеем дело с врагом дей­ствительно бессознательным, это нисколько не умаляет опасности совершенного им, скорее усугубляет эту опасность и тем громче призывает нас к борьбе с нею. Будем твердо помнить, что все различие между Дарвином и Геккелем с его последователями со­стоит лишь в том, что первый пытается опровергнуть истинность миросозерцания, вытекающего из учения Христа, не заявляя себя на словах открытым вра­гом основ этого учения, а второй громко объявляет себя таким врагом; но несомненно, что и тот, и другой преследуют одну и ту же цель — внедрить ши­роким кругам мысль о том, что христианское миросозерцание должно быть отвергнуто, как идущее будто бы в разрез с данными науки.

В полном согласии с сейчас сказанным сто­ит тот общеизвестный факт, что Дарвин относился с величайшей симпатией ко всем, выходившим при его жизни, сочинениям Геккеля. Правда, Дарвин не дожил до издания Геккелем его, так позорящей, по отзывам его же соотечественников (проф. Паульсен), современную науку, книжки «Wêl. thrätsel» (Мировые загадки); но о других сочинениях, в которых Геккель, как антихристианский мыслитель, выска­зался с полной определенностью, Дарвин говорил не иначе, как с почтением. В предисловии же к своему «Происхождению человека» основатель дарви­низма, как известно, высказал прямо, что если бы «Natürliche Shöpfungsgeschichte» (Естественная история творения) Геккеля появилась ранее, то вряд ли бы он, Дарвин, окончил свою, сейчас названную, книгу.

Повторяем, геккельянство, т. е. прямой призыв к борьбе с христианством при помощи науки, должно быть рассматриваемо, как естественное поро­ждение дарвинизма. Ведь эта теория проповедует происхождение живых существ высшей организации из живых существ низшей организации путем естественного отбора, т. е. победы в борьбе за суще­ствование тех живых форм, которые случайно будто бы оказались наилучше приспособленными к условиям времени и места. Спрашивается: может ли христианин, верующий в Бога Промыслителя и Устроителя вселенной, не отказываясь от этой веры, признать истинным миросозерцание, допускающее идею случайного возникновения целесообразности в природе? Может ли истинный христианин отстаивать с Дарвином нелепую мысль о том, что Творец создал только немногие простейшие существа или даже одно такое простейшее существо, а что затем из потомства, созданного Творцом зачатка жизни, путем случайно сложившихся обстоятельств, произо­шел (с человеком во главе) весь мир живых существ, так давно и для нашего ограниченного ума прямо непостижимо приспособленных к условиям своего существования?

Христос сказал своим ученикам: «Если же траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловерных.» (Матф 6, 3; Лук 12, 28).

Не может быть никакого сомнения, следова­тельно, что, согласно учению Христа, в живом мире все предустановлено: и строение травы в поле, и внутренний мир человека. Дарвинизм же выступил с утверждением, что в живом мире ничто не предустановлено, что, как строение живых существ от самых низших, до самых высших, так и внутренний, духовный мир человека, нравственные на­чала, управляющие его жизнью, — все это есть результат действия слепых сил природы. Словом, дарвинизм рискнул пойти против того, что христианство считает непререкаемой истиной. Что же удивительного после сказанного, что сам дарвинизм, при хоть сколько-нибудь беспристрастной критике, оказы­вается в полном смысле слова лжеучением? Дарвин и его последователи, отстаивая свою теорию, идут па прямой самообман, вот почему они на каждом шагу вынуждены высказывать то нелепые суждения, то прямую неправду [4]. За доказательствами ходить да­леко не приходится.

Очень хорошо известно, что главную заслугу своей теории Дарвин видел в том, что ему удалось будто бы гипотезу о превращении (эволюции) низших форм в высшие обратить в твердо обоснованное научное положение; последнее уже может быть формулировано так: «Подобно тому как человек в своем хозяйстве путем искусственного отбора производителей выводит желательные для него сорта разводимых растений и породы домашних животных, так и слепые сами по себе силы природы, путем естественного отбора, со­вершающегося в результате борьбы за существова­ние, в которой выигрывают поколения живых су­ществ, случайно наиболее счастливо одаренные, созда­вали и создают все разнообразие живого мира на земле».

Такова сущность учения, называемого дарвиниз­мом. Поставим здесь прежде всего такой вопрос: мог ли основатель дарвинизма искренно верить в то, что учение его хоть сколько-нибудь научно обосновано? и — наоборот: не находился ли он в этом отношении в полном самообмане? Утвердительно, конечно, должно ответить на второй из поставленных здесь вопросов. Доказать это, повторяем, очень нетрудно.

