Сыну не спалось, середина ночи. Мешал насморк, взявшийся, казалось бы, из ниоткуда. Он щекотал малышу нос, словно перышко-крылышко, и переворачивал с боку на бок. Катал, как колобка, вдоль кровати и по мне. Маленький колобочек, шмыгая носом, останавливался и засыпал только у меня на руках. Прижимался к краешку моего плеча, укладывал поудобнее мягкую головушку и тихохонько посапывал носом в дреме. Он, как та булочка, накануне нахлебавшаяся сладкого со стола чая, распластался по мне и не терпел резких движений-передвижений. Чуть что мгновенно крошился на кусочки и рыдал, как бы говоря: «Ааа, где мой изюм?» Оттого бережно обнимаю его за спину и глажу босые ножки. Сын перекладывает голову на другое плечо. Пушинки волос щекочут мне шею, пахнет ребёнком. И певучее «маа-маа» превращается в протяжное, молочное «мууа-мууа».
Нескладное дыхание упирается в, кажется, бездонную ночь. Она просвечивается через заледенелое окно. Там рассыпались лёгкими мотыльками огни города. Улыбнешься им, а они замашут тонкими крыльями в ответ. Принесут свежесть в сердце. Щурюсь, вдыхаю. Рядом медленно растёт широкая кирпичная многоэтажка, а в ней не мотыльки, в ней десятки толстых жуков-светляков. Из-под жестких верхних крыльев скоро выглянут мягкие жёлтые. Наклоняю голову набок и, закусывая нижнюю губу, выдыхаю. Жуки закроют мотыльков. Подружимся.
- Ладно, булочка ты моя. Покачаю тебя, мой хороший. Скоро вырастешь большим, как папа, в необъятный благородный батон, и не смогу тебя взять на ручки. Не захочешь.
Улыбается.
Вырастет.
Хочется лето.