Смертный человек, чья жизнь по статистике ограничена восемьюдесятью годами, несовершенен и зыбок. Спотыкается на элементарных вопросах. Попробуйте поинтересоваться у него: кто он? Результат вас не обрадует. Вы быстро пожалеете, что ввязались в подобную беседу. Да, и умно ли ждать от тленного существа правды? Другое дело задать аналогичный вопрос Владимиру Ильичу Ленину Вождю Октябрьской Революции и Мирового Пролетариата. Он не затруднится. Что может быть легче для него, чем описать собственное бытие. Лишь смертные подвластны сомнениям и страхам. Бедняжки, они часто пытаются казаться больше, чем есть на самом деле, а иногда, вообразите, напротив, хотят выглядеть меньше.
С другой стороны, не сильно ли мы ругаем смертных. Они на грани черноты, пропасти, мрака. Тут не до качественного копирайта собственного бытия. Перед лицом катастрофы, пусть даже и грядущей, мало шансов презентовать себя стройно, без напрасных надежд, без подсознательных обид. Кто знает, что будет завтра? Разве что менеджеры. А у Владимира Ильича завтра уже было. Он через него прошел. Его не трогают тайны. Он бы просто сказал: «Я Владимир Ильич Ленин. Бессмертный. Живу в Мавзолее. Люблю дарить подарки детям и оттягивать подтяжку большим пальцем левой руки. Вот примерно так — чпок! Ненавижу политических проституток. Пью чай вприкуску. Если тянет на природу, уезжаю в Разлив пожить в шалаше». Кто бы мог также коротко и уверенно уподобить себя и Деду Морозу, и туристу одновременно? Какое изящество, назваться вечно живущим, при этом вскользь задеть оппортунистов и заодно признаться в любви к чаю и пленэру. Он все-таки душка!
А вы? Прошерстите свою биографию. Чтобы вам хотелось оставить навечно? Вот вы родились. Скорее всего ничего приятного. Потом детский сад. Довольно не прикольно ссать не снимая штанов. Затем ужас первых классов, отстой средней школы и бессмысленность института. Перечислять дальше нет и желания. Даже, если и случится личная шекспировская трагедия на подобии Гамлета или Джульетты, так она быстро пройдет. Лет через шестьдесят-семьдесят уже и не вспомнишь. Другое дело, когда бессмертное существо, чей распорядок дня прописан на тысячелетия вперед, вдруг настигают Мойры. Масштаб этой драмы несопоставим. Вы бы ужаснулись, узрев истинный кошмар Ильича. Крепитесь, скоро он вам откроется.
В то утро Ленин ходил взад-вперед по Мавзолею, ни о чем не подозревая. Вроде все как всегда. Тот же воздух и та же вода. Только на Вождя легла тень несчастья. Сперва лопнула одна из его подтяжек, которую он оттянул привычным движением. Он не сразу понял, что это знак. Беспечность — мать горьких разочарований. А дальше драма покатилась колбаской по Малой Спасской. Сначала они пришли один раз, потом второй… и их поведение было все более наглым. В этот день был их третий визит.
— Мы к вам, товарищ Ленин, — заговорил тот, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна черных густейших вьющихся волос, — и вот по какому делу…
— Вы, товарищи, напрасно ходите без калош в такую погоду, — перебил его наставительно Владимир Ильич, — во-первых, вы простудитесь, а, во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня таджикские.
Все четверо в изумлении уставились на ковры. Молчание продолжалось несколько секунд и прервал его лишь стук пальцев Вождя Мирового Пролетариата по расписному деревянному блюду на столе.
— Во-первых, причем здесь ковры? — Молвил, наконец, самый юный из четверых, персикового вида.
— Во-первых, — перебил его Ленин, — вы мужчина или женщина?
Четверо вновь смолкли и открыли рты.
— Какая разница, товарищ? — Спросил горделиво тот, что с черной копной.
— Я — женщина, — признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом другой посетитель — блондин в папахе.
— В таком случае вы можете оставаться в шапке, а вас, милостивый государь, прошу снять ваш головной убор, — внушительно сказал Владимир Ильич.
— Я вам не милостивый государь, — резко заявил блондин, снимая папаху.
— Мы пришли к вам, — вновь начал с черной копной.
— Прежде всего — кто это мы?
— Мы из новой управляющей компании Кремля, — в сдержанной ярости заговорил черный. — Я — Швондер, она — Вяземская, он — товарищ Пеструхин и Шаровкин. И вот мы…
— Это вас вселили в Четырнадцатый Служебный Корпус?
— Нас, — ответил Швондер.
— Боже, пропал Кремль! — В отчаянии воскликнул Ленин и всплеснул руками.
— Вы смеетесь?
— Какое там смеюсь?! Я в полном отчаянии, — крикнул Вождь, — что же теперь будет с паровым отоплением? По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.
— Мы, — с ненавистью заговорил Швондер, — пришли к вам после общего собрания жильцов, на котором стоял вопрос об уплотнении…
— Кто на ком стоял? — Крикнул Владимир Ильич, — потрудитесь излагать ваши мысли яснее.
— Общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, — ответил Швондер, — что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
— Я один живу, работаю и еще лежу в семи комнатах, — ответил Ленин, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.
Четверо онемели.
— Извиняюсь, — перебил его Швондер, — Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у кого в Москве.
— Даже у Айседоры Дункан, — звонко крикнула женщина.
С Вождем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело.
— Угу, — молвил он каким-то странным голосом, — а где же я должен принимать пищу?
— В спальне, — хором ответили все четверо.
Багровость Ленина приняла несколько сероватый оттенок.
— Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть. Но я не Айседора Дункан!.. — Вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой. — Я буду обедать в столовой! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то-есть в столовой, а не в передней и не в прихожей.