Прежде всего нужно отметить, что хотя вся книга «Происхождение видов» написана Дарвином с целью доказать, будто эволюция, как ее понимал основатель дарвинизма, т. е. постепенное превращение одних форм, низшей организации, в другие формы, высшей организации, произошла именно путем накопления бесчисленных мелких изменений, каждое из кото­рых было полезно в борьбе за существование и, следовательно, управлялось естественным отбором, тот же Дарвин закончил введение к названной книге словами: «Я убежден, что естественный отбор был наиболее важным хотя и не единственным средством эволюции».[5]

Мыслитель, утверждающий, что естественный отбор вызвал эволюцию живого мира и одновременно признающий, что тому же естественному отбору нельзя приписать в данном отношении всеобъемлющего значения, очевидно не мог быть в действительности убежден, что названное утверждение его истинно и, если тем не менее он на этом утверждении обосновал всю свою теорию, то, очевидно, он платил здесь дань определенному самообману — не более.

Хотя, казалось бы, все это само собой понятно, и следовательно дарвинизм не должен был бы считаться научной теорией, — как раз наоборот, на нашей памяти учение это было именно провозглашено стройной научной теорией, и автор ее был признан глубоко ученым реформатором биологии, смело идущим на встречу возражениям, предъявляемым его теории.

Несомненно, что и здесь мы имеем дело с чистейшим самообманом: в этом косвенно признались уже сами дарвинисты. Так, когда увлечение дарвинизмом в ученых кругах стало ослабевать и германское Зоологическое Общество поручило Плате написать специальное сочинение в защиту дарвинизма, этот ученый в названном сочинении (появившемся в 1900 г.) не затруднился высказать такое суждение: «Дарвин вообще не любил чисто логических и теоретических рассуждений, требующих возможно большей точности определения». Нет никакого сомнения, что такая характеристика основателя теории ясно показывает, что защитники ее не ищут в ней ни точности, ни определенности. Очевидно, для них, как и для автора теории, она представлялась просто своего рода, милым их сердцу, миражом — не более.

Прискорбно, конечно, для христианского мира, что в XIX столетии наука увлеклась таким миражом, но таков факт. И как груб этот самообман дарвинизма! Каждая страница «Происхождения видов» ярко свидетельствует о том. Здесь можно ограничиться немногими примерами.

Вся эта книга (как и ряд других сочинений Дарвина на ту же тему) написана с совершенно определенной целью: убедить себя и других, что в живом мире целесообразность не есть следствие предустановления, а что она создана естественным отбором, дававшим направление случайно происходившим в живых существах изменениям. Создавая это свое ложное вероучение, Дарвин, конечно, встречал на каждом шагу факты, прямо противоречащие его «теории». Вот почему нисколько не удивительно, что на стр. 67 английского текста [6] его книги мы читаем: «Мало может быть сомнения в том, что стремление изменяться в одном и том же направлении часто было столь сильно, что все особи одного и того же вида изменялись одинаково без какого бы то ни было отбора».

Высказав такое определенное заключение, стоящее, конечно, в полном противоречии с основным положением дарвинизма, основатель этого учения спешит здесь успокоиться, что и в таких случаях борьба за существование будто бы вступала в свои права и вызывала естественный отбор, причем сохранялись лишь те изменения, которые оказались в этой борьбе полезными для их обладателей. Могло ли бы, однако, такое соображение успокоить действительного (беспристрастного) искателя истины? Ведь весь смысл дарвинизма заключается в утверждении, будто бы изменения живых существ случайны и сами по себе никакого направления не имеют (что направление дает им отбор), а между тем основатель дарвинизма здесь сам признает, что изменения эти могут идти в определенном направлении и «без какого бы то ни было отбора», т. е., сам опять-таки отрицает всеобъемлющее, по отношению к живому миру, значение отбора.

Неудивительно, что при таком положении дела основатель дарвинизма, поддерживая свое ложное в основе учение, должен был постоянно прибегать к ложным доказательствам.

Отрицая предустановленный план творения живого мира и закрывая глаза на то, что одновременное существование высших и низших живых форм есть явление неизбежное и в тоже время, как само собой понятно, стоящее в полном противоречии с учением об эволюции путем естественного отбора, Дарвин пытается убедить себя и других, что на самом деле такого противоречия вовсе нет.

Как легко себе представить, попытка эта Дарвину не удается, и он, с одной стороны, только еще лишний раз опровергает основное положение своей собственной теории, с другой — приводит в доказательство истинности этой теории такие фактические соображения, ложность которых самоочевидна.

Что касается первого, т. е. бессознательного отречения от основного положения своей теории, то отречение это ясно, как видно из следующего. На стр. 289 английского текста «Происхождения видов» (гл. XI) Дарвин говорит: «Когда достигнут уже известный пункт, нет необходимости, с точки зрения теории естественного отбора, чтобы повышение шло дальше», и этим признает, конечно, что даже с его точки зрения естественный отбор не может поднять организации живых форм, раз они достигли каждая своего предела — эволюции.

