1
В полуночном чтении наткнулся на строчку:
«…там рассказывается о святом путнике Мансуре, убитом жителями Андижана».
В Андижане я провел детство, которое мне давно уже безразлично (пока снова в него не впаду), так что ничего не всколыхнулось. С этим Мансуром я и отправился в сон. Никакого влияния на сюжет первого сна убитый не оказал: хорошая знакомая превратилась в крошечную говорливую ящерицу, которую я вначале потерял, но хотя бы слышал ее голос, а потом и он пропал, и я испугался, что нечаянно наступил на нее.
Посреди ночи меня разбудил глухой стук, донесшийся с потолка. Вероятно, у соседа упала тяжелая книга, с которой он заснул. А его разбудила упавшая книга его соседа сверху. Слышимость в нашем доме намного лучше зримости: в лифте можно ездить месяцами и не столкнуться ни с одним соседом.
Сон ушел. Я открыл фейсбук и первое, что увидал, была записка от друга андижанского детства. Я был уверен, что друг спился и сгинул еще в Андижане, но оказалось, что работает консультантом в крупной бостонской фирме.
Чтобы снова заснуть, взял первую попавшуюся книгу из шкафа. Это был запыленный Хафиз. Я сдул с него пески времен и постепенно расчистились слова: «Издательство “Диля Паблишинг”, Спб., 2000 г».
В наивном предисловии к не самому наивному поэту, который готов был обменять Самарканд с Бухарой на родинку любимой, вновь встречаю упоминание Андижана.
Автор предисловия, «член-корреспондент Международной академии акмеологических наук”, не может не внушать огромного доверия. Не знаю, как Андижан, но Самарканд в то время принадлежал Тамерлану. Думаю, он бы ответил: «Я города на родинки не меняю».
По преданию же, Тамерлан велел притащить «этого наглеца» во дворец, чтобы перед казнью спросить у него лично: «Как ты осмелился?» На что Хафиз сказал: «Вот до чего меня довела моя неслыханная щедрость». Тиран вместо казни выписал ему гонорар.
Хафиз, как впоследствии и Горбачев, часто говорит о себе в третьем лице, обычно с нескрываемым одобрением.
Протянулись пальцы к прядям, туго свитым, как бутон.
Стих восторженный составил о любви к тебе Хафиз
В день, когда калам усладу вычеркнул из сердца вон.
Или калым, которого не было? А хорошо бы прозвучало и «о любви к себе Хафиз», тем более, что тогда в ходу были панегирики не только в адрес властей, но и в свой собственный.
В конце отдельных произведений встречаются намеки о поощрении, что напоминает уже современных авторов, включая впс. С этой веселой, хотя и не очень, мыслью я и заснул. Ничто, кроме замелькавшего там и тут Андижана, не предвещало кошмара. И я до сих пор не знаю, был ли это сон.
2
Подъезжая в глубинном детстве к горстке огней (и едучи из таких далеких заграниц, как бабушкин Самарканд), я тревожно спрашивал попутчиков или проводника: «Это не Андижан?» «Нет, это разъезд, Андижан через два часа».
Как далеко еще до Андижана… Как долго еще томиться в каких-то мраках, стуках, перебежках догоняющих нас огоньков, говоре колес «Почем лепешки? Почем лепешки?», вздохах, храпах, дерганьях суставов вагона, тяжких стонах состава, пении стакана, неспешных остановках, гудках, золотых квадратах света, ползущих по синей купейной стене, чем-то жутком под названием «пакгауз», отплытьях станций и прочих грозных, но убаюкивающих признаках Неандижана.
И вот наконец — особенные огоньки, и наши узнаваемые андижанские столбы, и даже улочки знакомы, и босоногий мальчик, показывающий поезду похабный жест, и набегающих огней-зрачков все больше, больше… «Это Андижан?» «Да спи, Мансур! Это Коканд».
Какой еще Мансур? Ну да, столбы совсем чужие, и улицы у них кривые. И мальчик злой. И воздух кислый. Не наше все тут, не родное. А теперь еще и поезд встал. Чертов Коканд! Зачем вообще существуют города, кроме Андижана и Самарканда?
Мне снится какой-то бородатый дядя с фиолетовыми мешками под глазами и маленькой белой ящерицей на плече по кличке Диля, который отстал от поезда в Коканде. И он в ужасе, а с ним и я немного, потому что он считает себя мной. Он показывает мне родинку на левой руке — мол, у меня на том же месте, значит, мы одно лицо. Я на это смеюсь, потому что у меня свое молодое лицо. А ящерица спрашивает:
— Как бабушка могла отправить тебя одного? Ты же ребенок совсем, это немыслимо!
— А ты ящерица, которая разговаривает,— это тоже немыслимо.
— Ты не понимаешь, дурачок, что происходит, — говорит она так, чтобы хозяин не слышал, — он не может проснуться, у него, наверное, инсульт.
— И что это значит? — спрашиваю.
— Это значит, что всем нам каюк. Если он умрет во сне, то и ты пропадешь, просто исчезнешь. Разбуди его!
Дядя говорит, что провалился сюда, то есть в детство, из будущего. Он вышел на станции кипятку в чайник плеснуть и купить курт — не едывал, мол, 40 лет. Сработал старый рефлекс, говорит.
Но курт ему так и не продали: у него ни денег советских, ни красного паспорта, а только зеленые бумажки с дедушкой в белом парике.
— Это какие, сынок, семидесятые, что ли? — спрашивает дядя, глядя в окно. — Какой у вас год?
— Считайте сами — говорю, — если вы это я.
