Владислав АБДУЛОВ
Яна страже ночной у ворот сновидений...
Малек Хаддад
Перед сном долго размышлял о даймо-не Сократа и о всяких прочих демонах. Заснул с чувством чьего-то присутствия, как будто со мной мой собственный даймон. Даже позвал его по имени. И вот: стою на одинокой горной вершине, вокруг меня величественный простор, от которого захватывает дух. Знаю, что благодаря дай-мону могу практически все. Разбегаюсь, прыгаю и лечу прямо в невероятную красоту предгрозового неба, навстречу тучам, подсвеченным лучами заходящего солнца. Чувство волшебной, фантастической свободы и счастья. Земли уже не видно, осталось одно только небо...
1996
—с-^у—
По времени — часа два-три ночи. Лежу в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, не в силах пошевелить пальцем или открыть глаза, но все же ясно ощущаю окружающее. Форточка распахнута, из нее доносятся невнятные шумы улицы. Ясность восприятия парадоксально сочетается с какой-то гнетущей, неизбывной тоской. Прислушиваюсь. Рядом сонное дыхание жены, с улицы слышны шаркающие звуки. Постепенно меня охватывает чувство тотальной богоостав-ленности и одиночества. Откуда-то издалека, на пределе слышимости, доносится музыка (возможно, медитативная, какие-то «космические завывания»). Я слушаю ее, напряженно пытаясь уловить каждый звук, но музыка все время исчезает, растворяется, пребывая на грани между бытием и небытием и оставляя в душе чувство мучительной тошнотворности. Так продолжается долго, субъективно — бесконечно долго. Нельзя ни проснуться окончательно, ни заснуть, нельзя быть даже уверенным в том, что музыка действительно звучит, а не снится. И над всем этим — полная, абсолютная бессмысленность, оставленность и тоска. Я понимаю, что это и есть ад.
сентябрь 1999
Длинный узкий больничный коридор, справа ряд окон, завешенных тюлем, слева двери кабинетов. По коридору навстречу мне невысокая полная медсестра катит
каталку, на которой лежит труп неопределенного пола и возраста, прикрытый простыней до подбородка. Отчетливо: лицо трупа, бледно-зеленоватое, такого же цвета длинные свалявшиеся волосы. Глаза его закрыты. Медсестра вдруг с силой толкает каталку прямо на меня и повелительным тоном произносит: «Это — Зеленый Лик. Прими Его! Прими!» Деваться совершенно некуда, позади глухая стена. Меня охватывает ужас: лицо трупа живет какой-то тайной, засмертной жизнью, оно абсолютно чуждо всему человеческому. Я смотрю на него, не в силах оторваться, а медсестра продолжает настойчиво пихать меня каталкой, повторяя свои слова. В холодном поту просыпаюсь.
март 2000
——
Абсолютно четко, вплоть до мельчайших деталей — моя комната у родителей. Стопроцентная иллюзия реальности. Подхожу к своим полкам, смотрю на книги. Удивлен, как я мог здесь оказаться: не помню, когда приехал и который теперь час. Входит отец, спрашиваю его об этом. «Ты ведь спишь», — отвечает он. Я не верю. Думаю: если это правда, то почему все так реально? Чтобы проверить, приказываю себе взлететь (обычно в таких случаях мир во сне трансформируется), и в следующую секунду действительно повисаю в воздухе. Меня пронизывает какой-то космический холод и невыносимый, запредельный ужас — вокруг все та же четкая реальность, ничего не изменилось, значит, я не сплю и произошло чудо...
октябрь 2000
Я нахожусь в длинном туннеле, где-то очень глубоко под землей. Со мной женщина лет тридцати пяти. Мы можем положиться друг на друга безоговорочно, мы — спаянная команда, с ней я испытываю «чувство локтя». Нам предстоит выполнить очень важное дело: пробежать этот туннель. Путь опасный, на нашей дороге много препятствий. Инструктор объясняет нам, что наши противники — некие «объекты», похожие на довольно крупные автомодели, длиной около метра, обтекаемой приплюснутой формы, черного и красного цвета. От них надо или уклоняться или подпрыгивать, так, чтобы «объект» проскальзывал под тобой. Бежим, и сразу же оказывается, что инструктаж был не нужен. «Объекты» движутся медленно, лениво, их можно просто обойти. Мне становится смешно, когда я гляжу на них. В них нет ничего страшного. Я разочарован — задача слишком проста. Бежим дальше, в движениях моей подруги чувствуется гибкость, уверенность и мощь. Я счастлив: вместе мы все преодолеем. Вперед и вперед, все глубже под землю!
