Мой старший брат во младенчестве был невозможно красивым ребенком...
Без дураков — таких на открытках рисовали. Он сразу родился с черными кудрями, персиковая кожа, голубые глаза в обрамлении летающих черных ресниц.
Его все время снимали для каких-то газет — то, пухлого, на младенческих весах в заметке про поликлинику, то на руках у папы рядом с урной голосования. А потом к этому добавилась еще вундеркиндистость и вообще всякий изумительный детский блеск.
Когда через три с небольшим года у мамы с папой родилась я, это было некоторое разочарование — двухкилограммовое красно-пятнистое чудище, которое бабушка немедленно кинулась исправлять кружевными капорами. В год на каком-то общественном празднике все принесли девочек в платьицах и бантах, меня принесли в ползунках и лысую. (Не исключено, правда, что это сыграло свою роль в приоритетах родительской любви — как бы назло всем, обожающим иконописного воспитанного с бесконечным потоком заученных стихов всех мастей трехлетнего Тёмку, папа выбрал на главную позицию родительской любви меня. И обожал меня безмерно).
Когда через три года после братика меня притащили в те же ясли (где, надо сказать, меня после такой звезды, перешедшей к всеобщей тоске в детский сад, уже ждали), все вышли навстречу маме. Из группы воспитателей и нянек, увидев меня на маминых руках, двое сразу развернулись и ушли вглубь спален.
Оставшиеся скривили лицо, а одна нянька с самой простой душой сказала:
«Это тёмина сестра??! Ооо. Тёму мы с рук не спускали, а эта будет в манеже лежать».
Короче, я до сих пор в манеже.
Екатерина МЕНЬ