Конечно, основатель дарвинизма и сам не мог не понимать, что, высказывая такую точку зрения, он в действительности опровергает основное положение своей теории — будто бы естественный отбор был руководящим началом эволюции. И что же? В полное противоречие с тем, что говорится в приведенной нами сейчас цитате, Дарвин в других местах своей книги пытается разъяснить читателю, как при наличности естественного отбора, управляющего эволюцией, могло случиться, что рядом с живыми существами высокой организации процветают живые существа гораздо более низкой организации. Беспристрастный читатель приходит при этом невольно в изумление. Дарвин, утверждающий, что с точки зрения теории естественного отбора нет необходимости, чтобы форма, достигшая известной высоты организации, поднималась выше, в то же время стремится уверить читателя, что формы, оставшиеся на низшей степени организации, остановились на ней, потому что по тем или другим причинам не подверглись должному состязанию, т. е. не подпали во всей мере действию естественного отбора. Вот как велика сила самообмана, в который добровольно погрузился основатель дарвинизма! Не удивительно, что частные примеры обманчивой защиты Дарвином своего учения невольно заставляют поставить вопрос: как можно было так ненаучно рассуждать в XIX веке, в книге, которая претендовала реформировать всю биологию? Впрочем, ответа на этот вопрос мы дали уже выше, а в подтверждение справедливости этого ответа приведем здесь следующий частный пример.

В IV гл. своей книги «Происхождения видов» Дарвин, останавливаясь подробно на вопросе, почему, несмотря на повсеместное действие естественного отбора, одновременно существуют и высшие, и низшие формы, делает попытку разъяснить в частности, почему одновременно существует на земле и такой низкий класс позвоночных животных, как рыбы, и такой, высоко стоящий, как млекопитающие. На стр. 92 названной книги читаем: «Хотя организация вообще подвинулась и еще подвигается во всем мире, однако же степени совершенства будут всегда различны, так как высокая организация целых классов или отдельных представителей этих классов, но должна влечь за собою истребление тех групп, с которыми они не приходят в близкое состязание». Далее основатель дарвинизма говорит буквально: «млекопитающие и рыбы едва ли входят между собою в состязание».

Такое утверждение само по себе есть образчик той грубой неправды, которую Дарвин позволяет себе на каждом шагу, защищая свое учение. Повторяем, если основатель дарвинизма себе это позволяет, то, конечно только потому, что был уверен в снисходительности читателей, в их готовности простить автору антихристианской теории всякое прегрешение против науки. Так и в данном примере Дарвин идет прямо против азбучных данных зоологии: если он сомневается уже в том, сталкиваются ли на арене жизни потребности рыб и млекопитающих, то что же тогда вообще соответствует, с точки зрения дарвинизма, понятию «состязание между отдельными живыми формами и различными группами их»? Кто же не знает, в самом деле, что живущие в воде млекопитающие являются истребителями рыб, а акулы (между рыбами) являются страшными врагами тех же млекопитающих, и что даже такие гиганты, как киты, могут поплатиться жизнью при встрече с меч-рыбой [7]. С другой стороны, хищные рыбы и живущие в воде хищные млекопитающие (тюлени, дельфины и прочие) сплошь и рядом преследуют одну и ту же добычу: рыб, слизняков, ракообразных и являются таким образом в полной мере жестокими конкурентами, с точки зрения того же дарвинизма.

Повторяем, основателю этой теории, отстаивая ее, приходится идти даже против азбучных научных данных. Причем он нигде не может воздержаться от самопротиворечий. Так и во взятом нами примере читатель находит (стр. 93) такое дальнейшее объяснение тому факту, почему с точки зрения теории естественного отбора водные млекопитающие, как существа высшей организации, не вытеснили с арены жизни ниже их организованных рыб: а именно, — произошло это будто бы потому, что млекопитающие, будучи теплокровные, не могли вступать в деятельное состязание с рыбами (иначе говоря, проигрывали в борьбе за существование), так как должны были беспрестанно подыматься на поверхность воды для дышания воздухом. Таким образом выходит, что борьба за существование доставила в свое время предкам млекопитающих (по теории Дарвина млекопитающие и рыбы, как и все остальные позвоночные, имели общих предков) ту выгоду, что они приспособились к беспрестанному высовыванию из воды и этим путем приобрели способность воздушного дыхания, стали теплокровными животными, дошли до высшей организации; но та же борьба за существование доставила обратно предкам нынешних рыб ту выгоду, что они не приобрели способности беспрестанно высовываться из воды, не приобрели способности воздушного дыхания, остались рыбами, существами низшей организации, не терпящими жизненной опасности от млекопитающих, обладающих более высокой, но, по выражению того же Дарвина, «хрупкой» организацией, которая не годилась бы для более низших формы!

Правда, мы могли бы при этом напомнить Дарвину, прибегающему, в случае нужды, к столь удивительному, как видим, ученому языку, ту азбучную истину, что особое устройство кровеносной системы дает водным млекопитающим возможность без всякой опасности для их жизни оставаться подолгу под водой и уходить в нее на значительную глубину. Впрочем, всякий спор с дарвинизмом о том или другом жизненном преимуществе одних форм перед другими совершенно бесцелен. Ведь известно, что, хотя Дарвин и основал свое учение на признании руководящим началом эволюции естественного отбора в результате борьбы за. жизнь, — в которой выигрывают все формы, случайно приобретшие полезные им в этой борьбе изменения, — тем не менее он сам же утверждал (в гл. III своей книги), что «едва ли хоть в каком-нибудь случае могли бы мы с точностью сказать, каким путем одна форма победила другую в великой борьбе за жизнь».