Наконец, добегаем до конца. Тупик. Впереди все завалено стульями, партами, арматурой и прочим мусором. Я останавливаюсь в недоумении, но моя спутница не медлит — начинает разбирать и расшвыривать завал. С неохотой присоединяюсь к ней (зачем, все равно ведь дошли до конца), но вскоре работа меня захватывает. Расчищаем дорогу. За завалом стена, в ней огромный, выкрашенный в цвет пожарного щита железный люк, круглый, выступающий из стены. Я пытаюсь его открыть, но не за что ухватиться. Берусь за край и дергаю.
И здесь раздается глубокий и мощный голос, достигающий почти громовой силы. Кажется, он идет отовсюду, но больше всего — из-за люка. «Нельзя!.. Мы скоро появимся. Но сейчас — нельзя!». Я впадаю в некое оцепенение, но ужаса не чувствую. Как будто знал, что это услышу. И знаю, что действительно нельзя.
декабрь 2000
—уууу —
Я должен утопить своего годовалого сына — иначе он не сможет родиться. Мне очень страшно, но я обязан выполнить эту операцию. Все подробности описаны в некоей книге, которая обладает силой непреложной инструкции. Надо строжайшим образом выполнять содержащиеся в ней предписания, в противном случае случится что-то непоправимое.
Я играю с ним в ванной и знаю, что меня ждут. Это могу сделать только я и никто больше, поэтому все собрались в комнате в ожидании моих действий. Дверь ванной закрыта, мне никто не должен мешать. Я испытываю целую гамму чувств: любовь к сыну, страх, отчаяние, мое сердце буквально разрывается. То, что я должен сделать, кажется мне чудовищным предательством: как я могу вот так фальшиво играть с ним, успокаивать, зная, что должен его утопить? Но если я не сделаю этого — он не сможет родиться. Из книги я знаю, что все люди проходят эту процедуру.
Ванна наполнена водой (меньше чем наполовину), и в ней плавают белые пеленки. Я играю с сыном, что-то говорю ему, и в этот момент всю картину заслоняет странное видение: со мной не сын, а большая бессмысленная тряпичная кукла, витающая в воздухе, голем, нечто неодушевленное, непросветленное, которое я должен низвести вниз, в землю или в воду. Я как бы играю с этим големом (это похоже на своеобразный парный танец), в то же время исподволь начинаю толкать его вниз. До некоторого момента он почти не сопротивляется, но потом я слышу плач и тут же понимаю, что топлю сына. Очнувшись от видения, я действую с решимостью отчаяния и действительно топлю его, с силой погружая его голову в воду. Он захлебывается, идут крупные пузыри, но воды мало, она лишь чуть-чуть покрывает голову. Я боюсь, что мне не удастся утопить его должным образом, и несколько раз проверяю, дышит он или нет. С другой стороны, мне очень жалко его, и хочется, чтобы испытание было не таким страшным. Пусть тихонько дышит, ведь, в конце концов, все будет нормально. Терзаемый этими противоречиями, я так и не убеждаюсь до конца в правильности своих действий и выхожу из ванной. Будь что будет.
Я крайне устал физически и морально, мне очень плохо. В комнате сидит моя мама и еще какие-то люди. Я подхожу к ней и жалуюсь на самочувствие, она меня успокаивает. Оглядываю комнату. Все выжидательно смотрят на меня. Кажется, я выполнил все так, как надо.
Смотрю на прикрытую дверь ванной и вдруг слышу топот маленьких ножек. Дверь распахивается, и в мягком желтовато-белом свете из ванной выбегает голый ребенок. Он радостно смеется. С него стекает вода, светлые волосики на голове слиплись, по полу тянутся мокрые следы. Я поражен, как он уверенно держится на ногах, и как он подрос. Испытываю чувство огромного облегчения, радости и в то же время скрытый страх и печаль.
Ведь это — и мой сын, и в то же время — нет. Он изменился.
Ребенок останавливается и смотрит на меня своими веселыми глазами, широкими и прозрачными, как небо. За его спи- : ной залитый светом дверной проем ванной, под ногами маленькая лужица воды. Я знаю, что люблю его. Но и боюсь, потому что теперь он — другой.
