Предыдущая глава здесь
После беркута самым любимым зверем Павла Васильева был, несомненно, конь. Маленьким мальчиком он недолгое время жил в Атбасаре, куда его отец Николай Корнилович, учитель математики, был направлен на работу в школу. Вместе с отцом они ездили на конный завод Султана Мейрама. Султан поставлял строевых лошадей для царской армии, казачьего войска. Мальчик с восхищением глядел на красивых зверей, мечтал сам быть лихим наездником.
На ярмарку в Атбасар съезжались купцы со всего света: из Тобольской, Оренбургской, Пермской областей, из самой Москвы и даже из Бухары. Товару было много разного, но больше всех Павлику нравились великолепные тонконогие гарцующие жеребцы. Кони стали его большой страстью. Тем более дед Павлика Корнила Ильич слыл в Павлодаре прекрасным знатоком лошадей, так что Павлу Васильеву было от кого перенять любовь к скакунам.
Сергей Поделков вспоминает, как они с Павлом приходили на Московский ипподром, тот «заходил в конюшни, любовался лошадьми, заглядывал в их тёмные глаза. Мог часами говорить о них, так как прекрасно знал их особенности и повадки».
Замечательна васильевская «живопись» в стихотворении «Конь» («Топтал павлодарские травы недаром…»):
Залётное счастье настигло меня –
Я выбрал себе на базаре коня.
В дорогах моих на таком не пропасть –
Чиста вороная, атласная масть.
Горячая пена на бёдрах остыла,
Под тонкою кожей – тяжёлые жилы.
Взглянул я в глаза – высоки и остры,
Навстречу рванулись степные костры.
Папаху о землю! Любуйся да стой!
Не грива, а коршун на шее крутой.
Но, пожалуй, апофеозом васильевского стиха, являющегося, по определению Ал. Михайлова, органическим сплавом классической простоты и народной стихии, стала «Тройка».
На всю жизнь в памяти Павла Васильева остались шумные празднования Масленицы в Павлодаре. По улицам неслись тройки, разукрашенные яркими лентами, облепленные взрослыми и детьми. Это чисто русское «средство передвижения», пригодное именно для наших широких равнин и нескончаемых дорог, очень занимало поэта. С детства память хранила слова из песни о том, как мчится «тройка почтовая», и как «колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой». Его звон Васильев в «Соляном бунте» уподобляет церковному:
Лёгок бубенец,
Мала тягота, –
Любой бубенец –
Божья ягода…
Сергей Куняев пишет, что в васильевской тройке слышится плач о гибели русской тройки в «Погорельщине» Николая Клюева:
Загибла тройка удалая,
С уздой татарская шлея,
И бубенцы – дары Валдая,
Утеха светлая моя!
Разбиты писаные сани,
Издох ретивый коренник…
«Но это уж не перекличка, а ярый, если угодно, свирепый ответ старшему собрату», – заявляет Сергей Станиславович по поводу васильевской «Тройки».
Вновь на снегах, от бурь покатых,
В колючих бусах из репья,
Ты на ногах своих лохматых
Переступаешь вдаль, храпя,
И кажешь морды в пенных розах, –
Кто смог, сбираясь в дальний путь,
К саням на тесаных берёзах
Такую силу притянуть?
Но даже стрекот сбруй сорочий
Закован в обруч ледяной.
Ты медлишь, вдаль вперяя очи,
Дыша соломой и слюной.
И коренник, как баня, дышит,
Щекою к поводам припав,
Он ухом водит, будто слышит,
Как рядом в горне бьют хозяв;
Стальными блещет каблуками
И белозубый скалит рот,
И харя с красными белками,
Цыганская, от злобы ржёт.
В его глазах костры косые,
В нем зверья стать и зверья прыть,
К такому можно полРоссии
Тачанкой гиблой прицепить!
И пристяжные! Отступая,
Одна стоит на месте вскачь,
Другая, рыжая и злая,
Вся в красный согнута калач.
Одна – из меченых и ражих,
Другая – краденая, знать –
Татарская княжна да блядь –
Кто выдумал хмельных лошажьих
Разгульных девок запрягать?
Ресниц декабрьское сиянье
И бабий запах пьяных кож,
Ведро серебряного ржанья –
Подставишь к мордам – наберёшь.
Но вот сундук в обивке медной
На сани ставят. Веселей!
