Юрий Нагибин отличался тем, что мог себе позволить писать "подцензурные вещи", преодолевая как внешнюю, официальную цензуру, так и внутреннюю, обусловленную давлением идеологии, общественного мнения. Даже в мемуарах, которые пишутся "в стол", для себя это сделать совсем не просто. А вдруг прочтут? А вдруг осудят? А вдруг я не прав? Настоящий художник всегда преодолевает сомнения и внешний прессинг. Без этого не бывает творчества.
В "Дневнике" Нагибина есть моменты, которые поначалу коробят резкостью высказываний об известных людях, прежде всего - деятелях культуры: сложившиеся в нашем сознании образы не совпадают с теми, что предлагает писатель. Но тем и интересны его записи - пытаешься возражать, спорить, ищешь аргументы в защиту собственного мнения. И читаешь, читаешь...
И всё же меня не оставляет в покое мысль, что "есть речи значенье": можно сказать "Цветаева подмяла под себя Ахмадулину", а можно - "Ахмадулина воскрешала Цветаеву в пространстве культуры". Большая разница.
* * *
17 апреля 1982 г.
Замечательные стихи Марины Цветаевой в архиве ЦГАЛИ. Какие краткие и какие емкие! Жестокий укор нынешнему безвольному многословию Ахмадулиной. Цветаева была безумным, но трезвым человеком с мускулистой душой, которой никогда не изменяла главная сила поэзии: способность сказать наикратчайше.
Ахмадулина растекается, как пролитая на столешницу водка. Беда Цветаевой, если это беда, что она не создала себе позы, как Анна Ахматова. Та сознательно и неуклонно изображала великую поэтессу, Цветаева ею была.
18 апреля 1982 г.
Воскресенье. Пасха. Мой сосед по столу, завстоловой из Таганрога, ходил в деревню пасочки с куличом отведать. Но ни того, ни другого там не оказалось. Разжился он лишь крашенным луковой шелухой яичком. И парного молока дали ему выпить. Он сунул хозяйке трешницу. Соседка укорила ее: мол, не гоже в святой день за угощение деньги брать. Та злобно выругалась и поспешно сунула трешку за пазуху. Богоносцы, мать их!…
Могло ли прийти в голову Цветаевой, когда она привязывала веревку в своем нищем елабужском доме, что в Большой Елабуге когда-нибудь начнется ее культ. А он начался, не сверху, а снизу, и так мощно, что заставил считаться с собой.
Единственный разрешенный в стране частный музей посвящен Цветаевой. Происходят Цветаевские чтения, в Театре киноактера идет пьеса «Марина Цветаева», то и дело устраиваются легальные и полулегальные вечера ее памяти, где звучат стихи и проза, вечера воспоминаний о «болярине Марине» и вечера, посвященные ее переписке.
И словно кладбищенская трава, высоко поднялась на могильном холме сестры среднеодаренная Анастасия со своими фальшивыми, искательными, неискренними мемуарами.
Пример Марины, к сожалению, никого ничему не научил. Равно как и обратный пример Бабаевского, величайшего писателя сталинской эпохи, ныне тускло доживающего возле собственного трупа.
12 ноября 1983 г.
Читаю прелестные письма дочери Марины Цветаевой. Как глубоко проникла Марина Ивановна в своих близких, как пропитались они «духом Цветаевой». Они и думали и говорили по-цветаевски. Ну, предположим, у дочери это наследственное, а у сестры – там, где она на подъеме?
Ее легко спутать с Мариной, а ведь она человек бытовой и порядком осовеченный. Аля же просто дубликат матери. Ее письма к Пастернаку – это неизвестные письма Марины Ивановны; совсем по-Марининому звучит обращение «Борис», а налет влюбленной требовательности и вся игра на равных, на которую Аля не имела морального права!
Видимо, спасая остатки своей личности, Эфрон пошел в шпионы и террористы, вступил в партию. Хоть через подлость, через убийство, но сохранить что-то свое, мужское, ни с кем не делимое. Он не просто негодяй, он фигура трагическая, этот белоглазый Эфрон.
Марина Ивановна и Ахмадулину на какое-то время подмяла под себя. Та общалась с Ахматовой, не обладавшей этими змеиными чарами; поэтически, казалось бы, делила себя между двумя, на деле же, была в полном плену у Цветаевой, у ее интонации, даже синтаксиса. И спаслась приверженностью к Лиэю, как называл это божество Аполлон Григорьев.
Интересно, каким психологическим трюком сумела Ариадна Сергеевна обелить для себя отца? Ведь она, в отличие от матери, обязана была всё знать. Анастасия Ивановна – просто старая советская приспособленка, приживалка с горьковского подворья, но Аля – другая, чистая. Как ловко умеет человек оставаться в мире с собой и договариваться с Богом!
Наши бездарные, прозрачно-пустые писатели (Софронов, Алексеев, Марков, Иванов и др.) закутываются в чины и звания, как уэллсовский невидимка в тряпье и бинты, чтобы стать видимым. Похоже, что они не верят в реальность своего существования и хотят убедить и самих себя, и окружающих в том, что они есть.
Отсюда такое болезненное отношение баловня судьбы Михалкова к премиям. Медали должны облечь его тело, как кольчуга, тогда он будет всем виден, тогда он материален. В зеркале вечности наши писатели не отражаются, как вурдалаки в обычных зеркалах.