Звуки и их сочетания в гораздо большей степени,
нежели цвета и формы, определяют наше общество.
Жак Аттали
Послевоенная туземная образованщина годами прихорашивалась, как Пятница в ожидании Робинзона, получившего от нее послание в бутылке. Время шло, но робинзоны не торопились с высадкой на таинственный остров. И тогда «пятницы» стали наводить мосты со своими коллегами в других частях света, наверстывая упущенное с жадностью старых дев и разочарованных схимников. В конце концов, если вам так хочется отдаться телом или душой «робинзону», вы можете нарядить англичанином другую «пятницу» – ролевая игра, чего проще. Врачи рекомендуют.
При близком знакомстве быстро оказалось, что в сообществе без границ царят прямо таки сталинское единомыслие и зашоренность. У них – Том Уэйтс. И у нас – Том Уэйтс. Там «Джой Дивижн», и тут – «Джой Дивижн». Берроуз пишет – такой-то переводит. У них трава. И у нас трава…
«Песняры» явно не вписываются в ассортимент экспортных сувениров. Искусство такого высокого качества могла (не в форме экспансии, а строго в рамках культурного обмена) предложить Западу только великая держава. Причем этот уровень был достигнут без малейшей оглядки на поверхностные стандарты заграничной моды.
Заявив о себе в период, который можно считать началом засилья в поп–культуре подозрительных эфебов и андрогинов, «Песняры» ни на волос не поступились своей угловатой нефотогеничностью, на фоне которой их музыка звучит еще ярче, мощней и самобытней. Так выходят, возвращаются в современный мир посланники сумеречной зоны былин и сказок, чей мираж волнует нас всякий раз, когда мы слушаем песняровскую «Спадчыну», с ее призрачным, словно замурованном в ином измерении гитарным соло, которое просто «увели», приглушили осторожные редактора.
Разумеется, как и положено участникам экстраклассного ВИА, популярным артистам, они могли себе позволить переоблачиться из винтажного кафтана в дубленку или кожаный плащ, а «лапти» сменить на солидные платформы – положение обязывает.
Конечно, у них были настоящие гитары, не балканский самодел. И в гениальной пьесе «Розы цвет» играет фирменный орган Farfisa, привезенный с коротких гастролей по Италии, тоже настоящей, а не той, что на карте в кабинете географии или в мечтах насмотревшейся «браков» и «разводов» по-итальянски, провинциальной увядающей «Пятницы».
Лучшие вещи ансамбля полностью лишены налета подражательности, они вызывают лишь вполне здоровые ассоциации с творчеством Чеслава Немена, Beach Boys, The Byrds, Cream, Traffic, а позднее и Chicago с Blood Sweat & Tears. Ни на секунду не возникает ощущения, что обласканные официозом выскочки красуются перед обывателем, не имеющим доступа к новинкам западной поп–музыки. С одной стороны – это ни в коем случае не суррогатный фолк–рок для бедных, с другой это и не предназначенный на экспорт «рашен деревяшен», гарантирующий престижные выезды и восторги коминтерновской прессы.
«Песняров» начинали слушать рано. Не успев отвыкнуть от сказок и переключиться на фантастику. Советский пионер, вслушиваясь в тексты на белорусском языке, улавливал сочетания, чей смысл почему–то не хотелось прояснять. В одной из народных адаптаций отчетливо мерещились слова «онучи порткови»… С ума сойти! Казалось, тебе одному, но – набравшись храбрости, ты мог выяснить, что многим слышится то же самое. Слышали многие, но признаться в этом смели далеко не все – ведь заумь считалась отклонением горше порнухи или антисоветчины.
В двусмысленно–наивной «На что бабе огород?» фигурировали и вовсе готические «свечи Пирнукзара» – слова–призраки, их тоже слышали минимум двое из моих знакомых. Слышали (а значит, и видели, представляя, насколько позволяла сила воображения). Один из них служил в милиции, играл на барабанах, любил джаз–рок. Он запомнился мне тем, что однажды исполнил битловскую A Day in The Life с очень странным русским текстом, где первая фраза была: «Я потерял и не нашел…».