Приведенных выше примеров, как нам кажется, достаточно, чтобы видеть, что весь дарвинизм есть чистая софистика, и что к тому же теория эта на каждом шагу идет в разрез с точно установленными научными данными. Весьма понятно, следовательно, что дарвинизм приобрел свою шумную славу и его основатель был провозглашен великим реформатором биологии не за действительные достоинства теории, а за ту цель, которая теорией преследовалась. Не удивительно, что дехристианизованные круги преклонились пред Дарвином, как передо, кумиром.

Другим таким кумиром нашего времени для дехристианизированных кругов явился граф Л. Толстой, провозглашенный ими также, словно в насмешку, поборником правды!

Но гр. Л. Толстой использовал для своей антихристианской проповеди уже и свои беллетристические произведения (в частности, свой знаменитый роман-хронику «Война и мир»)- об этом я имел случай высказаться в печати [8]. К величайшему стыду современной западноевропейской и нашей интеллигенции нужно отметить, — чем явственней проявлял гр. Л. Толстой свое антихристианство, тем более росла его шумная слава, как писателя. Даже и ныне, после того, как престарелый писатель опубликовал целый ряд нелепейших и полных лжи сочинений, вроде очерка «В чем моя вера» и брошюры «Учение Христа, изложенное для детей», все еще нет недостатка в людях, самих по себе хорошо настроенных, которые готовы видеть в гр. Л. Толстом искателя правды.

Несомненно, ему, открытому врагу христианства, хотя и выступающему под флагом будто бы только врага Церкви, посчастливилось еще больше, чем Дарвину, в деле приобретения поклонников. Этим, конечно, и объясняется, что знаменитый беллетрист высказывает в сочинениях, о которых сейчас идет речь, самые абсурдные суждения, без всякого стеснения. Пожалуй, можно было бы в виду этого подумать, что разбором этих писаний гр. Л. Толстого не стоит и заниматься. Однако же, с нашей точки зрения, это не так. Ведь нужно помнить, что и сам автор этих писаний, и прославляющие его поклонники находятся, с нашей, христианской, точки зрения, в состоянии тяжкого самообмана. Вот почему какими нелепыми, сами по себе, ни представлялись бы нам суждения гр. Л. Толстого об учении Христа в его церковном, т. е. общепризнанном, толковании, мы не должны проходить эти суждения горделивым молчанием. Обличать лжетолкование Евангелия — долг всякого христианина, какими бы слабыми ни казались ему его собственные силы [9].

Как известно, гр. Л. Толстой не только отрицает истинность церковного толкования Евангелия, но позволяет себе прямо порицать это толкование. На стр. 126 своего сочинения «В чем моя вера»  он, со свойственной ему распущенностью языка, заявляет: «Церковь потрудилась растолковать нам учение Христа так, что оно представляется не учением, а пугалом», а на следующей странице того же сочинения дает настолько волю своему злословию, что называет церковное толкование Евангелия «коварным обманом». На стр. 45 гр. Л. Толстой обвиняет самого Иоанна Златоуста в том, что по отношению вопроса о праве государственного суда, Церковь, следуя толкованию этого великого учителя, «отрицает повеление Сына, т. е. Христа, которого учение будто бы исповедует». Здесь же гр. Л. Толстой, очевидно упоенный прославлением сочувствующей ему дехристианизированной толпы, забывая подобающую всякому, хоть сколько-нибудь уравновешенному человеку, скромность, заявляет: «Так вот отчего после 1800 лет со мной случилась такая странная вещь, что мне пришлось открывать смысл учения, как что-то новое».

Поистине обезумевший писатель идет и дальше: на стр. 141 он объявляет св. апостола Павла проповедником «чуждой Христу метафизическо-кабалистической теории» [11].

Вот здесь и возникает сам собою вопрос: с чем мы имеем дело — только с достойным смеха невежеством, или еще с чем-то иным?

С нашей точки зрения вопрос этот решается восьма просто: столь по сердцу пришедшаяся дехристианизованным кругам проповедь гр. Л. Толстого есть прямой самообман, внушенный желанием успокоить свою совесть ложной верой в то, будто мы, люди, не подлежим суду в загробной жизни за содеянное нами на земле. Вот истинный источник учения о «непротивлении злу».

На стр. 150 гр. Л. Толстой говорит, что видит спасение в верующих в учение Христа не по-церковному, верующих «если не во все учение, то хоть в малую часть его».

