Ариту Франклин я открыл в году, когда Нико записывала свой Desertshore, неведомый мне в ту пору. Если бы я услышал их одновременно, детская психика могла пошатнуться от мысли, что и то, и другое, как говорится, made in USA.
Готическая сторона Нико едва ли могла шокировать нашего человека. К экзотике такого рода он был подготовлен картинами Козинцева и скандинавской драмой «Красная мантия», где советский актер Олег Видов показан голым со спины. Тоску нагоняло эхо чего-то упущенного, смутной альтернативы упадочному искусству Запада, которое столь деловито и халтурно, с явным запозданием, копировали у нас.
Нико отставала не на два-три года, а на много веков, и в этом отставании, вместо страданий провинциальной модницы слышался трагизм средневекового призрака, изгнанного с того света.
Два года спустя я увидел её лицо в западногерманском журнале «Музик Экспресс», и решил, что это травести – издание рекламировало концерт с участием еще троих музыкантов, из которых мне на тот момент был знаком только Kevin Ayers. Имена Брайена Ино и Джона Кейла мне пока ни о чем не говорили.
Заплатив за журнальный листок всего два рубля, я принес его в школьном портфеле домой и долго разглядывал, словно портрет в старинном замке. Мне безумно хотелось угадать, какую музыку могут исполнять существа такого типа.
С Аритой Франклин было проще: всего пять песен на старой ленте – Spanish Harlem, Chain of Fools, Dr. Feelgood, Do Right Woman и Respect – каждый раз уносили меня на тропический Олимп, где нам, бледнолицым, нечего делать. И каждый раз, после сеанса африканской магии, выплывал нордический айсберг с образом непознанного существа по имени Нико.
В период видео-бума я обнаружил тревожное сходство Нико с образами Janet Agren в картинах Лучо Фульчи и Умберто Ленци. К тому времени любителям необычной музыки в СССР были уже неплохо известны факты биографии Нико, её романы и странности, влияние на Леонарда Коэна и Патти Смит.
Условную энигму этой личности оберегала от полного демонтажа именно скука. Когда потребителю одинаково лень уточнять, как такое делается, и для чего такое слушать.
Любопытно, что её специфическая дикция напоминала мне не о Гарбо или Дитрих, а о джазовой певице Chris Connor, чью прохладную манеру пытается освоить, скажем, дилетант из Прибалтики. С неоднозначным, как это иногда бывает, результатом.
В её большом дебютном альбоме Chelsea Girl, вместо водянистых пустошей рыцарской Европы, отражены и запечатлены вполне реальные положения и лица тогдашнего Запада. Его вполне могла бы перепечатать фирма «Мелодия», но этого не произошло, хотя ассоциаций с авторской песней в нем хватает. Недаром программу этого сумрачного капустника завершает заупокойная Тима Хардина по комику Ленни Брюсу.
Один из любопытнейших моментов на этом диске – чеканная артикуляция слов rationalizations в «Зимней песне» Джона Кейла. В произношении Нико слышна решимость и дисциплина человека, сознающего свое предназначение, железная воля алхимика, вынужденного скрывать могущество под маской наркоманки, крадущей чаевые со столиков, как гарниры в кафе «Сайгон».
И сколько таких «посмертных масок» моррисоновского The End будет изготовлено ею с математической точностью концлагенрного таксидермиста… По этой же причине мне нравилась наукообразная галиматья Love hides in molecular structures, промелькнувшая в «Эбсалутли лайв» у The Doors.
Стоит отметить, что режиссер Филипп Гаррель, воплощая свои потусторонние видения, технически оставался верен классическому кинематографу в той же степени, в какой тяготел к архаизмам в своем творчестве Говард Филлипс Лавкрафт.
Большую часть семидесятых Нико играла роль его прожорливой наркотической музы, сохраняя своеобразную верность своему портретисту. А ведь её могли бы снимать и Кеннет Энгер, и Параджанов, и Вернер Шретер, и, пожалуй, вероятнее других, Жан Роллен. Но этого не произошло. В тесном для постороннего взгляда мирке обездоленных – disaffected, – царит ужасающая космическая разобщенность.
Странно, что Филипп Гаррель до сих пор жив, а его дефицитные фильмы до сих пор так осязаемо и наглядно играют вспышками чудесного.
Назвать кого-либо, кто делал то же самое, что и Нико, не подозревая о её существовании, довольно сложно, поэтому здесь допустимы самые смелые параллели.
