Мгновение — и голова отлетела. Беспощадные удары плюшевой лапы вновь обрушились на хрупкое пластмассовое тело, и кукла в истрёпанном платье почти подлетала под ними, беспомощно взмахивая руками. Часы пробили половину восьмого.
Тут Тася услышала шуршащий в замке ключ и, отложив игрушки, побежала в прихожую, шлёпая босыми ногами. В дверях появилась мама, тихая и бледная, с двумя пакетами в руках. Девочка кинулась к маме обниматься, но та лишь цокнула и сказала дочке подождать, пока они дойдут до кухни. Тася нисколько не обиделась и попыталась даже забрать у мамы один пакет, который в её руках едва не опрокинулся.
— Отец дома? — тихо спросила, не оборачиваясь, мама, пока раскладывала продукты из пакетов.
— Спит, — кивнула девочка, заговорчески улыбнувшись. Тасе было уже шесть, и она жутко гордилась тем, что, говоря одни слова, она имела в виду совершенно другие. Как будто у них с мамой был свой тайный шифр, благодаря которому мама понимала, что если Тася сказала, что папа спит, то это значило, что он, придя в дом и немного посидев на кухне, звеня стеклом и разговаривая сам с собою, улёгся в спальне, продолжая что-то тихое и неразборчивое бурчать.
Мама вздохнула, тихо села за стол и, не глядя на Тасю, резала овощи. “Наверное, про Любу я ничего говорить не буду”, — подумала девочка. Ей было уже шесть, и она понимала, что, если мама узнает про сломанную Любу и увидит её голову отделённой от тела, она расстроится, а Тася не хотела, чтобы мама грустила. Девочка вышла из кухни и, на цыпочках быстро-быстро пробежав мимо спальни, чтобы не тревожить папу, влетела в комнату. Она села к кукле (почти как мама), взяла в руку пластмассовую голову и постаралась присоединить к телу, крепко-крепко прижав.
Убедившись, что голова не падает, она взяла на руки медведя Матвеича и Любу, и мохнатой плюшевой лапой погладила куклу по спутанным волосам из шерстяных нитей, низким голосом приговаривая, что любой, кто её обидит, получит в глаз.
Люба, с перевязанной липкой лентой шеей, невысоко подлетела вверх, а потом снова упала в плюшевые лапы медведю Матвеичу. Матвеич крепко-крепко обнял Любу, а после стал обнимать и всех-всех матрёшек, их деток (даже самую маленькую – а ведь она у него на лапе помещалась!), и маленького резинового зайца со стёртой белёсой грудкой и несколько раз перекрашенными глазами. Часы пробили половину восьмого.
Тася сначала услышала смех на лестничной площадке, а потом зашуршал ключ в замке, и она, бросив игрушки, побежала к двери, скользя носками по полу. В дверях появилась мама, румяная с мороза, и папа Серый с пакетами. Тася кинулась к ним обниматься, и папа Серый, которого она честно пыталась называть Сергеем Алексеевичем или Сергеем Афанасичем, всё время путая отчества, засмеялся, сказав, чтобы коза (Тася на “козу” фыркнула) подождала, чтоб они хотя бы разулись. Тася звонко чмокнула маму в холодную красную щёку и схватила один пакет, из которого даже ничего не рассыпалось.
В кухне у папы Серого всегда было тепло и стоял сильный аромат кофе. И сам он пах чем-то сладким-сладким и в то же время горьким, и лицо у него было всегда колючее и смешливое. Тасе было уже семь, и она знала, что надо предложить сначала свою помощь в приготовлении ужина, а потом с чистой совестью бежать играть. Мама улыбнулась и сказала, что Тася может идти, и девочка вновь помчалась в комнату, где Матвеич учил матрёшек печь картошку на костре (Тася тихо хихикала, ведь костром служил фонарик) и находить Северный полюс по звездам.
Люба, наклонив свою перевязанную грязной липкой лентой голову, обнимала матрёшек, пока Матвеич продолжал свою речь о том, что он хочет сам бродить по лесу и что Люба с “их детками” ему лишь мешают. Часы пробили половину восьмого.
Девочка подняла голову, прислушиваясь к голосам с кухни, а потом медленно, чтобы не было слышно её шагов в бабушкиных тапках, прошла через зал к кухне. Мама тихо плакала и изредка шмыгала носом, пока бабушка что-то ей шептала.
Голос у бабушки был размеренный и успокаивающий, как шум её швейной машинки, как будто они с машинкой без Таси и мамы между собою вечерами переговаривались, а сейчас бабушка продолжала так говорить, не отвыкнув от манеры. Тася хихикнула, представив разговаривающую швейную машинку в бабушкиной шали. Мама отвернулась от двери и едва слышным, но строгим голосом сказала дочке идти в комнату. Девочка, шаркая тапочками, поплелась в комнату и, присев, крепко-крепко обняла и Любу, и матрёшек, и зайца, и даже Матвеича.
Тася не могла понять, почему плачет мама, ведь папа говорил, что плакать нельзя, потому что плачут только дуры-девчонки. Тася помнила об этом и всякий раз, когда она чувствовала, что в носу щиплет, а глаза быстро-быстро моргают, начинала себя ругать, мол, ведёшь себя как глупая девчонка. Папа всегда говорил, что мама дура. Но это так быть не может, нет, мама просто забыла про то, что только дуры-девчонки плачут. Мама может быть девчонкой, потому что у неё только Тася и бабушка, а самой Тасе плакать нельзя. Ей вон какую семью поднимать нужно.
Матрёшки, выстроившись друг за другом, пискляво разговаривали о том, куда они поедут дальше. Они в большом-большом путешествии, а Люба не смогла с ними поехать, она занята, поэтому они так давно маму свою не видели и очень по ней скучают. Часы пробили половину восьмого.
Тасе такая игра не нравилась, и она ударила кулаком по полу, раскидав матрёшек. Уже через минуту они стояли вокруг старого резинового зайца и спрашивали его, когда мама Люба вернётся из большого-большого путешествия, потому что они её давно не видели и очень по ней скучают.
В комнату к девочке зашла бабушка, неся что-то, завёрнутое в её шаль. Бабушкина шаль всегда пахла каким-то терпким, старым уютом, а сама бабушка, когда её обнимешь, почему-то пахла мягкими-мягкими, сладкими-сладкими мандаринами, и если, обнимая, закрыть глаза, то оранжевые пятна начинали скакать перед глазами, как мячики, отскакивающие от стенок темноты и вновь в темноту устремлявшиеся.
— Ба, ты не видела Любу? — немного покраснев и садясь так, чтобы ни зайца, ни матрёшек не было видно, спросила девочка.
Тасе было уже восемь, и ей было немножко стыдно, что она, такая большая, всё ещё играла в куклы.
Бабушка ласково улыбнулась, и на душе у Таси стало тепло-тепло, как будто бабушка этой улыбкой говорила, что играть не только не стыдно, но и нужно.
— Зачем тебе та Люба? Она же вся поцарапанная, платье потрепано, с дырками, даже голова давно не держится на плечах.
У Таси спёрло дыхание, как будто она оказалась совсем одна в большой тёмной комнате, где было чертовски страшно. В носу защипало.
— Я тебе новую принесла, — сказала бабушка и улыбнулась ещё раз, раскрывая шаль и показывая внучке новую куклу, у которой причёска была не из шерстяных нитей, а из конского волоса, а платье, блестящее, ажурное, было не в цветочек, а благородного голубого цвета.
Впервые за восемь сознательных лет своей жизни Тася заплакала.