22 марта 2001
——
Странная равнина под низким красноватым небом. Вокруг меня совокупляющиеся пары мужчин и женщин. Их много, десятки, сотни, они повсюду, сколько хватает глаз. В самых разных позах, обнажен- ; ные и полуобнаженные, самых разных возрастов и комплекций. С интересом приглядываюсь к ним. Замечаю, что многие просто срослись друг с другом, как сиамские близнецы, многие как бы искалечены — без рук, без ног или с фантастичес- : кими конечностями, достойными кисти Босха. У одной женщины ноги срослись кольцом, недалеко от меня пара сросшихся безногих туловищ, «растущих» из песка. Все они двигаются в каком-то животном, безумном, совершенно неописуемом ритме. Это вызывает у меня сначала недоумение, потом отторжение и тревогу. Первое (благоприятное) предположение, что передо мной андрогины, я отбрасываю. Перехожу от одной пары к другой, и вдруг понимаю, что они не могут остановиться. От этого открытия кровь стынет в жилах. Все они обречены вечно совокупляться друг с другом, в угаре низкой похоти и вожделения, в неутолимом желании пожрать партнера, без отдыха, без остановки. Вижу, как некоторые отчаянно пытаются встать, откатиться, отползти, но неведо- : мая сила вновь бросает их друг к другу, в вечный ад наслаждения. Наслаждения ли? Судорожные движения их говорят скорее о страдании, о страхе. Вижу пару: молодая женщина в прозрачном платье из темного газа сидит на мужчине лет пятидесяти. Он напоминает жабу — совершенно голый, тело короткое, омерзительно полное, бородавчатое, лоснящееся жиром. Женщи- ; на движется в каком-то яростном, гибельном исступлении. Я вдруг понимаю, что когда-то, в XIX веке, она продалась этому мужчине, став его содержанкой. Теперь они оба в аду. Это действительно ад — вокруг постепенно темнеет, и земля внезапно разжижается, становится жутким болотом, залитым темной, густой кровью. Еще немного, и эта чудовищная масса поглотит всех. Я слышу женский крик, полный невыразимого ужаса и отчаяния: «Помогите! Кто-нибудь! Кто-нибудь смог освободиться?..» и просыпаюсь, чувствуя, как он еще звенит у меня в ушах.
16 апреля 2001
Поздний вечер. Не то трамвайная, не то троллейбусная линия, широкая улица, за ней рыночная площадь. В одиночестве пробираюсь сквозь толпу. Потом вокруг тихо и пустынно, резкий контраст с улицей. Ярко освещенная галерея. С одной стороны квадратные колонны, с другой — стена. Понимаю, что это вокзал. Я должен ехать в Самару, чтобы что-то узнать (привезти оттуда?). Это очень важно, только так можно спасти что-то очень мне дорогое, без чего я не могу жить.
У стены стоит одинокий художник — вы- : сокий, худой мужчина лет сорока, с бород- ; кой, — и продает свои картины. Они стоят вдоль стены, а некоторые висят. Какой-то старик рассматривает их, одну за другой, не потому, что хочет купить, а просто так. Вид- ; но, что он очень ценит эти работы. Может быть, он сам — старый мастер. Не нужно слов, только молчание. Тишина. Свет.
Издалека вступает музыка, что-то старое, очень знакомое: Джеймс Ласт или Поль Мориа. Может быть, Морриконе, «Once upon a time in America». Меня охватывает острая, пронзительная печаль. Этот льющийся свет. Почему я должен уезжать, оставлять тех, кого люблю?.. Почему надо расставаться?.. Кажется, что флейта плачет в моем сердце. Художник и мастер смотрят на меня. Я понимаю, что это — одиночество.
Звуки флейты качают, несут меня все дальше и дальше, в океан слез.
Я в какой-то полутемной комнате, вижу стол, покрытый длинной белой скатертью или кисеей (край ее косо спускается почти до пола), рядом чуть отодвинутый стул. Впечатление такое, что я ростом с ребенка, так как столешница находится на уровне моих глаз. И тут сзади меня — вспышка, как от огромного фотоаппарата... все начинает медленно двигаться. поворачиваться. и я понимаю, что все вокруг, и я в том числе — фотография. Вспышка чудовищного «Поляроида» повторяется несколько раз, и каждый раз с началом движения повторяется нарастающий, поглощающий всего меня метафизический ужас, от которого я не сразу в состоянии освободиться даже проснувшись. Еще несколько секунд перед моим внутренним взором стоит все та же картина: стол, покрытый скатертью, стул, полутемная комната. Трудно сказать, что кошмарнее — эта «фотография» сама по себе или ее повторение, неумолимое и беспощадное.
