Известный писатель, публицист, член Центрального штаба Общероссийского народного фронта Захар Прилепин на протяжении всего процесса над Олегом Сорокиным внимательно следил за этим делом и после приговора высказал свое мнение. Мы публикуем интервью писателя, которое он дал редактору «МК в Нижнем Новгороде» Татьяне Михайловой.
– Захар, вы неоднократно присутствовали на процессе по делу Олега Сорокина, писали об этом в своих соцсетях. Хотели даже быть его общественным защитником. Почему такой интерес именно к этому процессу?
– Но, во-первых, больше, чем несколько раз. Потому что по возможности, когда я бывал в Нижнем Новгороде, я всякий раз приходил. И у меня интерес такого свойства, даже не политического и даже, может быть, не идеологического, и уж точно не криминального, хотя в прошлом я был и криминальным журналистом в числе прочего. У меня человеческий интерес.
Не буду выдавать себя за товарища Олега Валентиновича Сорокина, но если бы я был его другом, то точно не стал бы сейчас стесняться и говорить «да нет, нас мало что связывает». Может быть, если бы я не жил и не служил бы в Донецке последние два-три года, у нас были бы хорошие и приятельские отношения.
О семье
Он у меня вызывал симпатию. Мне и семья их была интересна, я сам многодетный отец. Мы приезжали как-то с детьми к нему. И было видно, что это настоящая семья. Семья – это такой микромир, в котором все вещи отражаются. Было видно, что там все сцеплено очень серьезно.
Я сейчас оставляю за бортом все то, что там какая-то часть нижегородцев (не думаю, что столь уж обширная) может сказать: «Ты начинаешь оправдывать нашего лиходея». Я много людей разных видел в жизни, и эти взаимоотношения с законностью, правопорядком и моралью – мне есть что по этому поводу сказать. Но в данном случае я говорю о том, что я лично наблюдал.
Дети меня порадовали. Реакция у них была отличная на все. Они сидели за столом, мы с ними разговаривали, и я увидел, что это не золотая молодежь, не отпрыски какого-то барыги, не пресыщенные бутузы, которые сидят и маслеными глазами смотрят по сторонам, а совсем другое. Это для меня важно. Эти эмоции я запомнил. Мы потом с женой это все обсуждали, она говорит: «Это удивительно». Вот это было человеческим основанием наших отношений с Сорокиным.
О Донбассе
О других основаниях, скажем так, мужских, я неоднократно говорил в свое время. Когда начались события на Донбассе, которые вызвали очень разностороннюю реакцию в наших политических элитах.
У нас президент Крым присоединил, а Донбасс вроде непонятно – там война. И одни профессионально отрабатывают патриотические тенденции в телевизоре, а другие просто сидят молча. В том числе весь губернаторский и мэрский корпус. А там у меня были уже прямые связи – там гуманитарная катастрофа, туда нужно завозить элементарно продукты питания, не говоря уж про памперсы и все остальное.
И я обратился к одному, к другому, к третьему – вся страна этих людей знает, и все уверены, что это просто патриоты, круче не бывает. И мне там – через секретарей или напрямую – сказали: «Захар, ты с ума сошел? У нас у всех недвижимость за границей. Мы с тобой даже не будем в эти игры играть. Одно дело выступать по телевизору, другое дело – мы тебе сейчас дадим денег, и где-нибудь вытечет, что мы тебе помогаем. Может быть, ты их потратишь на оружие, и мы будем связаны с террористом и не въедем больше в родную нашу, допустим, Аргентину».
И я, честно говоря, уже отчаялся. Вся страна ликует, у них рейтинги растут, а они рубля не могут дать. Не хочу вспоминать даже. И мне кто-то сказал: «Позвони Сорокину». Я говорю: «Да прекрати, даже не буду». – «Позвони». И я набрал – кажется, даже напрямую, и говорю: «Олег Валентинович, вот такая тема». Он: «Да-да, конечно, я помогу».