И чьито руки в миг последний
С цепей спускают кобелей.
И коренник, во всю кобенясь,
Под тенью длинного бича,
Выходит в поле, подбоченясь,
Приплясывая и хохоча.
Рванулись. И – деревня сбита,
Пристяжка мечет, а вожак,
Вонзая в быстроту копыта,
Полмира тащит на вожжах!
Эти стихи ошеломляют настолько, что стоишь разинув рот, и самое бóльшее, на что способен – это ахать и охать.
Помню, как в 1995 году у меня в доме собрались наши поэты – Валерий Самарин, Владимир Хомяков, Евгений Артамонов, Валерий Авдеев, к сожалению, покинувший этот мир совсем недавно. Когда я начала читать «Тройку», все просто завыли от восторга. Но удивительно, что, неизменно восхищаясь «Тройкой», мало кто может пояснить, а что именно так поражает нас в этом стихотворении. Единственный полный комментарий я нашла у Ю. Г. Русаковой .
Юлия Георгиевна начинает так: «Приводить примеры ярких образов у Павла Васильева очень легко, потому что у него практически отсутствуют иные образы». Но в «Тройке», считает она, Васильев превзошёл сам себя. Всего пять слов произносит автор вначале (Вновь на снегах от бурь покатых), а какая картина разворачивается перед нашими глазами: «Степные просторы, продуваемые ветрами, наметённые сугробы, долгие вьюги, волнистая снежная равнина, – всё это уместилось в пять слов», – восклицает Русакова. Так и хочется сравнить васильевскую «Тройку» с гоголевский птицей-тройкой, и это было бы правомерно.
Но какими словами передать то напряжение, которое испытываем мы, как будто бы воочию видя эту «харю с красными белками», буквально ощущая, как набирается полное ведро «серебряного ржанья». Всё полной мерой: «полРоссии», «полмира». А после слóва «рванулись» будто скрученная пружина распрямилась, и начинается движение с космической скоростью («вонзая в быстроту копыта»). О каких вселенских силах, неведомых пока нам, хотел сказать автор?
«Мы никогда не узнаем, мы его не дослушали», – горестно замечает Русакова. Ничего, хочу я её подбодрить. Придут в литературу новые люди, они будут больше нашего знать, и что мы недослушали, то они додумают. Время Павла Васильева ещё впереди.
История написания «Тройки» нам неизвестна, даже время – 1933 год – указано приблизительно. Учитывая, что на 1933 год приходится пик дружбы Павла Васильева и Николая Клюева, а также что клюевское стихотворение «Я человек, рождённый не в боях», обращённое к Павлу Васильеву, написано тоже в 1933-м, как и васильевская «Тройка», можно предложить следующую версию. Друзья разглядывали картину. Где – в Третьяковке или на крышке коробки, разрисованной в Палехе – мне выяснить не удалось. На картине – тройка лошадей в движении, одна пристяжная согнулась в кольцо, рядом бегут собаки. И Васильев пообещал своему учителю списать с этой картины стихотворение «Тройка». И сделал это так, что Клюев пришёл в восторг. В ответ на «Тройку» Николай Алексеевич пишет своё стихотворение, о котором я упомянула выше, своего рода поэтическое завещание. Автор грустит о том, что приходит старость:
Пускай в калитку год пятидесятый
Постукивает нудною клюкой…
К тому же он разочарован в советской власти, которую поначалу приветствовал:
Я пил из лютни жемчуговой
Пригоршней, сапожком бухарским,
И вот судьёю пролетарским
Казним за нежность, тайну, слово…
Думая о смерти («А мне доской придавят лоб»), он утешает себя тем, что есть кому передать поэтическую эстафету:
Уже Есенина побаски
Измерены, как синь Оки,
Чья глубина по каблуки.
Лишь в пасме серебра чешуйки…
Но кто там в росомашьей чуйке,
В закатном лисьем малахае,
Ковром зари, монистом бая,
Прикрыл кудрявого внучонка?
Иртыш пелегает тигрёнка –
Васильева в полынном шёлке…
Ах, чур меня! Вода по холки!
Учитель пророчил великое будущее ученику. Но… не сбылось…
Продолжение следует!
Tags: ЛитературоведениеProject:MolokoAuthor: Васильев Павел
Васильева Н.П.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь