«Вась! Ты куда попёрлась, рыжая ты скотина! Весь жар от печки выпустишь. Топим, топим — только дрова зря изводим! В сенцах-то холодища! А ты — туда-сюда, туда-сюда…» — старушка приветливо закончила, ежеутренний промыв мозгов, безалаберному жильцу. И грузно уселась у окна. Морщинистую щёку — на сухонький кулачок. Острый локоток — на облупленный подоконник. Картина — «Алёнушка». Виктор Васнецов forever! А хотелось бы — «Иван-царевич на Сером Волке». Автор тот же!
Никитишна смолоду предпочитала сюжеты сказочные, но романтические. А жизнь вот, романтикой обнесла. Одна проза дня и дудорога. Хоть бы и в виде Василия. Кот был пришлый, прибился крайней весной. Кто-то, видать, от нахлебника избавился. А он — ушлый прохиндей — подыхать так и не собрался. И даже, вовсе наоборот, пошёл искать новых дураков. Такого лодыря кормить! Кому сказать — мышей не ловит, жрёт не поди што, мурчит неохотно и печной жар тратит попусту. Однако, как настоящий, неоприходованный лекарем, мужик - в избе прирос хозяином. С первой чашки молока!
Когда — ещё апрель тёк, знобкий, мокрый, беззелено тягучий. Вот так же, тихим утром Никитишна устроилась у окошка, да услыхала жалостный мявк, на своём подворье. А выкатившись настороженной бомбой — да и как иначе, одна ведь век коротает! — увидала облезлого, тощего кота. Лапы стёрты, от дальнего перехода. Хвост унылой плетью по земле тащится. Бока ввалились, шерсть плешами нуждливой жизнь проедена. Она мигом налила глаза слезищами, подхватила доходягу на руки и поволокла в дом. Отмывала-оттирала. Отбивала, пропитавшую нужду из тела, целый день. Мазала кровоточивые подушечки снадобьями с травками. Выстригала безнадёжные, слипшиеся навсегда — то ли мазутом, то ли другой какой дрянью — клоки шерсти. Шерудила куском марли, смоченной отваром, в ухах и глазах. Сушила, растирала, бережно выкладывала на печи.
Кот был так плох, что она и не надеялась на благополучный исход. Бабье сердце, за жизнь, любви накопившее — океан. И ещё маленький прудик. Исходило жалостью, словно кровью душа плескалась. И пришибенца она, как дитё — так собою и не рождённое — выхаживала наперекор и вопреки. И случилось чудо, малого масштаба. К вечеру, наконец-то обласканный судьбой зверёныш, очухался. Кое-как, подвизгивая и шипя, слез с полатей. И подхрамывая, двинул к миске с молоком. Ошеячил оную, досуха. И потянулся к Никитишне — знакомиться и благодарить. И даже муркнул, для порядка.
А к июню, уже и оброс, и распушился, и обнаглел. И теперь, был в доме — за главного. А она и не спорила! В избухе, давно опустевшем и затихшем. Забывшем радость, смех и даже обычные семейные разборки… Муж давно помер. Подруги — кто в город, к детям; кто на погост, к Ивану… Стало громче жить. И веселее. Никитишна даже козу завела. Прикупила, на «гробовые». И сама молочком отныне пробавлялась. И «мур» предпочитал козье.
Соседка Катерина — по деревенским меркам, считай, «молодка». Шестьдесят только стукануло. Авантюру приятельницы не одобряла: «Мало тебе хлопот! Себя еле прокармливаешь, так ещё и оглоеда завела! На кой он тебе? Толку-то всё одно нет!» Старуха улыбалась, шамкала сухими губами. И не спорила!
Да и как объяснишь бабе, чей двор ломится каженные выходные от родичей и гостей. Как это — одной мыкаться…
И Ваську берегла. И баловала.
Пришедший в среднюю — не дородную урожаями, не тороватую на световой день и тёплость — нечернозёмную полосу ноябрь, кроме дождей и остуды принёс и ещё перемен. В последней, у леса, избушке поселился старик. Высокий, худой, на пустое слово и ласку бережливый. Глаза строгие, да грустные. Поговаривали, от детей съехал. Не сжились. За зиму рукастый дед привёл домушок в порядок. По следующей весне, распахал и засажал всяким нужным огород. Обновил зачахшие кустики крыжовника, порубал старые ветки у слив и яблонь. Выправил забор с калиткой. И лавочку возле зарослей сирени установил. На лавочку эту повадился шляться кот. А Никитишне, в поисках проходимца, приходилось к крайнему дому захаживать. Слово за слово. Познакомились, присмотрелись, притёрлись. Да, на следующую зиму, баба с рыжим остолопом и перебрались к очередному деревенскому новосёлу. По прихоти судьбы, его тоже звали Василием».