Нет никакого сомнения в том, что к числу таких людей, от которых человечество должно будто бы ожидать своего спасения, и которые верят, если не во все учение Христа, «то хоть в малую часть его», автор сочинения «В чем моя вера?» относит и самого себя.

В чем же именно заключается эта вера? Совершенно определенный ответ на это находим мы на стр. 31, где автор этого сочинения высказывает убеждение, что все существо учения Христа сводится к тому, «чтобы откинуть несвойственное (?) человеческой природе мечтательное учение людей о противлении злу», т. е., прибавим от себя, к утверждению будто бы того самообмана, которому предался гр. Л. Толстой, самообмана, сводящегося к малодушной мечте о ненаказуемости зла, и (таков сам собою вытекающий вывод) о неответственности людей перед Богом за содеянное на земле.

Весь смысл толкования гр. Л. Толстым Евангелия к тому и сводится, чтобы буквальным пониманием некоторых мест Евангелия создать ложное представление о том, что Христос запретил всякое осуждение, и убедить, что церковное (т. е. общепризнанное) толкование тех мест Евангелия, где мы находим прямое указание на предстоящий нам по нашем личном воскресении суд за содеянное на земле, будто бы не соответствует истине.

Казалось бы, как ясно говорят нам об ожидающем нас Божьем Суде слова Самого Спасителя мира: «Приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего, с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его» (Матф. 16, 27).

Нет искренне верующего христианина, который мог бы не понимать, что слова эти возвещают не что иное, как то, что в будущей нашей жизни нас ожидает праведный суд, и что содеявшие в земной жизни зло должны опасаться на этом суде праведного гнева Божьего. И вот гр. Л. Толстой пытается убедить себя и других, что это не так. Не останавливаясь даже перед прямым порицанием церкви и признаваемых ею святых [12],  в противность тому, что очевидно для всякого знакомого с текстом Евангелия, и только платя дань самообману, гр. Л. Толстой силится доказать, будто Христос запретил Своим учением всякий гнев и никогда не говорил о Своем личном воскресении.

Как ни чудовищно нелепа сама по себе попытка подыскать здесь какие-нибудь доказательства, она необходима гр. Л. Толстому для поддержания его самообмана: ведь если бы действительно Христос проповедовал непротивление злу на земле и запрещал государственный суд, то этим Он как бы обещал, что нас в будущей жизни не ждет и Божий Суд; если бы Христос действительно запретил всякий гнев на земле, Он этим как бы обещал нам свободу от Божьего гнева; если бы Христос действительно не говорил о Своем личном воскресении, то мы, христиане, не имели бы основания верить в наше личное воскресение, после которого нас ожидает Божий Суд.

Посмотрим же на «доказательства» гр. Л. Толстого и посмотрим, конечно, не с целью критики (сама по себе она, конечно, здесь совершенно излишня),  а с целью еще раз убедиться в том, на какую грубую неправду должен неизбежно идти всякий тот, кто поддается самообману.

Гр. Л. Толстой утверждает, что к своему крайнему удивлению он спустя 18 веков открыл, наконец, ключ истинного понимания учения Христа. По разъяснению прославленного писателя, открытие его и состоит в том, что слова Христа: «Аз же глаголю вам: не противитеся злу» (Матф. 5, 39), нужно понимать буквально. На стр. 7 гр. Толстой заявляет прямо, что слова эти стали для него «ключом всего».

Современный софист не захотел здесь вспомнить, что Христос всегда с гневом обличал книжников и фарисеев именно за то, что они прикрывали свои греховные деяния только буквальным исполнением части велений закона. Гр. Л. Толстой не хочет видеть, что слова Христа: «Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие» (Матф. 23, 24), обращенные к книжникам и фарисеям, обращены вместе с тем и ко всякому, буквальным пониманием произвольно избранных мест Евангелия прикрывающему свое нерадение в исполнении того, что требуется самым духом учения Христа. Таким «оцеживанием комара» и занимается гр. Л. Толстой, поучающий дехристианизованные интеллигентные круги со словарем в руках.

Истинный христианин никогда не пойдет по пути такого фарисейского буквоедства. Обратно тому, что утверждает гр. Л. Толстой, обвиняющий Церковь в неверном будто бы толковании Евангелия, истинный христианин исповедует, что Христос ​начертал​. Своим учением идеал, к осуществлению которого должен стремиться всякий, смиренно памятуя, однако, о слабости своих сил. Для кого из истинных христиан не ясно само собой, что буквальное понимание отдельных мест Евангелия в ущерб духу ​всего​ учения Христа ведет неизбежно к лжеучению? Христос​ говорит: «И так будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Матф. 5, 48); Он говорит этим только: стремитесь к усовершенствованию вашего духа в полной мере дарованных вам сил. Кто, кроме лжеучителя и лицемера мог бы здесь сказать, что Спаситель требует от нас достижения совершенства, доступного Самому Отцу Небесному?

