Зима 1981
The Paris Review
No. 82
Перевод с английского: Sergey Toronto
Габриэль Гарсиа Маркес дал интервью в своей студии / офисе, расположенном в Сан-Анхель, старом, прекрасном квартале Мехико, полном удивительных и ярких цветов. Студия находится в нескольких минутах ходьбы от его дома. Низкое вытянутое здание, похоже, изначально было спроектировано, как гостевая пристройка. Внутри, в одном конце помещения, стоит диван, два удобных кресла и импровизированный бар — небольшой белый холодильник с запасом минеральной воды.
В этой комнате, самым поразительным, что бросалось в глаза, была огромная фотография висящая над диваном. Снимок Гарсии Маркеса, стоящего на ветру в стильной накидке, в которой он выглядит похожим на Энтони Куинна.
Маркес сидел за своим столом в дальнем конце студии. Быстрым и лёгким шагом он подошёл, чтобы поприветствовать меня.
Крепкого телосложения, ростом где-то метр восемьдесят, он походил на боксёра среднего веса — с широкой грудью, но, возможно, с чуть худыми ногами. Одет он был небрежно — в вельветовые брюки, легкую водолазку и черные кожаные ботинки. Тёмные, вьющиеся волосы и пышные усы довершали его портрет.
Интервью проводилось в течение трех вечеров и продолжалось порядка двух часов каждое. Хотя его английский довольно хорош, Гарсиа Маркес отвечал на вопросы в основном по-испански, а два его сына помогли с переводом. Когда он говорит, то часто раскачивается взад-вперед. Руки находятся в движении, он постоянно делает небольшие, но решительные жесты, чтобы подчеркнуть свою точку зрения или указать на изменение направления мысли. Он поочерёдно то наклоняется к слушателю, то откидывается далеко назад, скрестив ноги, когда говорит задумчиво.
ИНТЕРВЬЮЕР
Вы не против, если я буду вести запись интервью на магнитофон?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Проблема в том, что в тот момент, когда ты узнаешь, что интервью записывается на плёнку, твоё отношение к происходящему меняется. В моём случае я сразу же занимаю оборонительную позицию. Будучи журналистом, я чувствую, что мы до сих пор не научились тому, как нужно использовать магнитофон для интервью. Я считаю, что лучший способ — это долгий разговор, во время которого, задающий вопросы делает заметки. Затем он должен вспомнить всё, о чём велась речь, и записать сказанное, как впечатление того, что он чувствовал, не обязательно используя точные слова. Другой полезный метод — делать заметки, а затем интерпретировать их с долей доброжелательности к интервьюируемому. Человека отталкивает в записи на плёнку то, что она не лояльна к нему, потому что она записывает и запоминает даже тогда, когда ты выставляешь себя полным дураком. Вот поэтому, если я вижу магнитофон, я осознаю, что у меня берут интервью; когда его нет, я говорю свободно и совершенно естественно.
ИНТЕРВЬЮЕР
Ну, вы заставляете меня чувствовать себя немножко виноватым, но думаю, что для такого рода интервью нам, вероятно, понадобится запись.
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Как я и сказал, единственным результатом будет то, что это заставит меня защищаться.
ИНТЕРВЬЮЕР
То есть, вы сами никогда не использовали магнитофон для интервью?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Как журналист, я им не пользуюсь. У меня есть очень хороший магнитофон, но я использую его для прослушивания музыки. Кроме того, как журналист я никогда не брал интервью. Я делал репортажи, но интервью, с вопросами и ответами я не брал.
ИНТЕРВЬЮЕР
Я слышал об одном вашем известном интервью с моряком, потерпевшим кораблекрушение.
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Там не было вопросов и ответов. Моряк просто рассказывал мне о своих приключениях, и я переписал их, пытаясь использовать его собственные слова, ведя рассказ от первого лица так, как будто он был тем, кто это писал. Когда работа была опубликована в виде серии статей в газете, одна часть в день в течение двух недель, она была подписана именем моряка, а не моим. Только спустя двадцать лет всё это было переиздано, и люди узнали, что автором был я. Ни один редактор не понимал, что это была хорошая работа до тех пор, пока я не написал «Сто лет одиночества».
ИНТЕРВЬЮЕР
Так как мы начали говорить о журналистике, каково это снова быть журналистом после того, как вы столь долгое время писали романы? Теперь вы занимаетесь этим с другими чувствами или рассматриваете журналистику под иным углом?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Я всегда был убежден, что моё настоящее призвание — быть журналистом. Что мне раньше не нравилось в журналистике, так это условия работы. Кроме того, я должен был приводить свои мысли и идеи в соответствие с интересами газеты. Теперь, после того как я стал романистом и достиг финансовой независимости на этом поприще, я сам могу выбирать те темы, которые меня интересуют и соответствуют моим идеям. В любом случае, я всегда с наслаждением воспринимаю возможность внести свой вклад в настоящую журналистику.
ИНТЕРВЬЮЕР
Что такое настоящая журналистика для вас?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
“Хиросима” Джона Херси.
ИНТЕРВЬЮЕР
Есть ли сегодня какая-нибудь тема, которую вы бы хотели осветить?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Их много, и о нескольких я на самом деле написал. Я писал о Португалии, Кубе, Анголе и Вьетнаме. Я бы очень хотел написать о Польше. Думаю, если бы я мог точно рассказать о том, что там сейчас происходит, это была бы очень важная история. Но в данный момент, в Польше слишком холодно, а я журналист, который любит комфорт.
ИНТЕРВЬЮЕР
Как вы думаете, есть ли такое о чём можно рассказать только в романе, что-то, на что не способна журналистика?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Ничего. Я не думаю, что есть какие-либо различия. Источники одинаковы, материал такой же, ресурсы и язык идентичны. “Дневник чумного года” Даниэля Дефо — великий роман, а “Хиросима” — великое произведение журналистики.
