В первый раз тебе было волнительно, потому что неопределённо – ничего ещё не знаешь. С другой стороны, к моменту родов ты знала о них всё на свете и даже больше – мама, тёти, бабушки, подруги и все женщины мира успели нашпиговать тебя исчерпывающей информацией о собственном опыте. Но от избытка чужих знаний у тебя только сумбур в голове и лёгкая дрожь в конечностях. Чужой опыт – не опыт, а знать – это, оказывается, не знать, а уметь. Уметь рожать?? Боже спаси меня, пусть будет всё как надо… И пошли мне, пожалуйста, хорошую акушерку.
Тебе «везёт» – у тебя хронический диагноз, и поэтому тебе не надо дожидаться подобно другим, пока отойдут воды или начнутся схватки, чтобы нестись как угорелой посреди ночи в роддом на скорой помощи. Тебя кладут в специализированное отделение роддома заранее, по направлению. Ты – осложнённый случай. И поэтому спокойненько собираешь вещи в палату дородового пребывания. Двигаешься при этом замедленно, стараясь не растрясти раньше времени драгоценный неудобный живот… Ложишься по сроку на сороковой неделе: никаких тебе болей, схваток, да и волнений особо пока никаких – ложишься также, как на обычное текущее сохранение.
В приёмном забирают твою зимнюю одежду – без пяти минут роженицам не полагается выходить за пределы больницы. Поэтому они быстренько выбегают в продуктовый магазинчик на больничной территории, укутавшись в тёплые махровые халаты, надев какие-нибудь подштанники и шерстяные носки – любое утепляющее, что имеется на руках. Набирают там йогуртов, салатиков, пирожков, бананов и «бегут» с пакетами обратно на этаж. Где в палате всё расфасовывается и превращается в пиршество. Всем им скоро рожать и кормить грудью, и такой разносортицей не скоро потом попируешь… Но ты не берёшь майонезные салатики, пирожки, колбаску, хотя слюнка идёт, и ты как все выбегаешь в ларёчек в тёплом халате с капюшоном. Ты набираешь только правильные продукты: пачечку творога, кефирчик, пару (только пару!) бананчиков, яблочки, галеты и питьевую воду без газа. Ты серьёзная роженица, трепетно уважающая режим питания для беременных? О, нет. Ты просто загремела на восьмом месяце в инфекционку с признаками пищевого отравления. Накануне, в день своего рождения, ты объелась жаренной отбивной, маринованными грибами, капустой по-корейски, копчёным балыком и ореховым тортом с миндальной посыпкой, как ты любишь. Поначалу обычное расстройство желудка, потом скачет давление за 140, потом тебя трясёт настоящей, непридуманной лихорадкой, о которой до этого ты только читала в книжках про девятнадцатый век. Ты плачешь, почему так долго не едет скорая. У врача не выходит наслушать сердцебиение плода, и он извиняется, что это не его профиль – надо в роддом. Несясь в скорой и проклиная себя и свой День рождения, ты шепчешь перепуганной маме: «Если он умер, я тоже жить не буду…» И вот дежурная акушерка наскоро осматривает тебя и выносит свой приговор: «Это не по нашей части. По нашей части – всё в порядке. Везите эту красавицу в инфекционное отделение…»
Одна, всего одна какая-то капельница, и ты уже спокойно, расслабленно, почти блаженно отдыхаешь на первой от двери койке в угловом боксе. Как в солнечном санатории на пляже. Кризис прошёл, и затихший было на сутки сын очнулся, и теперь с явным удовольствием растягивал твой живот словно резиновый – то тут шишка вылезет, то тут выкруглится что-то большое, то, как пальцы, вытянется сразу в двух местах; и нутрь живота так приятно щекочут не твои в тебе движения. Ты мягко гладишь эти выпирающие под кожей твоего живота членики и со смехом теперь вспоминаешь удивлённые глаза инфекциониста, когда на его вопрос: «Что вы ели?», ты честно выдала весь свой праздничный перечень. Он прекращает записывать и, глядя на тебя, простенько резюмирует:
- Ни одного продукта, который можно есть в третьем триместре.