декабрь 2001
——
Еду в автобусе вместе с несколькими знакомыми. Проезжаем по длинной прямой улице, с одной стороны которой пустырь, с другой — полуобвалившийся кирпичный забор. Вижу небольшие группы вооруженных автоматами людей, идущих вдоль забора по направлению нашего движения. Обращаю на «боевиков» внимание соседей. Все с интересом смотрят. Автобус поворачивает на перпендикулярную улицу. Видно, как автоматчик в стального цвета форме перелезает через забор. Дальше кирпичи кончаются, идут какие-то развалины и не то карьер, не то обрыв, выходящий к реке. На кромке обрыва стоят несколько автоматчиков (в той же форме) и ведут сосредоточенный огонь вниз. Мелькает мысль: «Облава». Тут же возникает страх: мы едем совсем рядом, сейчас меня могут убить каким-нибудь шальным выстрелом. Спрятаться нельзя, пуля, конечно же, прошьет тонкие стенки автобуса. Въезжаем на мост. Теперь хорошо видно, что происходит внизу, на берегу реки. Там стоит группа людей в форме и с ними высокий полный человек, одетый в салатового цвета деловой костюм. Его только что поймали и сейчас будут расстреливать. Никакого сочувствия к жертве у меня нет: знаю, что это гад, и поделом ему. Командует офицер в высокой фуражке, с хищной жилистой фигурой. Он бросает взгляд на наш автобус, я вижу его холодно-беспощадные глаза и понимаю, что он-то сейчас меня и убьет. Внутренне весь сжимаюсь, но в этот момент офицер стреляет «олигарху» в спину. Тело сбрасывают в реку, туда же отправляется тяжелый темно-коричневый портфель, набитый какими-то бумагами. Расстрел закончен, а мы тем временем миновали опасное место. Едем дальше, по обе стороны дороги — сады. Пока я обдумываю случившееся, на столе вдруг звонит телефон. Это N., он находится в Казани и хочет со мной встретиться. Я расталкиваю толпящихся людей (здесь какая-то вечеринка) и выхожу из подъезда на улицу. Иду вдоль большого здания, на первом этаже огромный книжный магазин. Захожу, перебираю книги, и вдруг подходит N. Оказывается, он работает в больнице неподалеку и живет в каком-то общежитии. Идем к нему. Там одноэтажный деревянный барак, двор, на веревках сушится белье. N. вдруг срывает веревку и хочет удавиться, я понимаю, что он сошел с ума, и пытаюсь ему помешать. Обхватываю его обеими руками, он вырывается и бормочет что-то безумное, бессвязное. В его бреде неизбывная, черная тоска. Пробую его уговаривать, но понимаю, что это бесполезно. Оглядываюсь по сторонам — скоро должен прийти сосед N. по комнате, который должен мне помочь. Но вокруг никого нет.
На протяжении всего сна высокий длиннобородый индус в белых одеждах читает мне лекцию о природе моего «Я», о сущности смерти и бессмертия. Все, что я вижу — как бы наглядная иллюстрация к лекции. Я знаю, что мой учитель достиг Абсолюта, и слушаю его с величайшим вниманием. Наконец, он улыбается и протягивает мне большую книгу. «А теперь посмотри, что все это означает в Духе». То есть сейчас должен быть объяснен весь сон. Я открываю книгу, но она написана какими-то каббалистическими знаками и читать ее невозможно.
Вечер. Я еду в троллейбусе. В заднем окне медленно уплывает вдаль заснеженная улица с высокими деревьями. Звучит музыка. Это — сама печаль, она растет, ширится и заполняет все сердце. Все, все уходит: снег, деревья и улица исчезают во тьме. Я плачу, а музыка становится все громче, пронзительнее, и я медленно поднимаюсь вверх — маленькое серое облачко в наступившей ночи.
январь 2003
——
Иду по узкой городской улице, которая заканчивается тупиком. Справа большой универмаг, а прямо — странное здание без фасада, но с огромной широкой лестницей, уходящей с мостовой прямо под крышу. По лестнице поднимается большая толпа людей. Поднимаюсь со всеми и оказываюсь в античном зале с колоннами. Вдоль дальней стены сидят какие-то люди в тогах, я знаю, что они — слепые. Один из них нараспев читает как бы проповедь или лекцию, набор бессмысленных слов. Происходящее мне не нравится. Слепым быть не хочу. Оглядываюсь по сторонам. Оказывается, зал круглый, и в нем множество красивых дверей с табличками. Похоже, что за этими дверьми находится что-то вроде аттракционов. Все это входит в единый комплекс. Открываю одну из дверей и попадаю в большое круглое помещение с наклонным от входа вниз (градусов в 45) полом. Повсюду стоят странные автоматы, полулюди-полуроботы, механические ваньки-встаньки в человеческий рост.