ИНТЕРВЬЮЕР
Разве на журналиста и писателя не возложены разные обязательства в использовании правды и воображения?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
В журналистике единственный ложный факт наносит ущерб всей работе. В художественной литературе, напротив, один правдивый эпизод придает легитимность всему произведению. Это единственное отличие, и оно заключается в обязательствах перед читателями. Романист может делать всё, что захочет, до тех пор пока люди в это верят.
ИНТЕРВЬЮЕР
В интервью, проведенном несколько лет назад, вы, вспоминая свою работу журналистом, казалось с трепетом говорили, насколько в то время, вы делали всё быстрее.
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Мне сейчас труднее писать как романы, так и публицистику. Когда я работал в газетах, я не очень осознавал, что значит каждое написанное мной слово Сейчас же это не так. Трудясь в El Espectador в Боготе, я писал по меньшей мере три статьи в неделю, две или три редакционные заметки ежедневно, и плюс делал обзоры фильмов. Затем ночью, после того, как все уходили домой, я оставался, чтобы писать свои романы. Мне нравился шум линотипных машин, которые звучали как дождь. Если бы они остановились, и я оказался в тишине, я не смог бы работать. Теперь я пишу сравнительно мало. В хороший день, трудясь с девяти часов утра до обеда, самое большее, что я могу написать, это короткий абзац из четырех или пяти строк, который я обычно рву на мелкие кусочки на следующий день.
ИНТЕРВЬЮЕР
Произошло ли это изменение из-за того, что ваши работы так высоко ценятся, или из-за каких-то политических обязательств?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Обе причины. Я думаю, понимание того, что я пишу для гораздо большего количества людей, чем я когда-либо себе представлял, создало определенную ответственность, которая является и литературной и политической. Плюс в этом замешано честолюбие, так как я не хочу потерпеть неудачу в том, в чём до этого достиг успеха.
ИНТЕРВЬЮЕР
Как вы начали писать?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Рисуя. Рисуя мультфильмы. Прежде чем я научился читать или писать, я рисовал комиксы в школе и дома. Самое смешное, что теперь я понимаю, что когда я учился в школе, у меня была репутация писателя, хотя по факту, я там так ничего не написал. Если нужно было подготовить брошюру или письмо с петицией, я был за это ответственным, потому что якобы был писателем. Когда я поступил в колледж, в целом, я обладал очень хорошим литературным опытом, значительно превышающим опыт моих друзей. В университете Боготы я начал заводить новых друзей и приятелей, которые познакомили меня с творчеством современных писателей. Однажды друг дал мне книгу с рассказами Франца Кафки. Я вернулся в пансионат, в котором жил, и начал читать «Превращение». Прочитав первое предложение, я чуть не упал с кровати. Настолько я был поражён. Первая строка гласит: «Однажды утром, проснувшись после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он в своей постели превратился в гигантское насекомое…” Когда я прочитал эти слова, я подумал про себя, что не знаю никого, кому было бы позволено писать подобные вещи. Если бы я знал что так можно, я бы начал писать давным-давно. Так что после этого я сразу же стал придумывать рассказы. Это были высокоинтеллектуальные рассказы, потому что я писал их, основываясь на своём литературном опыте, ещё не обнаружив связи между литературой и жизнью. Их опубликовали в литературном приложении к газете El Espectador в Боготе, и в то время они имели определенный успех — вероятно, потому, что тогда, никто в Колумбии не писал интеллектуальных рассказов. То, о чём писали тогда, было главным образом о жизни в деревне и общественной жизни. По поводу моих первых рассказов, мне говорили, что в них чувствуется влияние Джойса.
ИНТЕРВЬЮЕР
А вы читали Джойса в то время?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Я никогда его не читал, поэтому взялся за “Улисса”. Я прочитал книгу в единственно доступном испанском переводе. С тех пор, прочитав “Улисса” на английском, а также в действительно хорошем переводе на французский, я понимаю, что испанский перевод был очень плохим. Но я научился тому, что оказалось мне весьма полезным в будущем — технике внутреннего монолога. Позже я обнаружил это у Вирджинии Вульф, и мне нравится, как она использует эту технику — лучше, чем Джойс. Хотя, потом я понял, что человеком, который изобрел внутренний монолог, был анонимный автор написавший “Ласарильо с Тормеса”.
ИНТЕРВЬЮЕР
Можете ли вы назвать тех, кто повлиял на вас в юности?
ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС
Людьми, которые действительно помогли мне избавиться от моего интеллектуального отношения к рассказам, были писатели “потерянного поколения” Америки. Я понял, что их творчество, в отличии от моих историй, связано с реальной жизнью. А затем произошло событие, которое оказало важное влияние на моё мировоззрение. Это было «Боготасо» — 9 апреля 1948 года был застрелен политический лидер Хорхе Гайтан, и жители Боготы в сумасшедшей ярости захлестнули улицы города. Я находился в своём пансионе и собирался пообедать, когда услышал о покушении. Я побежал к месту где стреляли в Гайтана, но его уже увезли в больницу. Когда я возвращался, толпы людей вышли на улицы, они что-то скандировали, били витрины магазинов и сжигали здания. Я присоединился к ним. В тот день и в ту ночь я осознал, в какой стране живу и как мало мои рассказы связаны с реальной жизнью. Когда позже я был вынужден вернуться в Барранкилью, где провел своё детство, я понял, что именно это та жизнь, которой я жил, которую знал и о которой хотел написать.
Где-то в пятидесятом или пятьдесят первом году произошло ещё одно событие, повлиявшее на мои литературные устремления.