Вот так ты оказалась на строгой диете, и не только приносишь в дородовую палату разрешённые продукты, но и ешь их строго порционно, частями — для отличного пищеварения и эффективного метаболизма.
* * *
Ты лежишь третий день и уже немного начинаешь беспокоиться — что ж не приходят роды? Разные счетоводы различных перинатальных заведений насчитали тебе самые разные сроки — от 25-го числа до 8-го, следующего месяца. А вдруг тут придётся пролежать все две недели? Недавно одну такую долгохоженку отправили обратно домой — не рожает и всё. Тебя же врачи подспудно агитируют на кесарево. То да сё, так безопаснее. Но ты, как мобилизованный честный рядовой, идёшь до последнего, как до Берлина, — буду рожать сама! И внутренне собираешься против любых профессиональных уговоров. Но вечерами, прохаживаясь перед сном по коридору отделения, переживаешь — скорей бы…
Звонят родные, каждый день. После дежурных, отчётных бесед со свекровью — нет, ещё не рожаю, да, всё хорошо, всё нормально, — разговариваешь с мамой. Тёплым, совершенно ниочёмным разговором: свекольник вкусный в столовке, а вот запеканка паршивая — как можно так испортить нормальные, человеческие продукты, врачи как врачи — вроде хорошие, но роды они не принимают, роды принимают другие, нет, ничего не схватывает, нет, ничего не колет, ничего не делаю – слушаю плеер и решаю сканворды, сплю, соседки — болтушки, но обсуждать с ними ничего не хочется, я не мёрзну, ма, - жара в палате, все в сорочках ходят… вещи все я соберу по пакетам, и потом мне после родов их передадут… ну, пока, спокойной ночи. И так сорок минут греешься родным теплом пустяков у маленького надёжного динамика сотового телефона. В кожаном кресле, в сумрачном коридорчике, под толстыми листьями сочного ухоженного фикуса в лакированной кадке. Отработав роль, телефончик скользит в карман халата, но ты не встаёшь. Поворачиваешь лицо к окну, сложив пустые руки под животом, и смотришь на старые высокие сосны быстро темнеющего больничного парка. Сейчас их не видно. Маленьких сереньких белок, которых можно застать на стволах этих сосен по утрам. Все роженицы на них реагируют:
- Смотрите, белка!
- Где, где?
- Да вон, вон! Всё, взобралась уже, не видно…
Белки настороженно, урывочно спускаются по стволу на землю за едой, оставленной специально для них. И тут же ракетой взлетают обратно в ветки. Странен и красив для беременных женщин этот живой, еле заметный зверёк в самом центре людской толчеи, в гуще городских нагромождений — замрёт, повиснув цепкими лапками на коре, и вдруг юркнет, пропав в распушённых иглах. Это бесснежная зима юга.
* * *
- Шейка раскрылась на один палец. Динамика положительная, но шейка плотная, и о родах говорить пока рано.
«Опять пока рано». После каждого утреннего осмотра ты досадуешь на своё тело, что то не хочет рожать. И тут до тебя доходит смысл жалоб одной соседки по палате. Которая не рожает, а сохраняется на шестом месяце. Громкая девушка, и без беременности полнотелая как румяная чайная баба, этакий живчик, веселушка, вечно рассказывающая про свою жизнь страшные истории. Так эта соседка сетует, что ей нельзя много двигаться, а надо лежать, лежать, лежать, от чего она сильно страдает. И с опозданием в пару суток тебя осеняет простая идея: чтобы родить, надо много двигаться. Да ещё идея это не твоя — медсёстры сразу говорили: «Девочки, не лежим, не лежим...» Только где тут двигаться? Прыгать что ли, или приседать?