Очень много народу, все толкаются, смеются, но это веселье не по мне. Как будто попал в детский сад, хотя надо решать серьезные вопросы. Спускаюсь по дуге монорельса, который закручивается спиралью к центру, распихивая механические руки («играя по правилам»). Потом решаю просто пройти в центр зала, игнорируя монорельс (в самом деле, кто мне мешает?). Толпа расступается. Смотрю в потолок (очень высокий), там в световом круге от прожектора летит голубь. Звучит торжественная музыка, я молюсь: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных. Господи, Иисусе Христе.». Сбиваюсь, но внутренний голос во мне начинает петь, всякий раз поправляя меня. Молитва-песня рвется вверх, становится оглушительной, я чувствую огромную просветляющую радость, желание молиться за всех. а голубь стремительно-неподвижно летит и летит в вышине.
13 февраля 2003
—--
Очень длинный и тягостный кошмар. Стержень действия: меня обвиняют в каких-то преступлениях, в чем-то крайне постыдном, чего я никогда не совершал, причем обвиняют самые близкие люди, которым я всецело доверяю. По ходу сновидения это повторяется несколько раз, в последовательности: сначала одно обвинение, через некоторое время другое. Например, будто бы звонит С. из Москвы. Обычный разговор, но в завершение следует: «Между прочим, мы все узнали по поводу той истории с холодильником.», и дальше что-то очень обидное, как если бы я совершил подлое мошенничество. Происходят многочисленные события, которых я не понимаю, и меня постепенно охватывают тревога и стыд. Ведь если меня обвиняют, значит, я действительно что-то сделал. Одновременно возникает чувство заговора против меня: какие-то неизвестные силы хотят меня опорочить и уничтожить. Разговариваем с женой, я пытаюсь поделиться с ней своим страхом, но она вдруг спрашивает меня: «Почему ты думаешь, что во мне Его нет?» и начинает меняться на глазах. Чувство дикого ужаса: значит, Он уже здесь! Дальше длительный детектив, в ходе которого мне будто бы удается перед всеми оправдаться. Наконец, финальная сцена. Огромный зал с высокими потолками. Мы сидим за большим столом: я, мой друг и распорядитель. Чувство спокойствия. Мы должны сыграть в какую-то игру или решить что-то вроде шахматной задачи: правильно расставить на доске некие объекты. Последнее испытание честности, скорее для проформы. Я начинаю и посматриваю на распорядителя, который в течение всего сна был рядом со мной. Заурядный человек, техническая фигура. И вдруг я понимаю, что это и есть Он! Распорядитель мерзко улыбается и на глазах превращается в отвратительного старого негра. Его лицо изборождено морщинами и залито гноем, он дико, надтреснуто хохочет. Он — это я, я — это Он. Ужас, омерзение и стыд — теперь все доказано: я на самом деле гнусный предатель и мне нет никакого прощения.
18 июля 2003
Нахожусь в каком-то здании, похожем на учреждение. Мы с учителем идем по коридору и о чем-то беседуем. Внезапно он распахивает одну из боковых дверей и приглашает меня войти. За дверью (как бы кабинета) — улица крупного города: поток машин, рекламные щиты с иероглифами, высокие здания. «Вот и Токио, — говорит учитель. — Мы попали сюда днем, поэтому можно подняться на Фудзи. Впрочем, она довольно далеко». Я с интересом наблюдаю, как на перекрестке поворачивает троллейбус. Наверное, на нем можно подъехать к Фудзи. Между тем учитель продолжает: «Днем ты обретешь просветление. Если же ты выйдешь сюда ночью, то можно отправиться в путешествие за тайной». Последнее мне нравится больше, я с энтузиазмом думаю о захватывающем приключении. Решено: буду ждать ночи. Оказываюсь опять в здании, один, и ищу попутчика. Прохожу через какой-то бар с длинной полукруглой стойкой. За стойкой — немолодая, но приятной внешности негритянка. Гремит музыка, мигает иллюминация. Спешу дальше по коридорам. Навстречу идет девушка, накрашенная, ярко одетая. Пытаюсь познакомиться, чтобы она пошла со мной. Наконец, вроде бы идем вместе, но когда выходим в дверь, она куда-то исчезает. На улице действительно ночь, однако это явно не Токио. Старые облезлые здания в восточном стиле, старые автомобили. Это — Пекин, 1951 год. Меня зовут Артур Армстронг, я иду по полутемной улице без денег и документов и соображаю, что же мне делать. Приветливо светятся окна небольшого ресторанчика.