Христос не только ​с​ гневом обличал книжников и фарисеев за то, что они ограничивались буквальным исполнением части закона; Он вразумлял и Своих учеников не давать буквального толкования Его поучениям. Так, когда, услышав слова Спасителя: «И еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие», ученики спросили: «Так кто же может спастись?» Христос сказал: «​Человекам​ это невозможно, ​Богу​ же возможно».

Из этих слов Спасителя ученики должны были понять, что Христос не говорил вовсе о буквальной невозможности для богатого войти в Царствие Божие, а лишь о чрезвычайной трудности этого. Сказав, что невозможное здесь человеку возможно ​Богу​, Христос научил сознающих свою греховность богатых, что Сам Господь определит на предстоящем суде, что сделано ими должного из того, что в соответствии ​с​ условиями их жизни могли они сделать — насколько богаты, в соответствие дарованного им, были на страже стремления осуществить идеал, начертанный учением Христа.

Казалось бы, все это само собой понятно и никакому фарисейскому буквоедству в душе истинного христианина не должно было быть места; но именно на этом-то ​буквоедстве​ и основано все учение гр. Л. Толстого о непротивлении злу, все его рассуждения о том, будто Христос запретил государственный суд, запретил всякую строгость, всякий гнев.

Гр. Л. Толстой уверяет (стр. 17), что «сердце и здравый смысл» подсказали ему, что ​Христос своим учением запрещает «судить ближних своими человеческими учреждениями». Только самообман сердца и ума престарелого писателя не дал ему уразуметь, что он здесь подошел к учению Христа с тем же заблуждением, с которым подходили к Спасителю книжники и фарисеи, пытавшиеся убедить себя и других в том, что будто бы исполнение законов, утвержденных государством, и жизнь по учению Христа несовместимы. Вооружившись двумя- тремя словарями и пытаясь с помощью таких «ученых» средств доказать неверность перевода некоторых мест Евангелия и вытекающую отсюда неверность будто бы церковную, т. е. общепризнанного, толкования его, гр. Л. Толстой не хочет видеть, что повторяет лишь поступок фарисеев, подославших своих учеников искусить Самого Спасителя вопросом: «​дозволительно​ давать подать кесарю или нет?» Если бы гр. Л. Толстой не предался добровольно самообману, то и для него, гр. Толстого, как и для всякого христианина, было бы ясно, что в этом коварном вопросе фарисеев​ именно и скрывалось желание показать, будто бы учением Христа можно оправдать малодушное само по себе, стремление к неисполнению обязанностей, налагаемых государством. Ответ Христа: «Что ​искушаете Меня, лицемеры?» (​Матф​. 22, 16). «Итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие ​Богови» (​Матф​. 22, 21) — относился, конечно, не только к современным Ему искусителям, но и к современным искусителям Его последователей.

Нам нет, конечно, никакой нужды, уже в виду сейчас сказанного, останавливаться на разборе филологических упражнений гр. Л. Толстого, с помощью которых он пытается доказать неверность церковного толкования ​Евангелия​ и в противность атому толкованию даст свое, будто бы истинное, сводящееся в конце концов к тому, что будто бы, согласно учению Христа, всякий земной судья, назначающий наказание убийце, дезертиру и т. д. преступен. Нелепость этого утверждения самоочевидна, и, повторяем, останавливаться далее на этом нет никакой нужды.

Как враги Христа, книжники и фарисеи были бессильны в своих попытках искусить Его, и всегда сами обличали себя, так обличает себя на каждом шагу и гр. Л. Толстой.

Конечно, из страха карающего гнева Божьего (ни по какой другой причине) гр. Л. Толстой стремится доказать, что церковное толкование Евангелия будто бы несправедливо утверждает, что Христос запретил только напрасный гнев. Престарелый писатель впадает здесь даже в искусственный пафос и восклицает (стр. 49): «Христос не мог сказать и не сказал этого ужасного слова».

Несомненно, что в этом восклицании ничего кроме крайнего лицемерия видеть нельзя. Всякий, действительно знакомый с Евангелием, очень хорошо знает, что Сам Христос проявлял гнев пред лицом Своих учеников и народа. С гневом обличал Он фарисеев, которым говорил:

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и ​тмины​ и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежит делать и не оставлять». (​Матф​. 23, 23).

Евангелисты повествуют нам​ не только о негодовании Христа на Своих учеников за их маловерие, но и за их необдуманные поступки: «Приносили к Нему детей, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же не допускали приносящих. Увидев то, Иисус вознегодовал и сказал им: пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие». (Марк. 10, 13 — 14).

Пусть гр. Л. Толстой, дерзнувший исказить святое Евангелие в своей богохульной книжке «Учение Христа, изложенное для детей», твердо помнит эти слова Христа и не усыпляет своей совести, основанной на буквоедстве теорией «непротивления злу».

