У ракетоносной Шестьдесят шестой была долгая и насыщенная жизнь. Однако к тому времени, когда Васька увидел ее впервые, Шестьдесят шестая полностью отстрелялась. Далеко за кормой атомохода остались выматывающие походы по горячим и ледяным морям, глобальная прокачка, во время которой Шестьдесят шестой сделали обрезание, лишившее ее пусковых контейнеров для ракет. Там же за кормой терялась в дымке и ее финишная прямая последних боевых служб в виде чисто торпедной подводной лодки.
Дряхлеющий организм Шестьдесят шестой год от года все труднее поддавался ремонту. Внутри лодки сохла изоляция на электрокабелях, перегорали лампы, рассыпались подшипники и малёк фонил один из реакторов. А чего удивляться? Шестьдесят шестая была родом из первого поколения советских атомоходов и уже последний десяток лет поддерживалась на плаву за счёт пересадки органов от менее удачливых сестер. Как результат, ещё в беззаботные дни учёбы Васьки в путяге на гражданке Шестьдесят шестую перевели в запас, надеясь, что в случае войны ее ещё можно будет выпихнуть из Базы в море, чтобы она прошла сотню миль на одном исправном реакторе и геройски погибла, пульнув торпедой из позиционного положения по невнимательному партнеру. Разумеется, накануне Васькиного появления на Шестьдесят шестой полноценный экипаж ей уже не полагался. Для того, чтобы смотреть за лодкой, привязанной швартовыми концами к плавказарме, достаточно было иметь на борту лишь четверть мореманов от прежнего штатного расписания.
Подмыть и провернуть старушке что-нибудь слегонца. И все. Других забот-то и не осталось на борту Шестьдесят шестой.
Собственно, о Ваське.
Как только в стенах учебки познания Васьки в электричестве были разбавлены тонкостями подводницкой науки, а плечи украсили лычки старшины второй статьи, Родина послала его с запада на самый Дальний Восток. Экипаж Шестьдесят шестой был тихим, службу знал и старался в Базе лишний раз не светиться. После суеты учебки новое место Ваське пришлось по душе. С одной стороны даже бывшему пэтэушнику хватало соображалки для понимания, что у него нет ни одного шанса хлебнуть из осветительного плафона забортной воды при его, Васькином, первом погружении на Шестьдесят шестой. Если лодка начнет погружаться, главное, что надо будет сделать согласно РБЖ, так это слезть со шконки, вставить ноги в тапочки и слинять из прочного корпуса. В случае же войны… прилетит мегатонный заряд и даже пикнуть не успеешь, когда будешь пытаться отвязать свой атомоход от плавказармы.
С другой стороны... Будем честны, Васька с опаской смотрел на мичманов и офицеров, которые по своей воле стали подводниками. Причем некоторых совершить такой поступок заставила совсем уж романтическая блажь: Океан, соленые брызги в лицо, таинственные глубины и ещё всякая подобная ерунда.
Ну да, Васька не был романтиком. От слова совсем.
Он хотел лишь расслабиться и относительно честно отдать долг Родине, раз уж так она настаивала на этом, а потом свалить домой и заняться починкой телевизоров у себя на районе. Благо он ещё до ПТУ мог с закрытыми глазами разобрать и снова собрать отцовский катушечный магнитофон, а с открытыми – воскресить любой мертвый телевизор.
Чего же боле хотеть от жизни? Особенно, когда левак на гражданке сам так и пер в руки ещё в пэтэушные годы?
И вот, солнечным днём, когда уже полторашник Васька согласно сроку службы расслабленно загорал на верхней палубе плавказармы, а Шестьдесят шестая у ее борта нежилась в ласковых объятиях Океана, до пятого пирса Базы дошла волна принятых решений в штабе Дивизии атомных подводных лодок. Эта волна вздыбилась у борта плавказармы и выбросила на палубу у ног Васьки его непосредственного командира в звании старшего мичмана.
Первым, что сделал мичман при виде кайфующего на солнце полторашника было то, что он пнул носком тапочка потерявшего все берега Ваську и послал его…
С вещами.
Вот именно, что далеко и надолго. А конкретно – в экипаж атомохода, стоявшего нос в нос с плавказармой.
Ещё вчера соседи грузили провиант и патроны. И Васька иногда нетерпеливо на них поглядывал, ожидая вечером появления у себя на столе части этого провианта в виде нескольких банок сгущенки, виноградного сока и кольца копченой колбасы. Теперь же то, что осталось после погрузки, предстояло попробовать в море.
А это, сами понимаете, две большие разницы.
Сгущенка на берегу или на глубине сто и еще полста метров. Тем более приправленная недосыпом с фоном в виде беспокойства… вернее, страха: «А вдруг корпус подводного крейсера не выдержит и всем – амба?»
После слов мичмана Васька сперва решил, что у него намечается лишь небольшая командировка. На пару выходов в море, так сказать. Чтобы он потом мог честно на дембеле бить себя пяткой в грудь и хвастать, что он - настоящий подводник. Самый что ни на есть настоящий. С гвардии первого класса знаками за дальний поход на груди... Плюс с послужным списком из двух… Нет уж, пусть будет пять автономок подо льдами Антарктиды и в кипятке Красного моря…. А после командировки Васька, недели через две, вернётся к себе на верхнюю палубу казармы. Чтобы дальше, продолжительно моргая, думать над тем, как лучше сделать дембельский альбом. И даже в военном билете не появится отметка об его измене в/ч, приписанной к Шестьдесят шестой.
Но нет. Все оказалось у Васьки намного серьезнее.
Понятное дело, не пять автономок, но до самого дембеля - моря лишь с перерывами на верхнюю вахту у трапа. И самое обидное - без шансов на новом месте в первый же день прикинуться дебилом и отыграть назад, на Шестьдесят шестую…