Он все время говорит слово «фак» и просит, чтобы я отвечал тише, потому что всюду люди Мансура. А я смотрю на него и думаю: вот не хотел бы я иметь такого отца. И еще эта болтливая ящерица, которая уже орет во все горло, чтобы я будил дядю, потому что в Коканде ему хана, да и ее убьют кокандские юннаты, а без нее и дяди — я всего лишь фантом!
Что такое «фантом», я не знаю. Может, она имела в виду Фантомаса? Тогда она сумасшедшая. Я испугался, понесся напропалую сквозь составы и чудом оказался в своем вагоне и на своей нижней полке в потных простынях. То есть проснулся.
Дядя с ящерицей остались во сне. Кокандский кошмар позади. Какое счастье, что я еду в Андижан! Самое лучшее, красивое и спокойное место в мире.
Мне даже стало немного жалко того несчастного дядю и его бедную ящерицу, которые мне приснились. Как они будут жить в этом страшном Коканде? Там здание вокзала до неба, а сам город огромен — как тысяча Самаркандов или два миллиона Бухар. Куда им бежать в этом Коканде? Спать где? Что сказать кокандцам? Как себя вести, чтобы те не раскусили, что они иностранцы?
Поезд вздрогнул:
— Не спи, Мансурчик, уже подъезжаем.
— Я не Мансурчик! Я…
Рельсы заныли.
— Проснись же, проснись! Я проводник. Уже начало Андижана.
О, сколько андижанского в окне! Наши столбы со стебельками, улочки наши изогнутые, и стайки теплых огоньков, все ярче, ярче, а вот и андижанец-мальчишка, что-то показывающий рукой, но это в шутку, он просто счастлив, что андижанцы возвращаются домой. Приветливо камень швырнул.
Проводник мохнатыми руками опускает окно, и хлынули звезды, и зажелтела андижанская наша луна.
— Да, Андижан, Андижан! Одевайся.
Я иду по вагону к выходу, хотя мы еще медленно едем. Скоро перрон. Там, на перроне, мама. Андижан и мама — одно. И воздух черный, родной, а андижанский перрон — мой близкий друг. Окурки, плевки — всё на своих местах, вот проплыл закрытый буфет, только в Андижане он всегда закрыт, только у нас, значит, мы дома.
И вот ты ступаешь по вагоньим ступеням, похожим на сплетенные пальцы, перепрыгиваешь через адовы промежутки, а перед последней ступенькой и перроном — и вовсе пропасть, — и опускаешься на андижанский асфальт.
Вдыхаешь андижанскую духоту: такой нигде больше в мире нет. А вот и мама с тревожным лицом, скоро будет чай с лимоном, оладьи, диван с бархатными профилями оленей, тусклая люстра с давно уснувшей в плафоне молью, несгибаемые венские стулья, скатерть с бахромами, из которых легко плетутся косички, кот, сделавший вид, что узнал, и, куда ни кинь взгляд — центр мира, сердце вселенной, Андижан. Наконец-то я засну в Андижане. Радио бормочет что-то про Америку. Какой-то Лос-Андижалес. Не дай бог ребенку там оказаться ночью. Ведь это пожутчее Коканда.
3
Кинжальная луна в мутном окне, кровавые звезды. Каким ураганом меня сюда занесло? Еще повезло, что выбрался из Коканда. Мигают пустынные огоньки. Они собираются в своры. С горящими глазами — гиены, волки? — они не сразу отстают от поезда. Но вот уже несутся с факелами басмаческие банды. Раздуваются, растут и, наконец, все огни сбегаются в несметную толпу. Она бежит и спереди, и сбоку.
Корявые столбы, косые улицы.
- Товарищ проводник, а вы уверены, что это Андижан?
- А вы уверены, что вы не Мансур? Просили разбудить Мансура.
Заплеванный перрон. Загробное здание вокзала. Приземистое небо, неслыханная духота. Кусты с обугленными розами, и этот вечно запертый буфет. Никто не встретил, некому встречать. Нет места чужбиннее, чем Андижан. Куда идти в нем? Где спать? Спрыгивая, я поскользнулся. Вздрогнули тени там и тут. На грязных скамьях, у стен вокзала, возле кустов.
Одна из них злорадно шепнула: «Это Мансур». И остальные разом поднялись.
Ящерица сбежала по моей руке, спрыгнула на асфальт и стала озираться.
- О, Мансур приехал к нам с подружкой! — загоготали хищные голоса.
И нас поглотила толпа головорезов.
4
Все могло кончиться плохо, не пойми я, что происходящее — продукт сочетания амбиена и кофеина. Ну что ж. Я расслабленно вытащил сигарету из роскошной пачки «BТ». Здесь таких нет. Толпа меня уже не столько пугала, сколько веселила. Я вспомнил Бельмондо в «Великолепном». Но до рукоприкладства не дошло: головорезы и сами быстро все осознали. Ко мне подбежал гладко выбритый, пахнущий дорогим парфюмом мужчина в строгом черном костюме, и поднес зажигалку.
— Мансур Мансурович? Рады приветствовать вас в Андижане! — он подхватил мой чемодан.
— Диля Хафизовна! — уважительно произнес другой подскочивший в таком же костюме, и я увидел, что рядом со мной стоит прелестная женщина в белом манто. И как ей не жарко?
Она указала ему глазами на свои чемоданы и взяла меня под руку. Мы чинно пошли по перрону.
— Если все будет продолжаться в том же духе, то набери все же 911, — шепнула она еле слышно, когда мы садились в лимузин.
_____________________________________________
Если понравилось, то поддержать автора скромным взносом можно здесь.