К дядьке Якову я приехал в отпуск из армии в самом начале шестидесятых. Были времена Хрущева. В стране верховодила кукурузная лихорадка. Хлеб в магазинах продавался только черный или серый с приличным добавлением кукурузной муки.
А здесь, в украинской мазанке с соломенной крышей, полкомнаты занимала русская печь и тетя Лена, жена дядьки Якова, вытаскивала из горячего зева русской печи огромные духмяные круглые булки пшеничного белого хлеба.
«Ты не беспокойся, - сказал дядя Яков,- глядя на мое изумленное лицо, - у меня на горище пшеницы еще года на три хватит».
Надел земли у него был немаленький. Почти весь он засевал его пшеницей. Летом с племянниками косил. Затем свозил во двор. Родня и знакомые вооружались цепами и производили обмолот зерна. Зерно дядя Яков частично хранил на чердаке, а несколько мешков отвозил соседу, чтобы на громоздких тяжелых жерновах смолоть на муку.
В другой раз я приехал к нему лет через двадцать. Уже не было тетки Олены. Словно музейная редкость занимала полкомнаты не функционирующая русская печь. В комнатах было прохладно, неуютно, грустно. Мы посидели, поговорили, спели в два голоса «Реве тай стогне Дніпр широкий» и распрощались.
Третьего раза не было. С уходом дядьки Якова ушла целая эпоха: русские печи, обмолот пшеницы цепами, помол зерна на муку на жерновах и многое другое. Ушла старина, уступив место двадцать первому веку, веку компьютеров, смартфонов, зарубежных автомобилей.
Но время от времени я приезжаю в это село. Здесь еще остался мой двоюродный брат. И прикасаюсь к почти ушедшему прошлому, с которым до грусти больно расставаться.
��]�^