«Ну. И что это значит для тебя?» — ущипнула она насмешливо.
«Да, какая разница. Всё, что угодно!» — бросила гостья угрюмо. Повернулась худым плечом, наклонилась завязать шнурки на ботинках. Потом рывком распрямилась и закинула руки в недра «аляски». Проскрипела молнией, затянула кулиску, поддёрнула капюшон. Встала столбом перед зеркалом. Запустила пятерню в коротко стриженое. Порыскала в карманах в поисках помады. Обнаружила, мазнула по губам почти бесцветным блеском. Ещё чутка покривлялась, построила рожицы отражению. И вполне довольная собой отчалила.
Хозяйка дважды крутанула замок на солидной двери. И вернулась в комнаты. Состоявшийся разговор. Точнее недо-разговор, ибо окончен так и не был. Что-то вскалгатил в ней. Непонятного происхождения беспокойство шевелилось внутри и требовало осмысления. Принятый на грудь бокал чуть кисловатого, с нотками чернослива и вишнёвой косточки, отдающего дымком «Дольчетто» тревоги не унял. Она подумала уж о прогулке. Недолгой и освежающей чувства. Но поняла — каждый шаг будет отягощён этим мелким зудящим недоразумением. И смысла в выходе нет, только гуляния опоганит.
Речь в спонтанном трендеже шла об отношениях. О границах дозволенного. О табуированном. О том, что отношения может подкопать. А что и порушить. Они заняли разные позиции, почти противоположные. Хотя, хаяли, собственно, одно и тоже. Преступные легкомыслия. Кои так часто служат толчковой — для всех, позже выплывающих логично и обоснованно, бед. Приятельница уповала на чистоту и изысканность помыслов. И таковых же деяний. И горячась, доказывала: «Не надо ставить других в неудобное положение. Это же — так просто! Представь себя на его месте. И прикинь — как х*рово тебе будет! Всё! Без базара!»
Ей же простым данное утверждение не мнилось. Сказать-то можно какое угодно красивое. Как исполнить — вот вопрос. И что это означает — «в неудобное». Критерии «неудобств» у всех разные. Ты считал — всё «тип-топ», а оказалась — «товарищи, ж*па!» Или напротив. Нёс и берёг, как редкий коллекционный виниловый диск. А там — конь не валялся, с нежностями и обхождениями. А даже совсем иначе — простота и желчная первооснова. Всего!
И всё-таки, что-то в её — отлитых из нежнейшей и трепетной искренности — словах было. Что заставило пересмотреть привычный скепсис и интеллигентский цинизм. Она не желала себе признаться, но ей вдруг до невозможного захотелось поверить. Что права её оппонентка. Наивная дурочка, исповедующая такие сложные вещи. И полагающая, что кто-то, в теперешнее злобное, расчётливое время. Захочет просто, хотя бы подумать. О чьём-то «неудобстве». Кроме, своего…
Заед спора был неважным, потому что никак не влиял на их. Отношения. Давние, уважительные, совершенно бескровные, с примесью здоровой спортивности. Да и такая строгая позиция обрисовалась у приятельницы не так давно. После собственного, пережитого. Когда с ней. Обошлись неудобно.
Случилось ли это заслужено — вряд ли. Такая тихая забавная «муха» не способна на тяжёлые артиллеристские обстрелы. Максимум, рогатка. И однако ей самой досталось «по полной». И теперь, вопрос адекватности в отношениях. Стоял остро и злободневно. И она срывалась на больную тему при «любом почёсывании»…
«Ну. И что это значит для тебя?» — подколола она идеалистку. Но задела за живое самою себя. Рассыпавшийся в мозгах, острым перчиком, разговор. И застрявший, в височной доли гвоздём, вопрос. Отозвался, неожиданно, выплеском событий — из заоколичных отделов памяти — давно и надёжно захороненных…
Несколько лет назад она ехала на курорт. Поездом «Москва-Прага». И незадолго до Бреста посетила вагон-ресторан. Перекусить — когда ещё придётся! Желающих подкрепиться было немного. Супружеская, судя по всему, пара. Мужчина в возрасте и молоденькая барышня. Пожилой и дева выпили чай-кофе/соки-воды, каждый за своим столиком. И ушли. Пара расположилась основательно, даже вино заказали.
Так получилось, она села сразу за ними. Мест было полно, но ей захотелось именно там — на отшибе. И пока она ждала заказ — кофе, выпечка, бутерброд с сыром — волею случая оказалась втянута в неприятный семейный разговор. Супруги ссорились. Тихо, немногословно, но застарело яростно. Муж оказался сидящим к ней лицом и она видела все эмоции, клокочущие внутри этого моложавого, довольно импозантного мужчины. Он, не задумываясь и не фильтруя, бросал обвинения своей «половинке», напирал, догонял аргументами. Она, в основном, молчала. В какой-то момент он почти сорвался и зашёлся в громком визге. Жена протянула руку и накрыла ладонью ладонь его — «тише, милый… люди вокруг!» И тут он заметил свидетельницу и очевидицу. И, вопреки ожидаемому, не только не сбросил децибелы , но стал говорить медленнее и отчётливее.
Он проговаривал вещи, которые близкие люди близким людям стараются не говорить вообще. Не старый ещё, но видимо задранный жизнью «самец» сливал накопившуюся усталость и раздражение на ту, что давно привыкла к роли «пламегасителя». И упивался происходящим.
Косвенной и мимолётной участницей скандальчика, она явно и зримо чуяла это краткое, такое притягательное превосходство сильного над слабым. И ей стало противно. Но сильнее, чем гадливость к нему. Она обнаружила в себе брезгливость по отношению к его спутнице. Заедая остывший кофе булочкой с корицей, она выговаривала мысленно: «Ну, ты что творишь? «Коза» ты, рязанская! Он же ноги об тебя вытирает. Он же сволочь, гад последний. Он же тебя спецом — на посмешище, на позор! И ему нравится это, тварюге!.. Дай ему в грызло! Скажи на весь вагон, что он импотент и «лузер». Вспомни что-то гнусное и плесни ему в морду!.. Что ж ты… Что же тыыыы…»
Выходя из ресторана, она обернулась на непотребство в последний раз. И отчётливо увидела её лицо…
Тогда. Она не поняла — что же вычитала на нём. И лишь теперь догадка осенила. На лице женщины была любовь. Обычная бабья любовь, которая не позволила ей. Поставить в «неудобное положение» дорогого сердцу мужчину. Склочника, скандалиста, неблагодарного эгоистичного дебошира. Но любимого…
Она хмыкнула, потёрла озадаченно лоб: «А ведь ты права, Галка!.. Со своим дурацким идеализмом, но — права… Эта, как я тогда посчитала, «курица». Ведь не потому промолчала, что сказать было нечего. Или, там — «прощу всё обожаемому окаянному — за дорого!»
Нет. Это — то самое. Не ставить другого в «неудобное»… Бьюсь об заклад, такие как та, прошлая моя попутчица, не только самолюбие «своих» берегут. Почти наверняка, она никогда не режет «правду-матку» наглым кассиршам, в ТЦ… Не интересуется въедливо недоливами, на заправках… Не выискивает подвохов и скрытых врождённых дефектов, в своём окружении… Не оттого что — мямли и рохли. Не хотят по пустому чью-то жизнь в отстой превращать…
Берегут. Ближнего. Даже — дальнего…»
Она легко поднялась с дивана. И потопала к винному шкафу — повторить «Дольчетто». Повод нарисовался замечательный!»