На ежегодную встречу Президента с сотрудниками Федеральной Службы Безопасности во Дворец Съездов прибыли все, кто мог и не мог двигаться. Товарищи привезли на коляске даже безымянного полковника, который был настолько старым, что его личное дело сгорело ещё при немецких бомбежках. А майора Теркина вопреки запретам реаниматологов, друзья доставили прямо из Центральной клинической больницы, где он пребывал после допроса режиссера Сермяжникова, реплики которого парализовали матёрого служаку, несмотря на двадцатилетний опыт общения с урками и ваххабитами.
Никто из сотрудников даже в мыслях не предполагал опоздать. Пропустивший эту встречу, будь он хоть сержантом, хоть генералом, лишался опоры, терялся, и весь следующий год до очередного послания ходил, как в воду опущенный, без огонька в глазах, без света истины, без утешения. Поэтому агенты ФСБ добирались сюда на всех видах транспорта и из самых экзотических мест на планете. И вот зал затих, и на трибуну Дворца Съездов вышел Президент.
— Стражи Галактики! Рыцари Горячих Сердец и Чистых Рук! — начал он своё послание. — Для меня большая честь выступать перед теми, кто посвятил свою жизнь долгу перед Родиной и Секретным Операциям. Вы единственная преграда, защищающая Евразию от ужасов тьмы и бездуховности. В этом бою вы не ропщете, что белорусский хамон уже не тот, а соленые ижевские ананасы кислят. Нет! Каждый день вы несёте свою вахту с осознанием того, что без ваших скромных усилий мир давно бы погрузился в хтоническое отчаяние и порок. Извращения, приходящие с Запада, ставят перед нами новые вызовы. И я хотел бы посвятить это послание ранее не известным прогрессивным методам работы. Много лет мы пытались вести нашу игру с вероятным противником с открытым забралом. Но мы ошибались. Никто не оценил нашей честности. Пора повернуть западные технологии против самого Запада. И начнём мы с Интернета. Я поручил в качестве первой ласточки подготовить несколько роликов. Первый снят недавним выпускником Академии ФСБ Саидом Бельдыевым. Парень молодой, но талантливый. Отнеситесь серьёзно. Это станет основой нашей дальнейшей работы.
Свет потух. На сцену опустился экран. Проектор зажужжал. На экране возник пустынный берег моря и две одинокие фигуры. Камера приблизилась, и стало видно, что один из персонажей — в спортивных трусах Adidas и с взлохмаченной светлой шевелюрой — изображал Дональда Трампа, а второй — загорелый, в купальных стрингах с рожками на голове — играл Мефистофеля.
Трамп, набрав в ладони немного песка, швырнул его собеседнику в лицо:
— Мне скучно, бес.
— Что делать, Дональд? — ответил Мефистофель, ничуть не смутившись выходкой американского президента. — Вся тварь разумная скучает. Иной от лени, тот от дел. Кто верит. Кто утратил веру. Тот насладиться не успел. Тот насладился через меру. И всяк зевает да живет. И всех вас гроб, зевая, ждет. Зевай и ты.
Трамп, набрав еще одну горсть песка, снова кинул её в беса:
— Fuck! Сухая шутка. Найди мне способ как-нибудь рассеяться.
— Друг Дональд, ты в альбоме запиши: In God we trust. Иль, если хочешь: great again. Куда спешить? Ведь скука есть отдохновение души. Желал ты славы и добился. Хотел влюбиться — и влюбился. Ты с жизни взял возможну дань. А был ли счастлив?
Трамп, поднявшись, направился вдоль берега моря. Бес покорно следовал за ним.
— Не растравляй мне язвы тайной. И в президентстве жизни нет. Я проклял власти ложный свет. А слава? Луч её случайный. Неуловим. Мирская честь бессмысленна, как сон. Но есть прямое благо: сочетанье двух душ, — продекларировал американец на ходу.
— Не правда ль? — удивился Мефистофель. — Но нельзя ль узнать: кого изволишь поминать, уж не Россию ли?
— О сон чудесный! О пламя чистое любви! — возбудился Трамп. — Россия! Там, где тень, где шум древесный, где сладко-звонкие струи. Где счастлив был я…
Черт посмотрел на собеседника искоса, низко голову наклоня.
— Творец небесный! Ты бредишь, Дональд, наяву. Вернись в овальный кабинет. Как жадно ты его желал. Как хитро в людях простодушных ты грёзы сердца возмущал. Что ж грудь твоя теперь полна тоской и скукой ненавистной? На жертву прихоти своей глядишь, упившись наслажденьем, с неодолимым отвращеньем? Так на продажную красу, насытясь ею торопливо, разврат косится боязливо.
— Сокройся, адское творенье. Беги от взора моего! — прокричал американский президент в досаде.
— Изволь. Задай лишь мне задачу. Ведь без дела, знаешь, от тебя не смею отлучаться. Я даром времени не трачу.
— Что там белеет? Говори.
— Корабль корейский трехмачтовый, Пристать в Пхеньян почти готовый: На нем корейцев сотни три, Две ядерных ракеты, бочки злата, Да груз богатый шоколата.
— Всё утопить!
— Изволь, — покорно склонил голову чёрт, и на горизонте прогремел взрыв. На экране побежали титры «Конец».
В зале зажегся свет.
— Работа превосходная, — Президент не скрывал восхищения. — Но как лучше запускать? Через CNN? Канал эффективный, но и риск велик. В прошлый раз прокатило, а теперь, не ровен час, спалимся. Прошу всех руководителей отделов подумать над другими вариантами. Перейдем к следующему ролику. Его снял Хома Брут, другой подающий надежды выпускник.
Свет потух. Проектор зажужжал. На экране возникла правительственная телестудия. На белом фоне за столом зрители увидели генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Он читал по бумажке.
— Я, Леонид Ильич, был царем над Израилем. (Остановив чтение, генсек посмотрел куда-то за телекамеру, где, судя по всему, стоял его личный помощник). Что и в Иерусалиме тоже был?
— Нет-нет, товарищ Генеральный Секретарь, это ошибка, я потом исправлю, читайте: «В Советском Союзе».
— Хорошо. И предал я сердце моё тому, чтобы испытать мудростью всё, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нём. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё суета и томление духа. (Прервавшись, Брежнев снова обратился к помощнику). Не будет ли это слишком вызывающе?
— Теперь многое разрешили, Леонид Ильич. Почти всё. Вы продолжайте.
— Ладно. Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя сосчитать… Мудрёно как-то, вам не кажется?
— Если потребуется, это при монтаже вырежем, товарищ Генеральный Секретарь, вы не волнуйтесь.
— И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость. И узнал, что и это — томление духа; потому что в многой мудрости — много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь. Вы только не забудьте Иерусалим убрать, когда начнете переписывать!
Брежнев сильно беспокоился, чтобы все прошло гладко.
— Я помню, Леонид Ильич, — подбадривал его помощник.
— Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит, Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется. Все вещи — в труде: не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Верно подмечено. Очень жизненное наблюдение. Это Маркс?
— Нет, Леонид Ильич, это Соломон, — терпеливо отвечал помощник.
— Не знал… Вы думаете, Ясер Арафат нормально отреагирует?
— Мы его предупредили, Леонид Ильич. Он принял нашу позицию.
— Так, что там дальше? А вот. Познал я, что нет ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей. И если какой человек ест и пьёт, и видит доброе во всяком труде своём, то это — дар Божий. Вы не могли бы закурить. Мне доктор запретил, но если кто-то рядом дымит, то ничего, разрешают.
Генеральный секретарь часто просил об этом своих коллег. Помощник Брежнева зашуршал сигаретной пачкой, и, обнаружив, что кончились спички, отлучился в коридор, чтобы прикурить у охраны. В его отсутствие Леонид Ильич чмокнул несколько раз губами:
— Царь в Иерусалиме. Н-да… Ведь забудет исправить. Надо еще раз напомнить.