Я опешил – зачем ему это надо? Конечно же, с тех пор, с 2014 года, у меня статус изменился – сейчас у меня телевизионная программа, тогда я был сорвиголова нацбол, а сейчас я «приличный человек», в Народный фронт вступил. Тогда же я был вообще никто. Нижегородские элитарии ко мне как относились? Чтобы меня не было просто пред их очами, они видеть меня не могли. Меня по телевидению нижегородскому не показывали никогда. Меня ни в одну программу не звали – и до сих пор не зовут.
А он говорит: «Я помогу». Ждал, что передумает, но нет – стали встречаться, все хорошо. Две фуры забили, я думаю: «Вот это да!»
И ведь он мог помочь, но сказать: «Езжай, про меня ничего не говори». А он сказал: «Давай запишемся, чтобы все это вышло на люди». Записался, произнес вещи, которые меня тоже удивили и порадовали. И даже на фотографиях видно, что я на него смотрю и не понимаю, что происходит. Ведь завтра главный царь-император возьмет и скажет: «Я пошутил, больше этого не делайте, не лезьте, куда вас не просят».
Не думаю, что это как-то могло повлиять на его рейтинг. Не знаю, были тогда какие-то выборы или нет. По-моему, не было. Просто взял и помог.
Отвез я эти фуры. После этого у меня сразу очень серьезно повысился статус. Меня узнали: «Вот человек едет с фурами». Я тогда потихоньку стал открывать свой фонд. Но это стало первым посылом – мало того что Сорокин помог на колоссальные суммы, он просто создал мне определенное реноме. Все меня увидели, все меня засняли – и потом я уже стал в Донбасс ездить постоянно. К Олегу я потом, может, еще раз обращался.
Но он тут сам по себе действовал – ведь многие беженцы приехали сюда, и он здесь тоже им помогал. И он мне один раз позвонил: «Давай здесь проведем какую-то акцию». Было огромное количество людей, многодетные родители. Это тоже всегда действует на мое циничное сердце – когда детей вижу, всегда начинаю переживать.
Потом виделись еще раз-два, один раз я к нему в гости ездил. А потом я создал батальон, уехал в армию ДНР и исчез, мы больше не виделись, не созванивались. И мне позвонили уже туда знакомые люди: «Захар, у Олега суд».
О суде
Я даже не подозревал, что такое может быть. И из Донецка, прямо с позиций, приехал. А потом уже стал смотреть за делом.
Все-таки в былые времена, в 2005–2008 годах, я работал в нижегородской журналистике, все это более-менее знаю. Сразу в голове все восстановилось, либо я краем уха, либо напрямую с этим сталкивался. Дикина я в свое время лично знал – интервью брал, – запомнил с тех пор. И эта история у меня ностальгически зашевелилась, думаю: посмотрю, что происходит. И чем больше стал вникать, тем больше стало возникать вопросов и недоумения.
И, конечно, ясно, что произошла трагедия. Десять лет строгого режима – это мама не горюй.
О сотрудниках МВД
А для меня важен как минимум еще один фигурант – Воронин. Это серьезная очень тема, поскольку я тоже бывший сотрудник органов. В одних и тех же горячих точках мы были. Я на него смотрел, как на своих отцов-командиров, с которыми мы ездили в Чечню, в других местах встречались неоднократно. Это отдельная родственная история.
Все тогда происходило крайне сложно, крайне насыщенно. «Бригаду» мы все смотрели, все любовались, всем нравилось. А теперь вдруг стали такие моралисты: «Как это возможно?»
Когда бы не все так грустно закончилось, ситуация анекдотичная с этим Новоселовым – с этим топором и так далее. Можно прямо пьесу писать, трагикомедию о том, как трижды человек дает показания – одни, другие, третьи… и все это очень увлекательно. Если бы так плохо не закончилось.
– В процессе было много странностей.
– Более чем.
– Все, кто за процессом следил, наблюдали, как на видео Новоселов в чистой одежде сидит в машине.
– Да, из оврага выбрался со скованными руками. Я-то наручниками часто пользовался. И сам в них бывал, правда, но и на других надевал. И я знаю, что такое три часа в наручниках. Это не то что выползти из оврага, а просто вот уронят тебя сейчас, и ты пролежишь в них десять минут – и это заметно будет. То есть эти все вещи вы можете кому-то втирать, но не мне. Я с 1994-го до 1999-го работал в отряде милиции особого назначения, мне-то все понятно.