— Тогда, Владимир Ильич, ввиду вашего упорного противодействия, — Сказал взволнованный Швондер, — мы подадим на вас жалобу в Высшие Инстанции.
— Ага, — молвил Ленин, — так? — И голос его принял подозрительно вежливый оттенок, — одну минуточку попрошу вас подождать.
Он подошел к большому черному эбонитовому телефону. Снял трубку. Набрал чей-то номер. И закричал:
— Я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое вооруженных револьверами и терроризировали меня. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
— Терпение мое лопнуло. Это уже второй случай с августа месяца. Как угодно. Но только условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто другой не мог бы даже подойти к Мавзолею. Тщательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня.
Он врал. Не было у него телефонной связи. Черный эбонитовый аппарат давно не работал. Вождь кричал и ругался в пустую трубку в надежде, что это поможет ему еще немного сохранить за собой старые права. Но как бы он не повышал голос, какие бы истерики и театральные сцены не закатывал, было ясно — безоблачные дни сочтены. И скоро личное пространство, которое он так берег, будет отобрано.
Через неделю он услышал с улицы стук. Грохотал молоток. Оказалось рабочий со стремянкой прибивал на фронтон Мавзолея табличку «СТАЛИН», а второй прикручивал еще один звонок возле двери. Ильич застыл с сокрушенным видом. Рабочий стыдливо опустил глаза и развел руками. Мол, ничего не поделать, приказ. Ленин вернулся внутрь. Прижался к двери спиной и закрыл глаза. Любой смертный человек не выдержал бы и секунды того напряжения, что накопила душа Вождя. Его лицо перекосила боль. Слезы потекли из глаз. Он рухнул на колени и срывающимся голосом прохрипел: «Господи, да минует меня чаша сия!». В этот момент дверь за его спиной открылась. На пороге стоял Иосиф Виссарионович с двумя чемоданами и дымящейся трубкой во рту. Можно было бы написать, что в данной ситуации Сталин сильно напоминал Крокодила Гену из всенародно любимого мультфильма, но тогда этот мультипликационный шедевр еще не был снят. В облике Сталина было столько бодрости добродушия, столько неподдельного энтузиазма, что Ленин понял: он будет бороться, сражаться за свою жилплощадь до конца, до победы.
Итак, два почтенные мужа, честь и украшение Кремля, поссорились между собою и за что? За вздор. Не захотели видеть друг друга, прервали все связи, между тем как прежде были известны за самых неразлучных друзей. Каждый день, бывало, Иосиф Виссарионович и Владимир Ильич посылают друг к другу узнать о здоровье и часто переговариваются друг с другом и говорят друг другу такие приятные речи, что сердцу любо слушать было. По воскресным дням, бывало, Иосиф Виссарионович в штаметовой бекеше, Владимир Ильич в нанковом желто-коричневом казакине отправляются почти об руку друг с другом в церковь. И если Владимир Ильич, который имел глаза чрезвычайно зоркие, первый замечал лужу или какую-нибудь нечистоту посреди улицы, что бывает иногда в Москве, то всегда говорил Иосифу Виссарионовичу: «Берегитесь, не ступите сюда ногою, ибо здесь нехорошо». Иосиф Виссарионович, с своей стороны, показывал тоже самые трогательные знаки дружбы и, где бы ни стоял далеко, всегда протянет к Владимиру Ильичу шоколадку с чипсами, примолвивши: «Одолжайтесь!» И эти два друга… Когда я услышал об этом, то меня как громом поразило! Я долго не хотел верить: боже праведный! Владимир Ильич поссорился с Иосифом Виссарионовичем! Такие достойные люди! Что ж теперь прочно на этом свете?
Пока длилась эта крупнейшая после размолвки Хованского с Нойзом ссора в истории человечества, прошел день и настала ночь. О, если б я был живописец, я бы чудно изобразил всю прелесть ночи! Я бы вместо Николая Васильевича изобразил, как спит вся Москва; как неподвижно глядят на нее далекие звезды; как тишина оглашается шумом машин; как ходит по барам нетрезвая толпа гламурных ублюдков и влюбленный лейтенант покупает в лавке цветы (с рыцарскою бесстрашностию забыв приобрести средства для предохранения); как бежевые стены домов, охваченные подсветкой от компании «Швабе», становятся загадочнее, а осеняющие их деревья темнее, и неугомонные фейерверки ночи дружно со всех углов заводят свои трескучие песни. Я бы изобразил, как в одном из этих светящихся окон разметавшейся на одинокой постели русой горожанке с дрожащими молодыми грудями снится шлем летчика МИГ 35, а свет уличного фонаря смеется на ее щеках. Я бы изобразил, как в форточке мелькают комары. Но вряд ли бы я мог изобразить Владимира Ильича, вышедшего в эту ночь из Мавзолея с пилою в руке. Столько на лице у него было написано разных чувств! Тихо подставил он стремянку к фронтону и, нацелив инструмент на первую букву «С» в ненавистной ему фамилии, начал пилить.
Оставим его за этим странным занятием. Прошло уже много лет, и сия страшная история уже основательно забыта. Редкий гость мавзолея сегодня язвительно спросит Ильича: не стыдно ли за ту ссору? Но Владимир Ильич без обид ответит: «Как бы вы на моем месте поступили? Согласились на общежитие? Но Вождь может быть только один. Двум вождям не бывать». И собеседник, почувствовав собственную недалекость, берет примирительный тон. Правда, особо принципиальные персонажи могут упорствовать. Но Ленин беззлобно повторит: «Я был вынужден это сделать. Неужели вы будете упрекать в этом больного старика?». «Спаси Господи, Владимир Ильич, ни в коем разе», — ответят пристыженные гости и смиренно поплетутся домой.