Мне вспоминается Петр Петрович Старчик – поющий диссидент, жертва карательной медицины. Ему удалось стать культовым персонажем в застойной Москве, исполняя стихи Цветаевой под цитру, за неимением фисгармонии. Подчас это было весьма утомительно, но оригинально. Квартирные выступления «Петра» собирали самую разношерстную публику.
И все-таки Старчик был позитивен, а гипнотическая шарманка Нико затягивала слушателя в недоказуемый, но вполне осязаемый ад, гарантируя ему только гибель души без надежды на спасение. Это был голос инфернального репродуктора, призывающего добровольцев шагнуть или хотя бы заглянуть туда, куда другие не советуют – в пасмурные низовья дохристианского гнозиса.
Это был «левитан» оккультной войны повседневного с потусторонним. Иногда бывает трудно убедить себя в том, что первое не так уж и плохо, а второе небезопасно. В такие минуты смятения и подают нам голоса слепые птицы, интуитивно летящие в правильном направлении.
Атаки язычества на якобы ущербную современность происходят регулярно, и творчество Нико, – с оговорками, естественно, – можно квалифицировать, как эпизод пресловутой «консервативной революции». К счастью, попытка устроить полярную ночь длинных ножей соулу и кантри удалась лишь частично.
Исполнитель этой миссии всегда одинок, оттого и голос его звучит одиноко, а движение в указуемом им направлении допускает только случайных попутчиков.
Благодаря таким «консьержам лунатизма» обыватель убеждается, насколько кощеево царство дремучей «традиции» ужаснее продажной демократии гнилого Запада, на котором, тем не менее, Пол Уильямс и Джимми Уэбб пишут прекрасные песни для прекрасных певиц, таких как Дионн Уорвик, Барбра Страйзенд и Арита Франклин.
Два абсолютно разных человека – Дионн Уорвик и Криста Паффген, стыдившаяся своего тевтонского имени.
Среди друзей первой – Саша Дистель и Берт Бакарак. Вокруг другой крутились бесы в образе террористов из ФРГ и «черных пантер», одну из которых Нико изуродовала пивной кружкой.
Обе не имели потенциальной аудитории в СССР, где ту и другую ожидал пустой, за исключением тех, кому всё равно, кого слушать, зал.
Лицензионный диск Дионн Уорвик смотрел на прохожих из-за стекла, но прохожие не смотрели на него. Он именно лежал, но не продавался, в каждом киоске, как экспонат кунсткамеры или непопулярная игрушка-сувенир.
Участь лицензионной Chelsea Girl была бы аналогичной десятью годами ранее. В этих меланхоличных зарисовках нет воплей и скрежета электрогитар. Город желтого дьявола показан без прикрас. Голос звучит не вульгарно, солистка не кривляется и не заигрывает со слушателем. Это почти наши барды – Дольский, Матвеева, Анатолий Шагинян с интереснейшим проектом «Песни людские».
Голос Нико мог бы соперничать с голосом загадочной Джой из политического кино-памфлета «Вид на жительство». Но она в это время как раз записывала Desertshore под эгидой верного Джона Кейла, чей интерес к Нико невозможно объяснить до конца.
Известнейший пример деструктивного сотрудничества авангардиста с ортодоксальными рок-музыкантами – это альбом группы Spooky Tooth, в который композитор Пьер Анри на свое усмотрение добавил атональной жути. И, хотя конечный результат многим казался отвратителен, на мой взгляд, эта штуковина не лишена негативного обаяния. Местами.
Однако симбиоз Нико и Кейла выглядит совсем иначе, он вызывает тоскливую мысль об упущенных возможностях и неосуществленных замыслах других аутсайдеров, чьи имена мы уже никогда не узнаем.
Когда нордическая Нико скорбно приветствовала Evening of Light, чернокожая Дионн декларировала I Got Love. Так называлась малоизвестная вещица тандема Юделл и Джелд, создателей эпохальной Sealed With A Kiss.
Мы не отрекаемся и не примыкаем. Выбор – наше и ваше личное дело. В любом случае обе крайности давно обитают внутри нас, и внешний мир не подозревает об их противоборстве.
В чем различие «cool» и «cold», антагонизм холодного с прохладным? Кул это стиль, легкость и свежесть, а колд – цепкий, отупляющий, мертвенный. Обе пустыни, ледяная и тропическая, создают свои миражи и галлюцинации.
Действительность их либо размораживает, либо охлаждает.