– Что касается бывших полицейских, то я вообще не понимаю, как сейчас их коллеги после такого процесса могут продолжать работать и что-то раскрывать. Ведь они видят, что человека с государственными наградами, прошедшего через горячие точки, могут просто так взять и посадить за то, за что всегда отказывали в возбуждении дела, поскольку он ничего не превысил.
– Люди служилые и не то терпели. Стерпят и это, увы. Давайте будем друг перед другом честны. Чего только у нас не происходило и в 1991-м, и в 1993 году, какие предательства у всех на глазах происходили в самых разных сферах. Поэтому ничего не случится, хотя многие себе галочку в данном случае поставят. Я помню, как после 1993 года уходило огромное количество профессиональных офицеров: «Я с этой страной больше дела иметь не хочу».
Сейчас, конечно, молодые пришли служить, после того как смотрели «Улицы разбитых фонарей» и другие сериалы. И увидели, что бывает по-разному. Поэтому такой приговор не есть хорошо – просто с точки зрения воспитательной.
Кому это выгодно
– Если это произошло, значит, это кому-то нужно. Есть у вас предположения?
– Едва ли я буду называть какие-то имена. Но мы плюс-минус всех игроков знаем в регионе, и еще два-три человека на федеральном уровне, которые так или иначе могут быть причастны. Попередвигать эти фишечки, и останутся два фигуранта. Это не так сложно. Но я сейчас скажу, а завтра на меня в суд подадут.
– В суд подать, как мы увидели, можно на любого и на каждого.
– Я тоже долго в милиции работал – сейчас выползет какой-нибудь из оврага.
– Такая история со шпионскими страстями, с записью прослушки – причем за границей, с секретными свидетелями, с таким трагическим сломом не одной человеческой судьбы. Написать об этом нет желания?
– Впрямую описывать это дело, конечно, я не буду. Но это точно дало мне очень серьезный сгусток эмоций. Какие-то вещи пригодятся мне сто процентов. Опять же это цинично звучит: пришел, увидел, как человека и многодетного отца усадили на десять лет, и в копилочку себе забрал. Но это правда – литераторы из этого в том числе состоят: они пасут какие-то вещи, которые потом могут проявиться в совсем неожиданном сюжете.
Это чистый голливудский кинематограф. Там любят снимать про суды, где накапливается ощущения абсурда происходящего, но потом у них, как правило, хэппи-энд. У нас тут никакого хэппи-энда не случилось. Вот эти прослушки, когда человеку явно включают записывающее устройство, он идет с этим устройством, и там утки пролетают, дети щебечут на иностранном языке, звучит песня Losing my religion группы REM. Идет, идет, потом садится, начинает о чем-то разговаривать, потом все заканчивается, он идет обратно, и через полчаса ему кто-то выключает заботливой рукой эту штуку. Все это…
В зале были какие-то сторонние понимающие люди, было отдельное удовольствие наблюдать на их лицах, что они тоже все понимают. Да и все всё понимают – как дело слеплялось, а если не слеплялось, то его послюнявили, слепили: «Давай, пошли, гони скорее, сейчас все доделаем».
– Есть какое-то желание заниматься этим делом как члену ОНФ?
– Заниматься этим делом я буду, но эта организация еще не заработала, ни одного заседания не было. Я, честно говоря, еще ничего об этой организации не знаю.
Я несколько раз звонил узнать, как и что работает – не столько даже из-за этого процесса, хотя и из-за него тоже. Но у меня были очень серьезные вопросы по Донбассу – по высылке моих товарищей-однополчан чуть ли не на Украину или в Узбекистан. Особенно Нижний Новгород, кстати, в этом отличается – у нас цапают и норовят кого-нибудь выслать.
Я говорю: дайте мне какой-нибудь кабинет, печать, рукоятки – куда ехать, чем рулить. Они говорят: «Подожди». Видимо, произошел полный пересменок. Я пока не понимаю, как это работает. Вроде я в ОНФ, но пока ничего не знаю. Узнаю – всем скажу.
Татьяна МИХАЙЛОВА
Фото Андрея АБРАМОВА
