О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух… А еще есть хорошее православное понятие – трезвение. И то, что при советах считалось классикой, по трезвому прочтению оказывается хуже бульварщины:
«Она подошла к Ивану Ильичу и, так как в комнате было совсем темно, положила руки ему на плечи.
– О чем думал? – спросила она тихо.
– О тебе.
– Я знаю. А что обо мне думал?
Ее неясное лицо в сумерках казалось нахмуренным, на самом деле оно улыбалось. Ее грудь дышала ровно, поднималась и опускалась.
– Думал о том, что как-то плохо у меня связано: ты – и что ты – моя жена, – потом я вдруг понял это и пошел тебе сказать, а сейчас опять не помню.
– Ай, ай, – сказала Даша, – садись, а я сбоку. – Иван Ильич сел в кресло, Даша присела сбоку, на подлокотник. – А еще о чем думал?
– Я здесь сидел, когда ты была в кухне, и думал: «В доме поселилось удивительное существо…» Это плохо?
– Да, – ответила Даша задумчиво, – это очень плохо.
– Ты любишь меня, Даша?
– О, – она снизу вверх кивнула головой, – люблю до самой березки.
– До какой березки?
– Разве не знаешь: у каждого в конце жизни – холмик и над ним плакучая береза.
Иван Ильич взял Дашу за плечи. Она с нежностью дала себя прижать. Так же, как давным-давно на берегу моря, поцелуй их был долог, им не хватило дыхания. Даша сказала: «Ах, Иван», – и обхватила его за шею. Она слышала, как тяжело стучит его сердце, ей стало жалко его. Она вздохнула, поднялась с кресла и сказала просто:
– Идем, Иван.
<…>
– Иван, – сказала Даша и усмехнулась.
Он спросил с улыбкой:
– Что, Даша?
– Нет… подумала.
– О чем?
– Нет, потом.
– Я знаю о чем.
Даша быстро обернулась:
– Честное слово, ты не знаешь…
<…> Даше в туфельку попал камешек. Иван Ильич присел, снял туфлю с Дашиной теплой ноги в белом чулке и поцеловал ногу около пальцев. Даша надела туфлю, потопала ногой и сказала:
– Хочу, чтобы от тебя был ребенок, вот что…
<…>
Он фыркнул носом и стал глядеть в окно, за которым рассветало серенькое утро. Даша прислонилась головой ему к плечу, он погладил, поцеловал ее в волосы:
– Иди спать, трусиха…
Даша засмеялась, простилась с ним, пошла и обернулась в дверях:
– Иван, а как его Катя любит…
– Ну, – прекрасный же человек…
<…>
Рощин, как сквозь сон, слушал, что ему говорят эти ласковые, изящные люди. <…> Ему еще было дико, что эти три человека, почти немыслимой красоты и чистоты, хорошо пахнущие, стоящие на зеркальном паркете, обрадованы именно появлением его, Рощина… Точно сквозь сон, он видел прекрасные глаза Кати, говорившие: рада, рада, рада…
Он одернул пояс, расправил плечи, вздохнул глубоко.
– Спасибо, – сказал он, – куда прикажете идти?
Его повели в ванную – мыться, потом в столовую – кормить. Он ел, не разбирая, что ему подкладывали, быстро насытился и, отодвинув тарелку, закурил. <…> Катя, сидя в тени абажура, всматривалась в Вадима Петровича и чувствовала, что любит каждый волосок на его руке, каждую пуговичку на его темно-коричневом измятом френче».
Даже «женские романы» пишутся лучше. Это что касается любовной линии. А в целом – дурно приготовленный коктейль, вязкая жижа, где нет ни органичности, ни глубины.
Ничего кроме недоумения не вызывает, например, странно промелькнувший образ Распутина... или Бессонов – эта тошнотворная пародия на Блока.
Да и что ожидать от приспособленца-проститутки! И это вовсе не ругательство, а факт биографии данного писателя.