Что утверждение необходимости буквального понимания отдельных текстов Евангелия у гр. Л. Толстого вовсе не искренне (вызывается у него лишь желанием затмить истинный смысл учения Христа), доказывается уже тем, что там, где это ему нужно в целях его антихристианской проповеди, он не только не придерживается строго буквы евангельского текста, но предлагает своим читателям такое толкование

деяний Спасителя, которое, мало того, что противоречит повествованию Его учеников, но к тому же еще идет прямо вразрез со свидетельством Самого Христа.

«И собрали и наполнили 12 коробов кусками от пяти ячменных хлебов, оставшихся у тех, которые ели», — повествует евангелист Иоанн Богослов (6, 13).

Другой Евангелист повествует, что сердца учеников Христа были еще окаменелы и ученики не вразумились чудом насыщения 5 хлебами 5 тысяч человек (Марк. 6, 52).

И вот, несмотря на эти прямые и ясны указания, гр. Л. Толстой тужится опровергнуть даже самый факт совершенного Христом чуда насыщения большого числа людей малым количеством пищи и придумывает «естественное» объяснение того, что каждый христианин не может не считать действительным чудом, совершенным Спасителем для вразумления окаменелых сердец. Вот это «естественное» объяснение, предлагаемое на стр. 133 читателям, предпочитающим верить не словам Господа нашего Иисуса Христа, а всяким вздорным измышлениям кощунствующего писателя: «Надо было накормить тысячи людей. Ученик Христа сказал Ему, что видел у одного человека несколько рыбе; у учеников тоже было несколько хлебов. Иисус понял, что у людей, пришедших издалека, у некоторых есть с собой пища, а у некоторых нет. (То, что у многих были с собой запасы, доказывает уже то, что во всех четырех Евангелиях сказано, что по окончании еды остатки собраны были в 12 корзин. Если бы ни у кого, кроме, как у мальчика, ничего не было, то и не могло бы быть 12 корзин в поле)».

Убожество придуманного «естественного» объяснения гр. Л. Толстого поразительно. [13]. В противоположность словам Самого Христа и повествованию евангелистов, гр. Л. Толстой выставляет свое соображение, что пищи в запасе, вероятно, было достаточно, так как будто бы иначе нельзя было бы объяснить, откуда появилось 12 коробов, в которые собраны остатки. Современный софист делает вид, что не может догадаться о том, что хоть пищи оставалось мало, но опустошенные короба могли быть и у учеников Христа, и у следовавшего за Ним народа.

Убожество мысли гр. Л. Толстого при толковании им Евангелия доходит до своего крайнего предела, когда престарелый писатель пытается доказать (все, конечно, в виду дорогого для его, сбитой с толку, души самообмана), что в Евангелии нет ясных указаний на то, что Христос предсказал Свое воскресение и предстоящее всем нам личное воскресение.

На стр. 91 читаем: «…как ни странно это сказать про Христа, который лично воскрес и обещал всех воскресить, никогда Христос не только ни одним словом не утверждал личное воскресение и бессмертие личности за гробом, но и тому восстановлению мертвых в царстве Мессии, которое основали фарисеи, придавал значение, исключающее представление о личном воскресении». Затем, как бы забыв начало сейчас приведенной собственной фразы, гр. Л. Толстой говорит далее (стр. 93): «Если, как учат богословы, основа веры Христовой в том, что Христос воскрес, то казалось бы меньшее, что можно желать, это то, чтобы Христос, зная, что Он воскреснет и что в этом будет состоять главный догмат веры в Него, хотя бы один раз определенно и ясно сказал бы это. Но Он не только не сказал этого определенно и ясно, но ни разу, ни одного разу по всем каноническим Евангелиям даже, не упомянул об этом».

Высказав такой вопиющий вздор, гр. Л. Толстой, следуя примеру своих предшественников:  книжников и фарисеев, начинает заниматься буквоедством и обнаруживает при этом одновременно (по-своему замечательные) и «ученость», и «правдивость».

Гр. Л. Толстой не может, конечно, не знать, что в греческом тексте Евангелия слово «воскреснуть» (анистими) выражено то с прибавлением слов «из мертвых» (ек некрон), то без этого прибавления. Несмотря на это, очевидно, рассчитывая на недостаточную осведомленность своих читателей, как в Евангелии, так и в греческом языке, гр. Л. Толстой берет на себя роль филолога и не затрудняется утверждать, что в существующих будто бы только 14 местах канонических Евангелий, где по церковному толкованию повествуется о воскресении Христа, слово «воскреснуть» выражено греческим глаголом «анистими» без прибавления слов «ек некрон», и что следовательно места эти должны быть понимаемы иначе. На стр. 94 гр. Л. Толстой перечисляет все названные 14 мест; причем приводит, между прочим, ст. 23 гл. 17 Евангелия от Матфея и ст. 31, гл. 9 Евангелия от Марка; но не приводит ст. 9 тех же глав названных евангелистов.

Очень хорошо характеризует и напускную ученость, и правдивость гр. Л. Толстого, как его общее замечание относительно перевода греческого слова «анистими», так и сейчас указанный пропуск.

