Предыдущая глава здесь
Зима постепенно проходит. Для нас в общем-то не такая уж и страшная, а для матери тяжелая и почти бесконечная, потому что ей каждый день нужно помнить и о сене, и о дровах, и о том, чтоб мы были одеты-обуты не хуже других детей.
С первыми майскими днями корову мы выгоняем на луг в стадо, с дровами тоже становится полегче. Мать веселеет, часто берет нас на пойму, подступившую к самым огородам, рвать аир. Если его вырвать возле самого корешка, а потом умело расщепить, то в самой середине обнаружится бледно-зеленая, похожая на лезвие от перочинного ножика полоска. Она вкусная-превкусная, особенно когда обмакнешь ее в соль.
Набрав аира целую охапку, мы сидим где-нибудь на пригорке, лакомимся первой весенней зеленью, смотрим, как дед Игнат ездит по пойме на лодке, еще, конечно, не рыбачит, а лишь примеряется, пробует лодку и сплетенные за зиму новые снасти. Иногда он пристает к берегу, высоко, чтоб не унесло водою, подтягивает лодку и останавливается возле нас.
— Железняк обещался на днях заехать, поговори,— напоминает он матери о нашей зимней маете с сеном.
— Поговорю,— обещает мать, хотя мы чувствуем, что ей сейчас совсем не хочется думать ни о каком сене. Она радуется яркому майскому дню, цветению яблонь и груш, вспаханному огороду, а еще тому, что мы пережили зиму, почти не болея.
Но все равно, кроме матери, у нас о сене или о дровах больше думать некому, и она еще загодя начинает готовиться к приезду Железняка, председателя Велико-Щимельского колхоза: выпекает новый хлеб, приносит из магазина бутылку водки.
Дед Игнат с Железняком в дружбе и, кажется, даже в большей, чем со своим внуком Василём Трофимовичем, который председательствует в нашем колхозе имени Петровского. Оно и ясно. Василь Трофимович для деда Игната прежде всего внук, Василь, его иногда можно и пожурить, можно сказать ему крепкое дедовское слово. А Железняк — иное дело. Дед подчиняется ему, состоит у него на службе. Поэтому он обихаживает и привечает Железняка по-особому.
Через день-другой Железняк действительно появляется возле дедового дома на телеге или верхом на приземистом лосняще-черном жеребце. Недолго о чем-то переговорив с дедом во дворе, они направляются к нам.
Заранее предупрежденные матерью, мы прячемся на печи, но как только гости заходят в дом, свешиваем свои любопытные головы из-за коменка. Нам, конечно, не столько интересно послушать беседу, сколько посмотреть на Железняка. Высокий, широкоплечий, в солдатской много раз стиранной гимнастерке, он садится на лавке возле окна, сворачивает папироску из пахучего крупно нарубленного табака-самосада. Лавка под ним скрипит и качается. Нам кажется, что ножки у нее вот-вот разъедутся по сторонам, как у новорожденного теленка, и она не выдержит тяжелого и грузного тела Железняка.
Мать суетится возле стола, выставляет закуски, водку. Но дед Игнат рассудительно прерывает это ее занятие:
— Ты сперва договорись с человеком.
Мать присаживается на табуретке возле столба, которым подперта в нашем доме перекладина, лопнувшая в сорок третьем году во время бомбежки, и начинает договариваться.
Нам этот немудреный договор в общем-то ясен. Осенью мать сдаст по контрактации теленка не в свой колхоз, а Железняку. Разницы тут особой вроде бы нет. И там и там колхоз рассчитается с матерью сенокосом. Но все дело в том, что дед Игнат, который обязательно будет в комиссии по разделу луга, с разрешения Железняка отмеряет нам сенокоса на три-четыре сотки больше, чем полагалось бы. К тому же у великощимельцев так заведено, что на своих участках можно косить еще и отаву. Луга у них дальние, и пасти по отаве до поздней осени стадо, как это делается в нашем колхозе, им не с руки.
Матери, конечно, еще предстоит трудный разговор с Василём Трофимовичем. Нашему колхозу ведь тоже надо выполнять план по мясу, а без контрактованных телят его никак не вытянуть. Поэтому Василь Трофимович зорко следит, чтоб все займищанские телята были сданы в займищанский колхоз. Но матери легче вынести разговор с нашим председателем, чем лишиться тех тридцати-сорока пудов сена, которых нам обычно и не хватает, чтоб дотянуть до весны. Рассчитывает мать в этом разговоре, наверное, и на деда Игната. Все-таки Василь Трофимович деда почитает и просьбу его уважит.
Переговоры с Железняком заканчиваются довольно быстро.
— Сделаем,— раскуривая папироску, обещает Железняк.— Для Александровны все сделаем.
— Да уж Александровна,— посмеивается над матерью дед, отгоняя от себя рукою табачный дым.
Дед Игнат человек некурящий и непьющий. Все это он считает баловством, которое лишь мешает по-настоящему заниматься хозяйством. К тому же он пасечник, а пчелы, как известно, табачного и водочного запаха не переносят.
Но с Железняком дед по рюмке выпивает. Не выпить вроде бы неудобно — все-таки делается дело. Хмель, правда, на него почти совсем не действует. Дед сидит за столом все такой же строгий и внимательный. Выждав, пока Железняк закусит ломтиком-другим сала, он начинает его наставлять:
— Ты с косовицею особенно не торопись.
— Это почему же? — немного удивляется Железняк.
— Пусть трава хоть один год созреет, выкинет зерно, а то без подсева загубите луг.
Железняк помалкивает, обдумывая дедово замечание, потом отвечает:
— Две страды сразу, жатву и косовицу, не вытяну.
— А ты с умом все делай. Баб в поле с серпами, а мужиков на луг с косами. Раньше всегда так делали.
— Не позволят,— опять прикидывает что-то в уме Железняк.
— Кто не позволит?
— Сверху, Игнат Лукич, не позволят. Там все расписано.
— Сверху у тебя вот только кто,— указывает дед Игнат на икону, которая висит над самой головой Железняка.
— С этим можно бы договориться,— усмехается Железняк.
Они еще долго сидят у нас за столом, беседуют. Дед знает множество всяких примет: когда и что сеять, как убирать, как лучше хранить зимой картошку и рожь. Еще он умеет заговаривать от разных болезней коров, лошадей и даже кур. Железняк слушает деда Игната внимательно, он до подобных бесед охоч и любопытен. Все, что услышит от деда, он потом сравнивает с тем, что говорят ему агрономы и ветеринары, и делает свои председательские выводы...
Уходят они под вечер, оба высокие, сильные, чем-то даже похожие друг на друга, словно отец и сын. Уже собираясь расставаться, Железняк в последний раз обещает матери:
— Игнат Лукич отмерит все по-хорошему.
— Отмерю, куда от нее денешься,— отвечает дед Игнат и кивает на нас, притихших за коменком.— Вон ведь сидят молочники.
Мы прячемся подальше за печку. Нам почему-то кажется, что Железняк, увидев нас, вдруг переменит свое решение, и тогда мать снова будет переживать из-за этого злополучного сена. Но Железняк совсем не думает ругаться. Мы слышим, как он говорит матери точно так же, как часто говорит ей и дед Игнат, передавая для нас то мед, то яблоки, то рыбу:
— Пусть растут потихоньку.
Продолжение следует
Tags: ОчеркProject: MolokoAuthor: Иван Евсеенко
Книга "Мы всё ещё русские" здесь