Часть первая. Словно сердце твое в руке.
Прошлое не покидает никого. Старые ошибки, обиды, радости не забываются, все откладывается в памяти. Каждый новый день наслаивается на прожитый, точно один снимок на пленке на другой. Все смешивается, и вот, глядишь, в одной куче люди, вещи, события, вроде и не связанные между собой, но все-таки имеющие одну общность. Аппарат, который их запечатлел.
Старые знакомства, прошлые твои действия так и ходят за тобой, ломятся в твою дверь, пытаясь сорвать ее с петель, и закружить тебя в карусели казалось бы забытых воспоминаний. И когда раскрутится карусель, замелькают вокруг лица, сливаясь в сплошную линию, до тошноты, с тысячью оборотов в минуту. Тогда просыпаешься в холодном, липком поту, и долго сидишь на постели, куришь, в бесполезной попытке воссоздать то, что тебе только что приснилось. Но тщетно. Никто уже не стучит в закрытые двери, только крыса сиротливо скребется под плинтусом в поиске пищи. Да из соседней комнаты слышны приглушенные стоны сестры.
Стоны прекратились, послышался натужный кашель, (хм, интересно, с кем она на этот раз? А хотя если честно – плевать.) и под дверью распласталась тоненькая полоска света, разлилась, пытаясь доползти до дивана, да так и замерла, не дотянувшись тонкими пальцами даже до кромки ковра. В дверь поскреблись, и прокуренный голос жалобно позвал.
-Леш, ты спишь?
Вот, блин,- дядя Миша. Неожиданно как-то. Ну сестренка, затащила-таки в постель старого хрыча. Интересно, чем он ее так привлек. Сединой? Или бесом в тринадцатом ребре? За все эти годы кого только не заносило в их сиротскую квартиру. Но самый стойкий жених вряд ли задержался дольше месяца. Дядя Миша – это уже был финиш, конец. Приплыли. Так думал Леха, накидывая штаны и включая свет. Нежданный гость стоял в коридоре, в чем мать родила, взъерошенный, и прикрывал свои, как говорила сестра, чресла, неизменной святой книгой.
-Леш, дай закурить, а?- Леха достал сигарету и ткнул ей старику прямо в зубы.
Сколько ему? Пятьдесят? Шестьдесят? По алкашам не поймешь. Каждая первая стопка прибавляет день жизни, а последующие отнимают каждая – месяц.
Стыдливо пятясь, сосед ушел, а на его место пришел рассвет. И робко постучался в шторы, как бы тоже прося закурить. День между тем начинался неважный. Похожий на мокрую половую тряпку. Улица была бесцветная, скомканная, отовсюду капало, веяло затхлостью, и сбегали с водосточных труб мутные ручейки. В такую погоду Фредерик Шопен написал, наверное, свой траурный марш, и убежал из дома, чтобы не повеситься от тоски. Сестра что-то кашеварила, гулко ударяя ложкой по отбитой эмали кастрюли. Аромат, исходящий от варева, прямо скажем, отгонял все мысли о еде.
Умывшись, Леха все-таки зашел на кухню. Сестра в материном халате резала лук и вытирала наворачивавшиеся слезы дырявым рукавом. Потолстела, подурнела за шесть лет. На ногах, точно на карте бассейна амазонки, рассыпались, разветвились, пухлые синие вены. Под глазами темные мешки, опухшие веки густо накрашены дешевыми тенями, обветренные губы с остатками помады крепко сжимали едва тлеющий окурок. Пепел так и норовил свалиться в сковороду с натертой морковью. Свалился, когда в ответ на тихое покашливание, подняла на брата красные похмельные глаза. Следом за ним отправился и лук.
Предложила не уходить до завтрака. Но спасибо, не голоден, да и не внушает доверие кость, кипящая в кастрюле. Выпив воды из стакана со стойким запахом водки, Леха напрямую спросил.
-Совсем затаскалась? И не стыдно тебе с дедом спать?
Глазки-щелочки впились в парня, то ли ненависть, то ли еще что-то пронеслось в них стайкой голодных мышей и исчезло в подполье. С лязгом бросила, точно сковороду на плиту
-А мне, мой милый, ни с кем не стыдно, давно уже. Даже с тобой, с братцем любимым.
И тут же села, поперхнувшись собственной глупостью, заговорила медленно, раздельно, словно вытаскивая застрявшую между зубов злость.
-Знаешь, а я недавно прочитала тут в газетке…не помню название, красивая такая, цветастая, Кирюха в ней сало притаскивал… В общем, ребенка я хочу завести, а там пишут, что наследственность родителей на детях очень по-разному отыгрывается. Что от положительного, образованного человека, с большей вероятностью родится алкоголик, либо наркоман. А то и убийца какой. И пример там же – Гитлер. А от алкаша, замухрышки какого-нибудь, человека никчемного – появится на свет божий гений у меня. То-то радость будет. Семье и миру в целом польза. Вот. Ты не думай, что я совсем конченная уже. Нет. Забочусь и о тебе в том числе. С тебя, как погляжу, толку то тоже не особо. Ходишь по кабакам, стишки какие-то читаешь алкашам местным. Работать лучше бы шел.
Крышка на кастрюле заплясала, побежали шипящие ручейки, запах горелого вмазал по носу, пока сестра отвлеклась, Леха вышел. А вечером того же дня прибежала тетя Таня, жена дяди Миши, обозвала всеми оскорбительными словами, которыми только можно обидеть женщину, но которые как ни к кому другому подходили к сестре. Кричала, стоя посреди коридора, что сожжёт это гнездо разврата, и молодую пр@ститутку и старого идиота вместе с ним спалит. Потом долго таскали друг друга за волосы, не говоря ни слова, только сипло рыча, как взбесившиеся гиены, раскидывали по дому крашеную шерсть. Потом почти до утра сидели и пили на брудершафт, и неразбавленный спирт, принесенный тетей Таней из больницы (она работала там медсестрой), казался еще горче от капавших в стопки глупых женских слез. Когда пришел дядя Миша, досталось и ему. Четыре разъяренные женские руки едва не сняли шкуру с недоумевающего мужика. Пришлось ему ретироваться в подъезд, и стоять там, в задумчивости глядя на стекающую с оцарапанной руки кровь. Потом, с неумолимой решимостью, поднялся к себе, спихнул в старый, еще армейский чемоданишко, скудные пожитки – в основном трусы и носки. Тут же спустился назад, в квартиру Лехи с сестрой, бросил шмотки в угол, выгнал напившуюся жену звонким «лещом» за дверь, а новую возлюбленную увел в спальню. Так у Лехи появился зять, целиком и полностью соответствующий известной поговорке.