Относительно первого заметим: любой словарь научит нас, что названное слово имеет не только значение «восстановить», как это утверждает гр. Л. Толстой, но и «поднять», а в переносном значении «поднять ото сна», «поднять из мертвых».

Что же касается пропуска гр. Л. Толстым — в числе других мест Евангелия, говорящих о воскресении Христа — ст. 9 гл. 17 Евангелия от Матфея и ст. 9 гл. 9 Евангелия от Марка, то укажем, что русский перевод этого стиха: «Когда же сходили они с горы, Он не велел никому рассказывать о том, что видели, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых», — представляется вполне точным, ибо в греческом перевод Евангелия от Матфея (которое, как известно, было первоначально написано на еврейском языке) и в греческом подлиннике Евангелия от Марка стоят именно слова «ек некрон» (из мертвых), прибавление которых гр. Л. Толстой считает в данном случае необходимым. Всякому, следовательно, станет ясно, какое значение имеет для «правдивого» гр. Л. Толстого пропустить стих 9 глав 17 и 9 названных евангелистов в числе тех мест Евангелия, где говорится о воскресении Христа.

Нам нечего более останавливаться на этом пункте, да полагаем, что и вообще можно покончить на этом с разоблачением того самообмана, в который погружен богохульствующий писатель и в который он стремится вовлечь других.

В заключение всего здесь сказанного повторим: в лице Дарвина п гр. Л. Толстого мы видим ярких представителей современной, по существу, в массе дехристианизованной интеллигенции. Неудивительно, что оба они: один в науке, другой в искусстве, были так превознесены теми же широкими кругами. Слава дарвинизма уже померкла на наших глазах. Несомненно, меркнет и слава проповедника «непротивления злу». Будем однако помнить: много предстоит еще труда в деле очистки нивы просвещения от плевел, возросших, благодаря двум названным сеятелям, которые — это необходимо иметь в виду —  вовсе не были начинателями, а лишь продолжали своею проповедью давно начатое в науке и искусстве дело богоотступничества.

Июнь, 1910 г., Царское Село.

Примечания

1.  Айвазов, «Кто такой Л. Толстой» (Старая Москва, 1908 г. № 71).

2. Как известно, ныне с этой «блестящей» идеей носится Геккель, да и сам Дарвин нашел возможным, на основании своих поверхностных наблюдений над дикими обителями Огненной Земли, утверждать, что язык их «едва ли заслуживает названия членораздельной речи» и т. п. вздор.

3. Dennert, Bibel u. Naturwissenshaft, 202.

4. Ср. А. Тихомиров, Судьба дарвинизма. Спб. 1907., А. Тихомиров, Вина науки М. 1907 г.

5. В английском подлиннике стоит вместо слова «эволюция» слово «изменение» (modification), но речь идет здесь об изменении видов, что с точки зрения Дарвина и значит эволюция нового мира.

6.Origin of species (49 thous.), London, 1897

7.Эта рыба, принадлежащая к отряду костистых рыб, редко достигает 2 саженей в длину, но легко может причинить смерть киту, вонзив в его брюхо свое мощное рыло.

8. «Моск. вед.», 1910 г., № 64-66.

9. Пишущий эти строки убежден в том, что проповедь гр. Л. Толстого, как бы ничтожна сама по себе ни была, требует уже в виду ее неискренности самого энергичного отпора не только со стороны лиц с специально богословским образованием, но и со стороны всякого, жаждущего правды.

10.Издание 1884 года. Дальнейшие цитаты приведены из того же издания.

11.Чью атеистическую теорию проповедует здесь гр. Л. Толстой, столь мало самостоятельный в мышлении вообще, — нет интереса доискиваться. Сам гр. Л. Толстой интересует нас здесь только, как верное отражение ходячих воззрений дехристианизованной толпы, не более.

12. Было уже указано на кощунственную оценку гр. Л. Толстым не только св. Иоанна Златоуста, но и самого св. апостола Павла. Не будучи и здесь хоть сколько-нибудь оригинальным, прославленный писатель, по примеру Л. Блана и др. позволяет себе даже прямое издевательство подвигом монашества, далеко превосходя их впрочем, грубостью выражений.

13. Впрочем, пишущему эти строки довелось однажды и в Германии прослушать «глубокомысленную» лекцию, на которой свободомыслящий профессор (поклонник Геккеля) поучал свою аудиторию, что если бы Бог был действительно всемогущ, как это признает Церковь, то он должен был бы создать и второго человека, как первого, а не так, как об о том повествует Библия. Очевидно, и в Западной Европе еще не умер тип Гоголевского судьи, своим умом дошедшего до «естественного» объяснения сотворения мира.

Текст приводится по изданию: Тихомиров А.А. — Самообман в науке и искусстве (Ч. Дарвин и гр. Л. Толстой), отдельный оттиск из сборника «Братская жизнь», Спб: типография «Улей», 1910

OCR и приведение в современную орфографию: Николай Гончаров

http://ignis.orthodoxy.ru/?page_id=2630