«Ах, у вас отношения! И где же вы. Отношаетесь? В подъездах, у батареечки? Или в папиной машине?» — басовитый рык нёсся из распахнутого окна, как раз на пятом этаже, с краю. В ответ раздавался какой-то невнятный лепет. А женские басы всё поддавали громкости и убедительности: «Нет, я бы поняла, если бы она была красавицей. Как не польститься! Но она страшная — как смертный грех! И вопиюще не образована… Что? Что ты там, про любовь? Очнитесь, граждане! Какая любовь? «Основной инстинкт» — и всё!»
Мужики под липами, растыкивая доминошки на щелястом столе, тихо ржали, выслушивая не детские темы. Подначивали друг дружку — «чё там, у тебя, с инстинктом? всё ещё основной?» И жалели «убиваемого сына». Живущее в угловой квартире, семейство славилось нравами грозными. А средствами жёсткими. Мамаша особенно. Про пуританские обычаи слагались легенды, заносимые в анналы «истории двора».
Митюня вышел из подъезда и все взоры оборотились к нему. Слесарь Юрок махнул приветливо рукой и, сделав ладонь ковшичком, поманил под кроны дерев. Малахольный парнишок, вяло переставляя ступни, поплёлся к мужикам. Сел, почесал затылок, поддёрнул брюки, с вытянутыми, залоснёнными коленками. Спину согнул, плечи обвалил, локоток на ляжку присторил. И башку сверху навесил. Роден отдыхает!
Гендерная свора, озабоченная притеснениями «своего», тоже «чёт приуныла». Но не надолго. Матвеич — ветеран бракоразводных процессов и большой спец «по бабам». Да и как не быть! Прокашлялся и молвил важно: «Ты, это… Не бери в голову. Типа, не расстраивайся. Мои стервы — знаешь, как меня полоскали! И ничё! Только чище стал!» Жизнерадостно хохотнул и припечатал дольку 3:5.
Малыш кивнул и потянулся за сигаретами. Волосатые руки враз слаженно образовали композицию. «Твои беды — наши беды, твои сигареты — мы тоже думали покурить». И растащили полпачки, не морщась.
Из дверей третьего крыла, каверзным образом выстроенного дома. Будто пьяница горький в кубики играл. Выползла дородная тётенька и зычно крикнула: «Юрик. Ты за батоном сгонял? Так вышел — час назад. А батон-то где?» Непрокий слесарь выбрал тощие телеса из-за грубо сбитого настила и, вытянув кадыкастую шею, ответил любезно: «Мариш. Так я ща — быстренько. Одна нога здесь…» Дверь раздражённо бухнулась об косяк. Про «другую ногу» рассказывать было некому.
Пётр Степаныч потёр галстуком плешь и заметил: «Не уважает тебя, жёна твоя. Ишь как, хлобыстнула! Что только дом не развалился». И, участливо наклонясь к парии интимных замесов, посоветовал: «Ты с матушкой лучше не ругайся. Женщины приходят и уходят. А мать — одна. Родная кровь, как никак!.. А опыт у неё — двух мужей пережила. Третьего доедает! Во какой! Опыт! Ты держись её. Она плохого не измыслит». Сторож из соседнего магазина Сёма перебил сказителя: «Ну не скажи, Петя. Иная мать так заездит, что к любой бабе убежишь. Ту, хоть матюгами огладить можно. Ежели, заборзеет. А мать что… Стой и терпи…»
Митюша хмуро подтакнул: «Стою. И терплю».
«Вот и молодец. Давай ещё покурим. За согласие войск!» — Степаныч пошмыгал деловито ладонями. Подхватил за фильтр папироску и выдвинул в длиннючую доминошную «телегу» 2:6.
Местный красавчик Колян хитро подмигнул отщепенцу и поинтересовался: «А чё, молодуха? Симпотная? Как тебе с ней? Хочется и колется? Или, только хочется? И ни х*ра не колется?..» Мужички заржали раскатисто и довольно. Загоношили костяшками, дружно застучали по облезлым доскам стола.
На балкон угловой квартирки выплыла мадам в цветастом платье. Оглядела дворовые просторы, вычленила наследника и позвала масляно: «Сынок. Иди кушать. Я такой борщ наворотила. Пальчики оближешь!» И, уходя в комнаты, добавила поучительно: «Ни одна лярва, тебе такого варить не будет. Ты уж, мне поверь! Я. Трижды. Такого не делала!»