Главы 1-2 здесь
3
«Дубы в спиртовом растворе сумерек…»
Фраза эта всплыла в сознании, едва я вырулил за ворота. И замотылялась перед глазами, как «дворники» в сильный дождь, – туда-сюда, туда-сюда, без остановки. Будто предупредить хотела: не зевай, мол, глаза в белый свет не пяль, гляди в оба! Но почему – предупредить? О чём?
…Тогда, лет десять назад, они нагрянули неожиданно, позвонив всего за полчаса до отъезда из N-ска, – Шурбабан с другом Сёмой и двумя юными прелестницами – кажется, вообще без имён. Вывалились из рейсового «Икаруса», всего скарба – палатка, пара рюкзаков со шмотками да позвякивающий многообещающе, сильно смахивающий на вместилище для мусора пакет из тёмного полиэтилена.
– Знакомься, Тим, – орал безбашенный Шурбабан, пугая дремавших в тени собак-бродяжек, – это Сёма Шекспиров, драма – и протчая – тур, о, ещё какой тур! – а это наши пташки!
Пташки оправляли пёрышки, говорили «Чи-и-з!», забыв включить звук. Сёма, окинув беглым взглядом окрестности автостанции, констатировал: «Действие первое: тишь, глушь, зной; хочется ветра. Герой бросает клич: «До ветру!» Массовка следует в отдалении, сладострастно извиваясь. Надеюсь, всем понятно, кто здесь герой? Ну, начали…».
Пока длилось первое действие, я загрузил скромные декорации свалившейся на мою голову кочевой труппы в багажник нашего редакционного газика. Не прошло и получаса, как Шурбабан, скоренько утрамбовав свою золотую роту на заднее сиденье, скомандовал: «Вперед и вверх!», и мы… нет, не тронулись.
Нашего редакционного шофера звали Исаак Семёнович, ликом он смахивал на княжну Тараканову с известного полотна, – конечно, с поправкой на возраст. А поскольку возраст Семёныча приближался, по нашим понятиям, к библейскому, редакционная братва нередко позволяла себе всякие дурацкие шуточки. Лёха Птахин из сельхозотдела, дыша под вечер свежевзболтанным портвейном местного производства, порой интересовался доверительно: «Исаак, ну почему ты не породил Иакова? Твой народ тебе этого не простит…»
Я, как человек малопьющий и слегка интеллигентный, никогда себе таких выходок не позволял, пользовался уважением Семёныча, и он при необходимости втихую выручал меня, – считай, безлошадного.
Внимательно оглядев слишком вольно ведущих себя пассажиров, Семёныч укоризненно покачал головой.
– Торопиться не будем, – сказал он веско, заводя двигатель, – нам не в баню.
И мы, наконец, тронулись.
Асфальт скоро кончился, дорога свернула в пойму, пошла вдоль стариц и, изрядно попетляв, вывела нас к Большой Реке. Старый «газик», одолевая колеи и колдобины, взрёвывал и раскачивался, плотно утрамбованная городская публика скоро поутихла, беспричинно-радостный трёп сошёл на нет.
– Ты, старый, часом не ошибся с траекторией полета? – подозрительно вежливо интересовался, клонясь ко мне, Шурбабан.
Семёныч, одолевая прибрежный серпантин на первой передаче, длинно ругался шёпотом, умудряясь при этом не задеть ни одного действительно бранного слова. Мне и самому было уже не до шуток: пространство, легко покорявшееся моему двухколесному «Минскарю», упёрлось всерьёз, тяжёлая зелёная букашка о четырёх колёсах ему явно не пришлась по нраву. Но ведь сами же просили пампасов, да чтобы подичее. Вот и получите. Впрочем, до настоящих пампасов нам ещё пилить и пилить…
Около Полуострова, когда до Косы оставалось всего ничего, мы всё-таки попали в баню. Семёныч, пытаясь сходу перемахнуть сырую, истерзанную множеством юзящих колес низину, машину не удержал. «Газик» понесло боком и кинуло в наполненную дождевой водой тракторную колею; колея довольно хрюкнула, радуясь гостинцу.
– Ну, должен вам доложить, – произнес врастяжку Исаак Семёнович, но доклада не последовало. Всё было ясно без слов.
– Эх, чум из моржа, дроля режет без ножа! – явил себя знатоком тундрового фольклора Шурбабан.
Спешились, стараясь не ступить в жидкую грязь, выплеснувшуюся из колеи. У запасливого Семёныча нашлись и лопата, и домкрат, и даже обрезок доски-сороковки, – чтобы было на что тому домкрату опереться. Работа пошла: Семёныч на домкрате, мы с Шурбабаном при лопате и валежнике, который, как выяснилось, нужно загонять под колёса не абы как, а поперек колеи. Драматург Сёма остался при пташках и анекдотах («Надо же кому-то сплотить и повести»).
