«Меня добила «маска для омоложения с рыбьим жиром». Наткнувшись глазами на словосочетание, знакомое с детского сада. Я клюнула лбом в текст. И тут же затошнилось.
Воспоминания хлынули из всех дверей. Воспиталка — противная злющая жаба. Стоит над душой с десертной ложкой — всклень, желтоватая, мерзко пахнущая жижица. Постукивает ногой, в стоптанной туфле: «Рот открываем. Шире, шире. И глотать!» Я давлюсь гадостью, полезной для роста организма. И обмираю. Эта пытка будет длиться до мая. Потом школа. Рассказывают ужасы. Про уроки и казни у доски. Директрису, что страшнее Шрека. Плохо воспитанных мальчиков, которые дёргают за косички. Но это — пустяки! Главное, там точно не пичкают рыбьим жиром!
Но до весны надо как-то продержаться. И я разрабатываю дерзкий план. То, что я не могу этого больше принимать — ясно даже Комаровой. Она сидит рядом, на синем стульчике. И, выпуча глаза, испивает свою дозу цикуты. Слаба в коленках, на открытый бунт не пойдёт. Но в тихие сообщники — вероятна. Я начерно набрасываю подельнице гениальные вехи грядущего высвобождения. Из-под ига рыбной промышленности. И мы, сразу после завтрака, идём к «жабе». И начинаем канючить, про сквозняки из совсем расщелившегося окна. Киваем на слабые гланды и запущенные аденоиды. Светка подшмыгивает, для убедительности, носом. И делает несчастное лицо.
Её папа — чин в городском управлении. Потому, Светкин нос — для Настась Тровны — изрядный аргумент. И она теплеет ливером. И — о чудо! — соглашается на нашу пересадку. Поближе к пальме. Место выбрано не спроста, складное во всех отношениях.
Во-первых, перед ним — вожделенным «островом везения» — тучная старая деревянная кадка с, век назад, иссохшей землёй. В центре монстра живёт одинокий «прохиндей». Который умудряется не сдохнуть, при всех изжогах своей судьбы. В, никогда не удобряемые, почвы тушат докуренные фильтры, поварихи на привале. Сливают грязные воды, при всяк удобном моменте. Ветви, покрытые толстенными пралине пыли, склоняются до полу. Их регулярно обдёргивает, для индейских нужд, детвора.
Во-вторых, близко кухонная дверь. И можно попытаться ухватить с общего, несомого заср****м, блюда ватрушку. Где творога много. А не оазисом — в пустыне. Миражным.
В-третьих. И это — центровое. За пальмой не видны манёвры. Она обосабливает крайнюю диспозицию в столовке. Красный столик и два жёлтых стульчика. Вот на них — мы и метим.
Следующее утро, мы причипуреные и важные, встречаем с восторгом. Если план заработает — солнце встанет над нашим аулом.
На Светке жёлтые банты — в честь открытия новой ветки метрополитена. На мне — синие брючки. Любимые. Принципиально не носимые в детсад, по причине — не пропахли бы витамином D. Коим, пропахло уже всё моё бытие.
И когда ж*пастая Петровна с канистрой и ложкой проникает в наш «медвежий угол». И налив изрядно, протягивает мне дозу. Я зажмуриваюсь, набираю в душу поболее воздуха. И открываю пасть. Пока «папина дочка» повторяет трюк, терплю гадость внутри своего нежного организма. Но. Не глотаю. Просто, немо и с обожанием гляжу на могучую спину Настасьи. Ей тесно в детских мебелях. Кадка мешает просторным телодвижениям. И тётка торопится покинуть закут.
Ацетатное платье, искрясь и поскрипывая, исчезает за ветвями «прохиндея». Мы выплёвываем — струями — жёлтую мерзь. И прикапываем земелькой. Чтоб, не смердило.
Тихий час ознаменован триумфальными салютами. Мы со Светиком немотивированно бесимся. И бросаем в одногруппников свежие «стрелы» пальмы Ливистона. Оставшиеся месяцы беззаботного детства теряются в провалах памяти. Значит, там всё — боле-мене…
«Маска из…» я ещё раз глянула в чудодейный рецепт. Сквозанула нечаянной слезой, хмыкнула и расхохоталась: «Мать! А ты — сильна! Такую Фиону одолела. И это — в неспелом возрасте! Так чё теперь трусишь?! Кто — все эти миляги — против Настасьи Петровны? Мелочь. Пузастая!»