«Сейчас, ещё один подъём, и пойду отдыхать.» Ты целеустремлённо, как на спор худеющий человек, шагаешь по этажам, по лестнице — с первого этажа на четвёртый, с четвёртого на первый. Отдыхаешь в палате, снова ходишь, и как факт — через сутки оп! родила. То ли кросс помог, то ли время подошло, но в тот же день пеших усилий, в двенадцать ночи — будто в роковой час Золушки, – не испытывая их никогда ранее, ты точно знаешь, что это они — схватки. Внутренне дрожа и в то же время самоуспокаиваясь, идёшь будить дежурную медсестру.
- С каким интервалом схватки? - спрашивает она.
- Чего?
- От схватки до схватки сколько времени проходит?
- Не знаю, минут 15… или 20.
- Всё понятно, идите спать. Раньше утра ничего не начнётся.
- Как спать? С этим спать?.. больно же…
- Ещё не больно… Я дам вам лёгкое успокоительное, постарайтесь заснуть.
- А к врачу? - ещё надеешься ты.
- А к врачу, когда интервал будет три минуты, а не 15.
...Ты послушно, как ребёнок, пьёшь успокоительное, ложишься и, естественно, не спишь. В темноте и тишине, когда время идёт по-другому, теряешься в минутах и всё время следишь за часами на телефоне. Отлёживаешь бессонницей все бока, от приступа к приступу боль терпеть уже не можешь — как тебе кажется, но проклятый интервал едва ли сократился — не меньше 10 минут, собака. Расстроившись, или разозлившись — самой непонятно, намечаешь себе как цель 4 утра. Время, когда ты точно пойдёшь будить медсестру. Она сказала, что раньше утра не начнётся, а 4 часа — это утро. Пусть отвечает за свои слова. А то она, видите ли, хочет спать, а не возиться с клизмой у зада беременной… «Не могу больше, пойду совру, что интервал — три минуты. Пусть хотя бы врача позовёт!» И после этого категорического решения терпишь ещё час, не встаёшь. Свернувшись калачиком на боку, поджав ноги – так боль терпеть легче.
* * *
Кругом везде каменный и холодный, не похожий ни на какие гинекологические кабинеты, большой родильный зал. Ты одна в нём, тебе хорошо, тебя обезболили. Лежишь и наблюдаешь сосны за окном — как те высветляются в темноте рассвета. Из коридора через настежь раскрытую дверь слышно, как кто-то спозаранку уже орёт, рожает. Но тебе всё равно, у тебя — тишина и покой. К тебе неслышно входит медсестричка в маске, невесомая, почти как католическая монашенка. Осведомляется о твоём самочувствии и, приподняв на тебе простыню, нежно проверяет, не идёт ли ребёнок. Не идёт. Опять остаёшься одна и продолжаешь отдыхать. Схватки пульсируют тупо, даже отдалённо не напоминая о спазмической суперболи. Так. Будто жмёт тебя изо всех сил массажист-фанатик. Разве ж это боль? Бабины ласки, а не боль. Но действие анестезии на исходе, и всё больше сквозь грубые ватные пожимания остро пощипывает. Примерно как клювом орла ещё живую, чувствующую добычу.
Трое в халатах — гинеколог, анестезиолог и кардиолог — глядя на тебя, будто в твоём лежачем виде есть ответ, решают, нужно ли обезболивать повторно. Не приходят к решению, ссылаются на те полчаса, что ещё остаются в запасе от предыдущего укола. И уходят.
- Боятся попасть на потуги, - объясняет медсестричка-католичка, ставшая тебе за эти несколько часов хорошим товарищем. - Потуги не обезболиваются, вот они и сомневаются.
Какая разница? Потуги для тебя лишь ещё одно слово из родильного словаря. Никто ж не предупреждал, что в твоём случае разница между схватками и потугами будет как между прищемить палец дверью и оторвать его... Поэтому ты равнодушно наблюдаешь консилиум медиков, слегка только тревожась настойчивой щипающей остротой. Зато через полчаса, как по расписанию, ты манишь знаками к себе медсестру, с расширяющим зрачки ужасом в твоих глазах:
- Вы знаете, меня как будто разрывает изнутри… Вот сейчас разорвёт, честное слово!