Управились только к вечеру, зато было на что посмотреть: заляпанный грязью по самую брезентовую макушку «газик» восстал из хляби и возвышался над ней как гордый памятник всем перво – и послепроходцам. Всё уже давно объяснивший нам «за жизнь и кое-чьи пустые головы» Семёныч включил заднюю, мы с Шурбабаном упёрлись (больше для виду) – и памятник, обдав нас напоследок жидкой грязью, превратился в обычное транспортное средство. Правда, способное двигаться только в одну сторону – противоположенную той, куда было нужно нам. Детали наших совместных действий, в связи с их полной исчерпанностью, мы с Семёнычем оговорили быстро. На разгрузку ручной клади вряд ли ушло больше минуты.
– Ну… – сказал наш красноречивый Нью-Козлевич, и мы благодарно расстались: до Косы полчаса ходу, а там…
Когда добрались до места – песчаной, добела отмытой Большой Рекой косы, начало темнеть, синеватый сумрак, залив береговые тальники, доставал уже матёрое старолесье на взгорке. Шурбабан, радостно сбросив на горячий песок пузатый рюкзак, ткнул меня в грудь грязным кулаком:
– Ладно, Сусанин, живи… А какое название для рассказа, а? – «Дубы в спиртовом растворе сумерек». Чего рот разинул? Можешь пользоваться, дарю.
4
Мой терпеливый читатель, любите ли вы лирические отступления?
Всякие там надуманные «мысли вслух», реминисценции, сны-символы и прочую дребедень?
Вот и я, и я тоже!
Но такова уж доля беллетриста: традиция обязывает. Традиция сия, зародившись давно, чуть ли не в семнадцатом веке, цвела и плодоносила и век, и два спустя, да и в прошлом столетии литература русская платила ей, скорее уже по привычке, из пиетета к именам-легендам, щедрую дань; так что же нам теперь – отринуть её, отречься?
К тому же вы, дорогой мой читатель, затоскуете первым: а в каком же месте плеваться, по поводу чего негодовать?
Что пропускать, наконец, срезая изгибы сюжета, неумолимо ведущего нас к столь банальной (мы же это знали, знали!) развязке? Да и сам сюжет, не изукрашенный искусной «литрезбой» – разве это, простите, сюжет? Разве это русский сюжет – не путь, но пунктир, набросок, очертание; разве угадывание, узнавание по тени, по отзвуку не есть любимая забава, – впрочем, что забава, – разве это не есть самая суть души русской?
Разумеется, друг-читатель, вы – да и я тоже – мы оба знаем всё наперед; знаем, но называть это самое «всё» по именам отчего-то не спешим. Отчего же? Не оттого ли, что мы, циники, сводные братья ставшего привычным уже виртуального разума, не хотим отдавать ему, этому вечно голодному монстру, главное свое сокровище – тайну.
Нашу тайну. Свою тайну. Тайну-надежду, тайну-оправдание, тайну-обещание – у неё много, много имен и лиц. Иначе как выжить, чем жить, – да и зачем, зачем?
Если линия сюжета, – жирно прочерченная, хорошо, даже слишком хорошо видимая в скудном свете обыденного, – всё уже решила за нас, и мы ей не интересны; да и не нужны вовсе, разве что в роли кивающих голов…
Нам пусто, одиноко, страшно.
Нам жутко: неужели ничего уже не случится – ничего-ничего? И ничего уже нельзя изменить; ведь так не бывает, правда? – ну скажите, скажите…
И всякий автор, даже самый посредственный, ну хоть ваш покорный слуга, если не лукав он, если болен словом не понарошку – он и есть этот шёпот ваш, крик ваш, ужас ваш первобытный и надежда тихая. И когда говорит он вам – далёкому, родному, такому же хрупкому и смертному – свои слова, когда пытается ответить что-то – вам, вам ответить! – станете ли вы судить его строго за паузы-спазмы, за сбивчивую речь, за горечь и слёзы?
Поставите ли в вину ему жизнь его – с ненужными повторами мелких деталей, скороговоркой в главном, наплывами – не к месту вроде бы, не в ряд – то ли памяти, то ли фантазий-видений, то ли праразума, не осязаемого, не видимого, но сущего…
Разве не сожмёте вы порывисто его руку, не поймёте всё-всё молчаливо, не простите ему?
Продолжение следует
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Нестругин А.Г.