На паспортном контроле в аэропорту Берлина все люди, включая мою жену, проходили очень быстро и без проволочек, пока дело не дошло до меня. Когда я протянул паспорт, за мной вдруг захлопнулась дверь, отрезав оставшуюся часть очереди.
Пограничник сказал по-немецки:
— Откройте.
Я открыл дверь, но она снова начала захлопываться.
— Надо медленнее убирать руку, — объяснил пограничник.
Я снова распахнул дверь и стал медленно уводить руку. Но злосчастная дверь следовала за рукой.
— Вы говорите по-немецки? — спросил пограничник.
— Ну да, конечно, говорю. Вы же и до этого обращались ко мне по-немецки.
— Do it slowly! — перешел он на английский.
— Зачем вы говорите по-английски? Я и так понимаю!
Я продолжал бороться с дверью.
— Slowly. Slo-ow-ly-y. Не можете справиться? — с нескрываемым презрением спросил он.
— Не могу.
Он вышел из своей будочки и демонстративно открыл дверь.
— Сколько у вас с собой денег? — спросил он.
— Понятия не имею... Сейчас посчитаю.
Я достал из кармана деньги и стал считать. Очередь уже помирала со смеху, некоторые возмущались.
Пограничник не стал ждать результата подсчетов и с отвращением влепил мне штамп.
Добравшись до центра, мы прогулялись от Рейхстага к Александерплац и поехали в район, где должен был сохраниться большой кусок Берлинской стены с различными граффити. Жена хотела отыскать знаменитый поцелуй Брежнева и Хонеккера. Я собирался пересечься со своим одноклассником, Лукасом, который работал там неподалеку.
В трамвае, услышав слово "Москва", к нам подсела какая-то бабушка и сказала:
— Из Москвы что ли?
— Из нее, родимой.
— И как там теперь, в России?
— Тяжело, бабушка.
— Тяжело? Это при Путине-то?
— Ну да.
— Это вы раньше не успели пожить, — убежденно сказала бабушка. — Раньше нос высунешь, тут же стреляли. Одни бандиты были повсюду. А при нем навели порядок. И как блестяще он держит внешнюю политику! Если б только не этот Медведев... Он всему виной.
— Раз вы так Путина любите, забирайте себе, а нам дайте Меркель, — пошутила Алена.
— Какая Меркель... Эх, молодежь... Вы тогда будете жить среди мигрантов.
— Мы и так среди них живем, — сказал я.
— Как так? — ужаснулась бабушка.
— Даже прямо сейчас мы среди них, — добавил я.
— Что? Где? — она огляделась.
— Ну, вы же мигрантка, — объяснил я. — А мы с вами в одном вагоне.
Мы высадились и побрели вдоль стены. Отыскав Алене поцелуй Брежнева и Хонеккера, я побежал к Лукасу в его студию.
Лукас встретил меня у лифта, улыбаясь с некоторым напряжением. Нас разделяли уже 20 лет совершенно разного жизненного опыта.
— Твое лицо совершенно не изменилось. Я все еще могу его опознать, — сказал я ему.
Слово "опознать" я забыл, но Лукас мне подказал. Я подарил ему книгу "Про папу". Лукас, конечно, не говорил по-русски, но это неважно.
Это был человек из моей немецкой юности. Когда я попал к нему в школу, ко мне отнеслись по-человечески, в отличие от Молдавии, где я был изгоем. Я впервые почувствовал, что меня принимают, что я признан "своим".
Лукас активно участвовал в этом, звал меня на вечеринки и дни рождения, дружески подкалывал, высмеивал и пил со мной. Мое ответное чувство к нему было почти эротическим.
— Как ты? Чем занимаешься?
— Работаю над клипами одной хип-хоп группы из Ганы, — ответил Лукас.
— Это в Африке?
— Да. В Гане я теперь часто бываю. Там я чувствую себя дома. Мне там лучше, чем здесь.
— А я нигде не чувствую себя дома.
Лукас полистал книгу и спросил:
— Это политическая проза?
Я сделал неопределенный жест.
— В каком-то смысле...
— Наверное, осторожно-политическая, — сказал он с усмешкой. — Вроде и протест, но и чтобы за это ничего не было?
— Но мне и так ничего не будет.
Я объяснил Лукасу, что могу писать как угодно, Путин об этом не узнает, так как меня читают только другие прозаики, поэты. Я употребил при этом слово underground. Хотя оно больше не имеет никакого смысла.
На самом деле, проблема не в этом. Я пишу о себе, маме, папе, дедушке, бабушке, отчимах, возлюбленных, врагах, коллегах, соседях, кошках, собаках, птицах. А о политике пишут в моей ленте фейсбука. И мне совершенно нечего к этому добавить. Совершенно нечего. Совершенно нечего.