Здесь собираются старые русские эмигранты, несколько из них стоят на крыльце. Я — англичанин, но решаю зайти. Внутри тот же самый бар, только обстановка гораздо проще, не современная. За стойкой мне улыбается как старому знакомому все та же негритянка. Чувство пронзительной ностальгии и узнавания. Это место меняется, оставаясь неизменным, время не властно над ним. Оглядываю зал. Кто-то (русский) читает стихи на публику, и я понимаю, что тоже должен выступить. Может быть, мне помогут найти тайну. А может быть, я уже ее нашел?
10 января 2005
—с.'Ч.УУ'4'ССу^у—
Изящный старинный особняк в викторианском стиле. Меня уже ждут — дверь открывает благообразный пожилой мужчина со шкиперской бородкой, явно бывший моряк. «Привет, Нэд, — бросаю я ему с порога, как доброму знакомому. — Как у вас тут дела?» «Совсем плохо, — сокру- j шенно отвечает он. — Старик уже отходит». Я взбегаю по лестнице на второй этаж, в тревожном волнении, даже не сняв начищенные до блеска кавалерийские сапоги. В небольшой полукруглой комнатке собрались три-четыре человека, на кровати сидит умирающий — полураз- : детый мужчина лет семидесяти пяти — и что-то бормочет, похоже, читает молитву. Смешанное чувство жалости и родственной теплоты, как будто увидел кого-то бесконечно близкого и дорогого. Видно, что старик был в свое время очень сильным, мужественным человеком. Мощный торс, мускулистые руки и сейчас производят впечатление — болезнь подломила его, но не высушила. Взгляд больного ясен, он светится теплотой и в то же время твердым ознанием своей участи. Замечаю, что рядом с ним по кровати ползает ребенок — совсем младенец — и в душу закрадывается опасение, как бы умирающий в судорогах его не придавил. Я уже делаю шаг к кровати, но на плечо мне опускается ласковая женская рука (сестры? жены?), и я слышу голос: «Не бойся, Артур. Все будет хорошо». В дверях появляется Нэд и смотрит на меня с надеждой. Пронзительное чувство нежности и благодарности всем, нота печали и понимания. Пространство вдруг распахивается навстречу, и я вижу огром- j ное пшеничное поле — колосья золотятся в солнечном свете, стебли выше человеческого роста. Через поле течет маленькая речушка, к которой с разных сторон сходятся люди. Они пришли поклониться умирающему, отдать ему последний долг. Солнце стоит высоко, жаркий австралийский полдень вступил в свои права. И тут, подобно кульминации действия — глубокий общий вздох и ветер, как будто вздохнул сам мир, колеблющееся золото пшеницы, и бегущая прямо по речушке девочка-подросток, в закатанных до колен трико — брызги воды провожают ее точеную фигурку, медленно удаляющуюся в великую, обнимающую все тишину. Мир тонет в золотом свете, и я просыпаюсь.
16 февраля 2007
Вместо эпилога (не сон)
.Около полпервого ночи. Дорога меж- : ду ВДНХ и Трамплином практически пустынна. Редкие машины проносятся мимо на скорости, ненадолго нарушая царящую тишину. В лесу горят фонари — там теперь горнолыжный комплекс, — их серебристый свет пробивается между деревьями, творит причудливую игру теней, завораживает и тревожит. Недавно прошел дождь, но тропинка вдоль трассы сравнительно суха. Иногда под ногами шуршат листья, напоминая что-то давно забытое — может быть, детство. Вокруг тихо и спокойно, сегодня ни ветерка.
Мир молчит. Это его обычное состояние, но сейчас в этом молчании присутствует нечто большее. Застывшие в невесомом сне ветви деревьев, уходящие во тьму корявые стволы. Поток света от фар проехавшей мимо «Нивы» выхваты- j вает на секунду из небытия гирлянду зо- : лотых осенних листьев, как бы отстранен-но парящих в воздухе, настолько тонкий ствол их дерева теряется в изломанных зыбких тенях. Потом — снова только доро- : га. Молчание. Низкое облачное небо. Лес.
Пристально, со вниманием вглядыва- : юсь я в сердце Ночи, такое чужое и такое близкое, в его бездонную пустоту..