Ордена на его пиджаке блеснули, отразив свет от софитов. Ролик закончился. Свет в зале зажегся.
— Такое наслоение! — эмоционально воскликнул Владимир Владимирович. — И международные проблемы, и тезис об СССР как о державе с традиционными ценностями, и метафорично поданная неагрессивность, готовность к диалогу, и подкупающая наивность лидеров Евразийского пространства. В итоге наша страна предстает перед мировой общественностью в нужном ракурсе. Уверен, что поиск союзников нужно сопровождать именно таким материалом. Предлагаю подать как архивную запись. Пусть найдут в подвале рижской телестудии. Впрочем, этот вопрос решит соответствующий отдел. А теперь я хотел бы продемонстрировать личную работу. Долго думал, показывать ли. Но отбросил стеснение. Это наше общее дело. Эмоции неуместны. Включайте, пожалуйста.
Свет потух. На экране возникла конструкция из множества крупных железных шестерен, стоящих плотно друг к другу. Механизм работал. Однако это не бросалось в глаза. Колеса, звездочки, подшипники, шевроны двигались, подчиняясь какому-то инертному утробному ритму. С одной стороны, они совершали свой ход планомерно и математически точно, а с другой, предугадать следующее их движение было практически невозможно. Человеческий глаз слишком эмоционален. Людское естество всегда сопротивляется жесткому порядку. Прошло около пяти минут. Картина на экране не менялась. Она оставалась в том же виде, что и в начале. Однако зрители продолжали внимательно вглядываться в кадры, и постепенно им открылся следующий слой. Внутри механизма работала шестерня с двумя молоточками. Она двигалась гораздо быстрее всех остальных частей. При каждом движении этой шестерни между её звеньями опускался поочередно то один, то другой молоточек. Этот ритмичный ход обладал гораздо более живой энергетикой, чем вся остальная большая машина, хотя на самом деле он лишь давал иллюзию, обманывал, поскольку был неотъемлемой частью конструкции.
И зрители начали погружаться в тайну времени. Молодые сотрудники ФСБ созерцали неумолимость бега часов, а старые, опытные, не только узнали, что на экране показаны внутренности часов башни Киевского вокзала, но и поняли метафору, без которой никогда не обходилось ни одно послание Президента. В движении молоточков Владимир Владимирович изобразил безжалостность западной цивилизации, весь ход которой построен на линейном механическом времени, жестоком, безличном и равнодушном к слову please, к слабостям человека, которому трудно вставать на работу с утра.
Все, кто не успел, остаются на Западе не у дел. Выброшенные на обочину, уже не имеют утешения, поскольку смысл их жизни только и заключался в стремлении успевать и соответствовать, успевать и соответствовать, успевать и соответствовать: тик-так, тик-так, тик-так. И поняли опытные сотрудники, что Владимир Владимирович скорбит из-за невозможности помочь этим людям. Можно ли вернуть им радость? Можно ли открыть им истинный смысл, как это сделали когда-то наши отцы в Восточном Берлине?
Зрители всё больше погружались в духовные глубины, открытые Главой Государства. И вдруг творческая сила Президента переместила души сотрудников в иное пространство. Туда, где царит теплое, как солнечные часы, и ласковое, как Черное море, Евразийское Время. И узрели они, что там ни молоточки, ни шестерни не властны людям. Никто не требует бежать за секундами и терять достоинство. И еще долго агенты ФСБ оставались в созерцании тайн. Последние зрители покинули зал Дворца Съездов глубоким вечером.
Над столицей надвигалась ночь. На верхушке здания ФСБ, что на Лубянке, дом 2, незаметно совершали свой ход часы, которые перекочевали сюда с офиса страхового общества «Россия», стоявшего когда-то рядом. Эмигрантские кликуши до сих пор плачут, мол, пропал старый часовой механизм. Не понимают, глупые, что нэпманам было не под силу сдержать бремя Кроноса. Лишь НКВД могло спасти души старорусских коммерсантов от огненной гиены. Тщетно делать людям добро. Они этого не ценят.