В коммуналку по адресу улица Кирова (Мясницкая), 21, мы въехали по обмену. Место было отличное. Напротив находился Главпочтамт. Часть дома с нашим подъездом прикрывал с улицы фасад чудесно-яркого, украшенного росписью и статуями китайского чайного дома, культового, как сказали бы сейчас, магазина, торговавшего помимо чая натуральным кофе. От магазина плыл по округе волшебный, одуряющий запах жареных зерен. Еще огромный плюс для Москвы - от дома до редакции «Московского комсомольца» (тогда на Чистых прудах), где я работала, было всего около десяти минут ходу.
Итак, наша коммуналка находилась в самом центре столицы, рядом с экзотическим кофейным магазином, да еще и в одном из самых известных московских зданий – Доме Юшкова. Значительно позднее его стали называть Домом ВХУТЕМАСа.
Квартира, в отличие от большинства московских коммуналок, была компактная, чистая, с солнечными паркетными полами. Жилых комнат всего четыре, плюс в коридоре крошечная клетушка для прислуги. За кухней, как водится, черный ход с дребезжащим медным звонком. Ход выводил на черную лестницу.
Теперь о соседях. В двух комнатах жили непримиримые одиночки. Властная, четко и громко выговаривавшая слова Софья Александровна, которая вполне могла быть прототипом Маргариты Павловны из «Покровских ворот», и тишайший фотограф Женя Шварц – тезка гениального драматурга. Мадам (как звал ее тихий Женя) служила в техническом отделе самого большого творческого Союза и занимала какую-то командирскую должность. Говорили, было время, когда Мадам проявляла к тихому холостяку повышенное внимание, но, не добившись взаимности, стала его врагом. Две другие комнаты занимали мы с мужем и маленькой дочкой и еще одна семья – коренастая продавщица гастронома Таня, ее мамаша (Бабушка) и муж Татьяны, мелкий уголовник Генка.
Откровенно говоря, я с недоверием отношусь к воспоминаниям о дружной жизни в коммуналке, взаимной заботе, общих праздниках и прочих семейных радостях. Мой личный опыт жизни в четырех коммуналках не был слишком скандальным, мыло в суп друг другу никто не бросал, однако и особой сердечности не наблюдалось. Коммунальный быт - это нормально-сварливая жизнь, где каждый, как умеет, отвоевывает свое пространство. В нашей квартире свары случались, как правило, когда не в настроении была Мадам. Ссорилась она главным образом с Женей. Стенка между их комнатами была тонкой, и Мадам могла слышать, как Женя принимает очередную гостью. Девушки не часто, но приходили, а назавтра Мадам своим хорошо поставленным голосом сообщала подробности: «Кавалер! На чай пригласил, а сам за торт половину денег стребовал! Вы не мужчина!». Шварц краснел и вполголоса чертыхался.
Однажды утром 1 мая Женя постирал свои штаны и кальсоны и повесил сушиться в общем коридоре. Вскоре раздался громоподобный крик , переходящий в визг: «Подлец! Антисоветчик!», а потом - от телефона - деловой голос Мадам: «Милиция? У нас в квартире мужчина глумится над революционным праздником!»
Через 20 минут на пороге появилась парочка молодых милиционеров. Они выслушали возмущенный рассказ Мадам про то, что, когда все советские люди отмечают День международной солидарности, некоторые презренные отщепенцы стирают грязное исподнее и нагло развешивают его по квартире. Это диверсия! Тихий Женя ловко отбивался: «Что же, я в этот праздничный день должен ходить в грязных штанах?». Смущенные милиционеры смотрели на него, на Мадам, на портки, висящие в коридоре, а потом ретировались, пробормотав , что, мол, вешать кальсоны можно и в другом месте.
На семейство Татьяны Мадам смотрела свысока и потому почти не привязывалась. Когда в доме появлялся (между частыми отсидками) муж Генка, Татьяна отмывала его в ванной, вместе с Бабушкой готовила всякие вкусности и удалялась в комнату. Разомлевший Генка сидел на кухне и ждал сигнала. Наконец из комнаты раздавался победный клич Татьяны: «Генка, давай скорей!», и Генка счастливо трусил к любимой. Бабушка оставалась на кухне лузгать семечки.
У нас на запасном диване иногда приземлялся наш друг, поэт Всеволод Лессиг. Его мать входила в объединение художников-авангардистов «Бубновый валет», в годы террора была арестована, и Сева вырос в лагерях. Он мало печатался, много пил, жил случайными заработками и не имел собственного жилья. Но всегда поражал – при небольшом росте - скульптурным достоинством прямой осанки, развернутых плеч, гордо поднятого подбородка. Хамства не терпел совершенно, особенно по отношению к женщинам. И при этом был человеком теплым, компанейским, читал свои стихи и со смешной серьезностью пародировал собратьев-поэтов. Особенно ему удавалась Ахматова с ее низким голосом. Закрыв глаза, можно было и спутать.
Так вот по поводу отсутствия дружеского тепла в коммуналках: Сева опрокинул мой скептицизм. В нашей квартире его все приняли, как своего. Может, чувство, которым был переполнен Сева, растопило коммунальный лед? Когда у нас появлялся Сева, это значило – скоро прилетит Света. Его единственная, безумная любовь. Света была стюардессой «Аэрофлота» и вроде бы - замужем. Сева жил от одного ее прилета до другого и встречал ее всегда абсолютно трезвым. Но менялся не только он, менялись все. Бабушка и Татьяна, если не было Генки, удалялись к какой-то родне, освобождая влюбленным свою комнату – можете себе представить? Мадам выдавала свой драгоценный кофейный сервиз. Женя делал фотопортреты Светы.
О ее присутствии можно было догадаться сразу. Утром у двери комнаты стояли ее начищенные Севой до зеркального блеска сапожки, а по квартире плыл волшебный запах кофе и горячих булочек. Это Всеволод для своей богини уже сбегал в соседние магазины.
Сева умер молодым, завещав развеять свой прах над Ригой – городом, где жила его любимая.
Вспоминала Татьяна Бондаренко
Коммуналка на Малой Бронной
Делитесь историями про дорогие вам места Москвы, с которыми связаны забавные, грустные, феерические, лирические... в общем - важные для вас воспоминания. Среди читателей, как показывает практика, обязательно обнаружатся соседи или единомышленники:) Вместе мы сложим из всей этой мозаики историю города! Почта emka3@yandex.ru