Самая глухая, беспросветная часть моей в остальном гламурной жизни пришлась на тмутаракань Милуоки. Беспощадная зима, хлипкая весна, душное, как в Касбахе, лето и трагичная осень. Город похож на декорации дешевого фильма о провинции: по моллам плавают, как налимы, женщины весом до 300 килограммов, лучшая улица носит название Мерло. Так я прочел в первый раз по ошибке (в реальности — Менло), но уже прилипло.
В любом мире образуется своя иерархия. В ту пору я думал: если иммигрантская жизнь сложится удачно, я кончу дни на улице Мерло. Боже, как там нестерпимо красиво!
Когда, уже будучи калифорнийцем, посетил Милуоки и прошел по Мерло, то чуть не умер от тоски и, как сказал классик, самой модальности зримого. Боже, какое убожество… И здесь я хотел умереть? Да лучше утонуть в Мертвом море! Еще лучше — в Тихом океане. Об этом хоть не стыдно было бы рассказать.
Но в середине милуокского срока даже мысль о побеге казалась утопией. Той зимой, когда мороз опускался до минус 30 по Цельсию плюс лютый ветер, вдруг как-то выдался неестественно милый денек.
За ним — другой, чуть ли не солнечный. Сверху даже протиснулось какое-то серое светило и криво нам улыбнулось своим единственным золотым зубом. Снег, недолго думая, превратился в желто-грязную жижу, весело брызжущую во все стороны.
Я разговаривал с механиком Жориком: мой ржавый старик «форд» не вынес перемены погоды. Жорик, в отличие от меня, был хозяином собственной жизни, работая на себя. И даже эксплуатировал пару работников. Но ко мне относился с необъяснимой теплотой и в моего старика всегда заглядывал сам.
Раз в две недели тот аккуратно ломался. Больше всего я боялся, что у старика трансмиссия.
Слово Трансмиссия в нашей среде звучало смертельным диагнозом. «Только не говорите, что у меня трансмиссия». Все, что я знал о загадочной трансмиссии — это тысяча долларов. Сам облупленный форд обошелся в 700 при зарплате 600: грязными, минус тонкий грабеж в виде налогов.
Нагнетая саспенс, Жорик рассказывал, как съездил в Нью-Йорк. У него было лицо профессора социологии: борода, очки, берет.
– Большое Яблоко ошеломляет, — сказал он, — пойдем-ка покурим.
Мы стояли по колено в коричневой жиже. Жорик был в сапогах. Орали вороны. С неба падала мелкая мразь. Темнело. Тут и там сновали какие-то рожи. Мастерская уже была дважды ограблена, но здесь, в опасном районе, помещения втрое дешевле. У Жорика был пистолет, о чем знал весь город, кроме грабителей.
– Нью-Йорк есть Нью-Йорк, — поддержал я, — переехать бы туда из этой…
– Не дай те бог, — отрезал Жорик.
– Почему же?
Он посмотрел на меня с сочувствием. С высоты, куда не добраться. Втянул в себя полсигареты. Выдохнул.
– Я давно в Америке.
Его окурок вонзился с шипением в жижу. Жорик ударил сапогом о сапог. Я зажмурился. Мы оба отряхнулись.
– Город красивый, но жить там нельзя.
– Я не согласен, — сказал я.
– У тебя полетела трансмиссия, — сказал Жорик.
Через минуту, насладившись реакцией, он хлопнул меня по плечу:
– Шутка. Уже починили. Тридцать долларов.
Это и есть счастье.
– Так вот, дорогой, — заключил Жорик, — жить можно только в Милуоки. Этот город создан для жизни.
И в ту секунду он был прав.
____________________________________________________
Если понравилось, проявите это: нажмите на палец справа. Поддержать автора скромным взносом можно здесь. Поспособствуете его выживанию.