Когда–то Жданов, возможно не без оснований, требовал «защитить советскую музыку от буржуазного декаданса». «Песняры» никого не ставили к стенке, но сделали больше для трансмутации этих «элементов» в действенную (по типу ленинской «власть плюс электрификация») магическую формулу, чем кто–либо из самых одиозных космополитов и двурушников–нонконформистов.
Наверное, все–таки стилистически и по атмосфере ближе всего «Песнярам» итальянский прогрессив с его наивной, но тщательно прорисованной (вековые традиции!) мистикой любви и смерти. Изгибистый отросток консервативно–романтического направления, где, как на дефицитной стерео-открытке, переливаются Сатирикон и Некрономикон.
Странно выглядят лица «Песняров» на афишах и обложках дисков – без грима, одутловатые, подчас (это с симпатией отмечали прозорливые граждане) хмельные. И почти всегда – как в гробу. Вертикальное положение создает иллюзию горизонтального. В схожем виде сфотографировался не чуждый «Песнярам» Grand Funk для обложки альбома «Рожденные умирать».
Такова готика Полесья: медвежьи свадьбы, католическая латынь «апостольской веры» и ядреные славянские определения самых интимных вещей.
Второй советский «хоррор» – «Дикая охота короля Стаха» – связан именно с Белоруссией, не самый удачный фильм, но нам до зарезу нужны, и сгодятся любые примеры и параллели, ибо мы нагнетаем и пропагандируем суеверия и страхи. Любовь к «Песнярам» не терпит логики, их способны любить только ненормальные и одержимые при «свечах Пирнукзара». Люди вменяемые «валят отсюда» дышать свободою, пить виски с содою, и учить нас как правильно делать революцию или что другое.
Это же наш King Crimson! Восклицали (кто восторженно, кто сквозь зубы) прослушав «Крик птицы». Еще какой! За три года до самой смелой (и успешной) попытки Роберта Фриппа по-своему стилизовать классический поп–рок для тридцатилетних. Да – и Фрипп и Тодд Рандгрен. Но скитальцы из «третьей волны», одичав на Западе, этого не замечают.
«Крик птицы» – траур до и после трагедии, любовь, превращение, смерть, любовь. Инъекция танатоксина сквозь сукно сценической народной рубахи. Плюс какая–то необъяснимая любовь Владимира Георгиевича к Маяковскому – уверенно шагавшему к вратам Ада, но предпочитавшему сырой воде кипяченую… «Вода постоит, а я пойду…»
Как будто мало белорусских песенников с языческо–психоделическими именами: Янка Купала или Максим Танк?
Впрочем, «Крик птицы» написал киевлянин Рыбчинский. Вот он, этот крик: высшей формой эротизма является деформация реальности!
Эту парадоксальную мысль остро понимал Мулявин, улавливая вибрации полесских болот на уральских «хребтах безумия».
Групповой портрет ансамбля на обложке одного из дисков, вызвал, помнится, нарекания в «сексизме», хотя о таких понятиях в ту пору еще не слыхивали ни у нас, ни даже, осмелимся предположить, за границею.
Единственную даму (на фото она сидит в кресле слева от Мулявина) в сугубо мужском коллективе закрывает тяжелая буква «С». Что мог символизировать такой не галантный жест? Возможно, скрытый от нас навсегда лик этой скрипачки действительно ужасен?
«Руки прачки размеренно поднимаются и опускаются, словно не чувствуя усталости, но тело ее, укрытое на старый манер легкой тканью, кончается на уровне шеи. У нее нет головы».
Не ради этой ли Алены, моющей «рушники», готов утопиться ниоткуда возникающий посреди развитого социализма песняровский Янка со второй стороны их прекрасного первого диска?
Кто знает, быть может, если незнакомка восстанет, наконец, из кресла, и выйдет из–за удерживающей ее буквы, мы опознаем в ней ту, которую рисовали Альфред Ретель и Арнольд Бёклин?
Со скрипкой у костлявого плеча.
Музу великого алхимика и повелителя звуков по имени Владимир Мулявин.
* Бесполезные Ископаемые на Радио России каждый понедельник в 21.10
👉 Леонид Борткевич: голос вечной "Александрины"
👉 Бесполезные Ископаемые Графа Хортицы
Читайте далее:
* Рашид Бейбутов. О, песня звонкая!
*Мирей Матьё: история одной песни