Когда Дионн Уорвик вручали «Грэмми» за песню с диска, валявшегося в наших киосках среди перестроечной периодики, Нико колесила по Европе с запасом героина в интимных местах. Трагический призрак былой богини богемного бомонда докатился до самых окраин зоны своих All Tomorrow Parties.
Чем не пример позитивной сегрегации – «черную работу делает черный, белую работу – белый».
То есть, потомок африканских рабов и каннибалов неумолимо шел к вершинам земной славы, а его бледноликий антипод невозмутимо высверливал каналы к тому, что еще теплилось под саваном столетий среди пепла средневековых аутодафе.
Скитания последних лет её жизни похожи на сомнамбулическую суету беженцев из восточной сектора в западный. Она и умерла в Испании, как один из обломков Третьего Рейха, которые, даже скрываясь от возмездия, старались вести здоровый образ жизни.
«Крестная мать готики» – так величала её пресса, как будто тут есть, чем гордиться. Иногда лучшие представители прошлого подражают худшим примерам из будущего, и компьютер в «Космической Одиссее» звучит как Lefty Frizzell, чьим пением восхищался в разговоре со мной незадолго до смерти Сергей Курехин.
В мире домыслов, сплетен и отсебятины наиболее достоверными являются бессвязные совпадения.
Внешне «крестная мать» напоминала гибрид Ли Марвина с Ириной Азер, с трансгендерной примесью шансонье Новикова.
По слухам у Энди Уорхола в плейере играла Бананарама, возродившая «Венеру» Шокинг Блу.
Маричка Вереш, с её лицом-маской и акцентом, служила подходящим заменителем Нико для советских подростков, для которых вой под фисгармонию был не экзотикой, а лейтмотивом «жалкой, развратной жизни», ожидающей впереди. На самом деле, незадолго до смерти Энди Уорхол дегустировал духи от Дионн Уорвик, отметив, что они «очень крепкие и пахнут как лимонный пирог».
Таким образом фрагменты орнамента обретают подобие бесполезной симметрии.
Каковы бы ни были корни скиталицы Нико – место её в братской могиле звуков и слов. Ибо фонография тоже аналог похорон, поскольку она фиксирует в отведенном место то, что уже завершено, то есть, в известном смысле, мертво. И пропетая Аркадием Северным фраза «а мне всё равно, что север, что юг» делает космополитом поневоле любого, кто прожил жизнь не напрасно.
Освоив к двадцати годам несколько альбомов Нико, я постепенно припомнил, где я мог уже слышать нечто подобное, при весьма ограниченном доступе к музыкальной информации.
Нечто подобное делает опустившийся композитор Мигель, старший брат Рафаэля, в мелодраме «Пусть говорят». Как положено, в портовом кабаке, аккомпанируя такому же пьянице.
На фоне правильных песен Рафаэля это звучит как «дегенеративное искусство» в чистом виде.
Такое хвалят как по бумажке – в одних и тех же словах, – а проклинают по-разному, в зависимости от возраста и личного опыта саморазрушения.
Коллекционер – человек интересующийся, существо, планирующее и страдающее от собственных планов. И азарт, и равнодушие – части пережитого нами опыта. Одноглазая, однобокая всеядность и толерантность иногда опаснее напускной нетерпимости и мракобесия.
Каждый коллекционер немного некрополист, или, как минимум, случайный посетитель кладбища, поскольку перезахоронение – неотделимая функция любого собирательства.
Фонотека играет роль библиотеки в жизни наших предков, которым чужая жизнь казалась интереснее. Прослушивание – либо падение в темную шахту, либо выход из лабиринта, без риска угодить туда, куда тебе не хочется, и остаться там на неопределенное время.
Хорошо, когда такие места существуют не только в фильмах Ардженто и Полански, а находятся под боком и, взвесив все за и против, их может посетить любой желающий.
Километры какофонии и несколько минут совершенства равноценны перед громадным зеркалом апатии, где за спиной у собирателя всегда маячит лунный пейзаж пустыни.
Но ради этих минут имеет смысл тратить время и средства. В конце концов, каждому хочется поймать свой кайф по-быстрому, без очереди, чтобы снова камнем отправиться туда, куда показывает на Пустынном пляже Мраморный перст – в зону The End.
Впрочем, это тоже наваждение – диск доиграл, жизнь продолжается, и самое время повторить короткую молитву, которая, при синхронном исполнении, страшна, как «Песня немцев» или инфразвук.
👉 Бесполезные Ископаемые Графа Хортицы
* Далее читайте: Памяти Питера Торка