«Весной не бывает трëх погожих дней подряд».
Старой японской пословице даже глобальное потепление — не указ. Не бывает — и всë тут. Вот и сейчас вечернее токийское небо неопределëнного цвета повисло на многоэтажках мокрой простынëй, и тысячи разноцветных осколков уличных фонарей и неоновых вывесок рассыпались по асфальту.
Дождь.
Стук в дверь.
Мелкий, дробный, шрапнелью.
Откроешь дверь — а там ноябрь.
На плите притворяется водопадом из китайской классической поэзии чайник. Чайник у меня очень образованный, я читал ему «Чайный канон» Лу Юя. Он знает, что крутым кипятком заваривать чай негоже, вот и начинает петь арию водопада при нужной температуре. Я ему за это очень признателен и на другой чайник ни за что не променяю.
О чае.
Или не о чае?
Так повелось, что выдающимся приспособлениям (слово-то какое несуразное) для чайной церемонии в Японии дают имена. Есть они у знаменитых чаш, у чайников, у ëмкостей для хранения чайного порошка и даже у бамбуковых ложек. О ложках мы поговорим отдельно и не раз, здесь важно другое. Имена ложкам присваивают их создатели. Те, кто нашел их в стебле бамбука, выточил резцом и оставил потомкам. А чаши рождаются безымянными. И остаются безымянными на всю жизнь. За редким исключением.
Меня почему-то не оставляет эта картина. Душный июньский полдень, только что прошëл дождь. Уже третий с рассвета, но ничего не поделаешь — время года такое. Еще только что прошëл XVI век, но тут тоже ничего не поделаешь, оставим его за скобками. А вне скобок жарко настолько, что даже синие гортензии в саду не даруют взору прохлады. Маленький чайный домик, а в нем двое. Чайник шумит водопадом на углях, совсем как мой. Плеск воды, тихий шелест бамбуковой кисточки. Тишина. На татами оказывается чаша. Она сегодня дебютирует в чайной церемонии, поэтому мастер немного волнуется, вопросительно вглядываясь в лицо гостя. Тот берëт чашу в руки и застывает.
Десять секунд.
Двадцать.
Тридцать.
Минута?
— Сигурэ.
«Сигурэ». Это слово — не просто «осенний дождь». Это очень холодный осенний дождь, из тех, что случаются в Киото на грани ноября и декабря. Когда серое предзимнее небо украшают лишь чëрная тушь почти голых ветвей и редкие алые всполохи последних кленовых листьев. Сумерки года.
Гость всматривается в чашу, и чаша предстает пред ним пейзажем поздней осени. Рваными клочьями туч, протяжным звоном храмового колокола, едва уловимым терпким запахом прелой листвы и благовоний. Удушающий жар июня отступает, и вместе с ним отступает реальность.
Пригубишь чай — а там ноябрь.
Чаша обретает имя.
Я не знаю доподлинно, так ли оно было на самом деле. Почти наверняка не так. Но моя первая (и пока единственная) встреча с шедевром Коэцу Хонъами, случившаяся в один жаркий июньский полдень, была именно такой. Между нами было толстое стекло (и четыре столетия), но я очень долго стоял у чаши, не в силах вырваться из еë ноября.
Может, это именно он сейчас стоит за дверью?