- Это потуги, - ласково улыбается заботливая и нежная товарка, - вы уже рожаете.
«Здрасьте, не виделись! - думаешь ты. - А всё это время я чем занималась?»
. . .
- Ты мне давай не ори, как резаная! Ты силы теряешь, а мне этого не нужно! Когда отпускает — не напрягайся, а дыши тихонечко: вдох — выдох. А как начнёт распирать — тогда толкай со всей силы, тужься!.. Да не надувай ты щёки! Низом тужься, а не лицом! Как при запоре, только чуть другим местом… Не дуй щёки! Сама скоро вся лопнешь, а ребёнок так и не выйдет… Всё, не тужься уже, не тужься. Я скажу, когда. Дыши пока. Ты понимаешь, что ты в ритм не попадаешь? Тужишься не тогда, когда нужно… Вот. Вот теперь. Давай! Толкай!.. Да не ори ты, ты себе мешаешь!..
Ты так и не попадаешь «в ритм», о котором тебе талдычит врач… симпатичная женщина с голубыми глазами и каштановым волосом, выбивающимся из-под одноразовой шапки. Которая вот только мирно шепталась с кардиологом, а теперь кричит на тебя, ругается. Тебе не обидно, она правильно ругается, она что-то хочет от тебя. А у тебя как у первоклашки от крика только спутались все циферки в голове, и с каждой попыткой ответить ты только дальше от верного решения. Тебе стыдно за своё неумение и за то, что две юные девочки вымывают из-под тебя нечистоты. «Да как, как тужиться, вы объясните!» - чуть не плача, кричишь ты в ответ врачихе, - «У меня не выходит!»
...Как можно тужиться тем, что уже разорвано словно гранатой? Это всё равно, что подвигать пальцами отсечённой руки. Или заставлять раненого напрягать брюхо, чтоб оттуда выскочила пуля… Тужиться можно мышцами, а когда там ничего нет целого... Как э-т-и-м можно тужиться?
И вдруг посреди твоих неудач, как тебе казалось — окончательных, ты слышишь: «Принимай голову… всё, сейчас выйдет… всё... Хорошо, что успели надрезать, сильно бы разорвало — голова большая...». Ты осознаёшь, что каким-то чудом всё-таки родила, но твои ощущения почти не изменились. Всё так же жутко больно. Скрюченного, всего в слизи тебе кладут на грудь сына и снова забирают. Ты ещё не успеваешь почувствовать ни одно из личных, сердечных чувств, но цепко следишь за ребёнком. Ни отрывая глаз и не моргая. Вот он на руках у акушерки. Та понесла его на какой-то стол – обсыпать, обтирать, измерять и прочее. Ты следишь, чтобы чужие руки не принесли ему какого-нибудь нечаянного вреда. Будто действительно взгляд матери способен обезопасить младенца от каких-то случаев… Тебя ещё не сняли с кресла – почистили, что-то зашивают, обрабатывают; страшно хочется наконец сдвинуть ноги, одеревеневшие от долгой раскорячки, и вообще переместиться из этой родильной дыбы куда-нибудь в человеческое место, с кроватями и простынями. Остро щиплет сшивающей иглой. Разошёлся персонал, кроме шьющей медсестры – заработал отлаженный механизм рождений в другую чью-то сторону. А ты лежишь как забытый, порванный плюшевый мишка, но при этом ни разу, ни на секунду не свела своих глаз с Него. Его уже запеленали и уложили в бокс, он плачет, – и ты радуешься. Плачет – это сигнал о жизни, значит, всё как надо. А то тебе отсюда плохо видно его личико в наверченных пелёнках… личико сына, в которое ты ещё ни разу толком не посмотрела.